Райан и сам это понимал, он знал, что Жана будет нелегко уговорить притронуться к своей готовой скульптуре, чтобы изменить её, даже если эти изменения будут изнутри, легче будет попросить его сделать новую скульптуру, но ведь он не работал с теми же самыми моделями два раза! Но сделал же он ему сердце, не просто же так ему валяться или украшать стеклянные музейные столы (да и не собирался он выставлять его на всеобщее обозрение, это было слишком личным), так что, судя по логике, Ланже уже пошёл против своих принципов. Он дополнил свою готовую скульптуру, и теперь она была неполноценной. Он уже знал, на что будет давить, чтобы Жан завершил свою работу.
Когда Джулиан был уже полностью одет и поправлял возле стеклянного бокса со спрятанной внутри ценной картиной свои мокрые от пота волосы (он носил их полудлинными), за окном уже рассветало. Нью-Йорк озарился красным заревом, и смешавшись со светом мощных ламп, Райан вдруг снова видел красивого человека перед собой. Человека. Иллюзии рассеивались, ночь уступала дню и вместе с ней приходила эта нормальность заурядной жизни. Но Райан был окрылён своим сегодняшним опытом, хоть и на восстановление сил уйдёт достаточно времени, он наконец-то начал прощупывать возможности, которые создавались у него на глазах под воздействием слияния двух Джулианов. Как будто он посмотрел пилотную серию нового сериала, позволившую заглянуть в то, что его ждёт уже в реальных сериях. И это не раздразнило его, а в лишний раз напомнило, что он был на верном пути.
Когда он уже провожал Джулиана к дверям, тот неожиданно развернулся к нему и поцеловал в губы. Агрессивно и жадно, но недолго. Райана это не удивило, они оба испытали сегодня что-то невероятное, и это лишь укрепило их связь, которая никогда и не исчезала, просто сейчас она обретала иные формы, окутанная мраморным идеализмом. Помолчав немного, Джулиан сказал. – Я не думаю, что нам стоит обсуждать наш креативный поиск истины перед другими. Вчера на моём новоселье ты вторгся в мой обычный мир, и на тот момент я просто ощутил, насколько всё это безлико и бренно, а ты меня дразнишь вечностью, и всё остальное истлевает под яркостью тех обещаний, что сулит нам наше покорение гармонии. Райан, это – наш мир, только наш! Никто не способен вторгнуться к нам, потому что нам никто и не нужен! Моя любовь к тебе, к себе, к возможностям, которые открывает моя скульптура, не имеет ни границ, ни форм, она составляет вечность. И я до сих пор задыхаюсь от тех чувств, что мы создаём в наших успешных попытках покорить вечность, на пути к гармонизации наших душ. С тобой я прекращаю существовать, и живу и умираю и возрождаюсь по кругу, вернее одновременно. Райан, я становлюсь своим и твоим мраморным идеалом, и это делает меня богом!
Райан расчувствовался, Джулиан раскрыл ему глаза, помог ему обрести смысл жизни, и Джулиан отдавал себя всего ему, потому что только Райан способен был узреть в нём этот потенциал, эти безграничные возможности, и его сердце встрепенулось. Он чувствовал себя неуязвимым в объятьях этой всепоглощающей любви, которая открывала ему путь к вечному созерцанию красоты. Он и сам ощущал, эти отношения не для посторонних глаз, это была только их тайна, в которую лишь периодически вплетался гений Жана Ланже. Но всё, что происходило в этой галерее между ними или в одиночестве, когда они погружались в мраморное отражение Джулиана, это никого не касалось. Джулиан явно ещё имел в виду и сексуальный контакт, который мог позиционировать как измену, но для Райана это было лишь логичным шагом для того, чтобы ещё сильнее закрепить связь. Оба они знали, что это неизбежно, и как бы их тела не противились естественным потребностям и нуждам, разве могли они себе отказать в этом божественном слиянии, которое привело их к этому общему экстатическому трансу? Они были так близки к тому, чтобы вывернуть весь опыт жизни и анти-жизни, чтобы преобразиться в чистую гармонию.
25
Джулиан никогда не чувствовал себя таким уверенным и лёгким одновременно, он и представить не мог, что можно жить настолько осознанно и при этом глубоко, всё у него получалось, всё доставляло радость. Он умел довольствоваться малым, но при этом не просто мечтал глобально, но и знал, как осуществить в общих чертах свои мечты. Он поймал птицу феникс за хвост, и пока она освещала его своей божественной энергией, он был заряжен на всё, что бы он ни делал. Он расцветал на глазах, и его преображение замечал весь мир. Ему казалось, что у него появились крылья, которые даже прятать не нужно, потому что все и так видят, что он был ангелом в человеческом обличье. И даже его внешность преобразилась, он излучал теперь не просто холодную красоту, теперь он излучал и тепло благолепия, и это его гармонизировало. Он чувствовал, что ничто не способно остановить его в осуществлении своих целей, он парил к ним, разметая с лёгкостью все преграды.
Всё у него теперь было чётко структурировано, его магазин в голове уже не просто стал самым большим и престижным торговым центром, он уже стал целым городским торговым комплексом, так что неудивительно, что и в жизни у него всё получалось, и всё было на своём месте. На работе он успевал так много, и работал так успешно, что задумался о повышении, ему уже было мало этих высот, он справлялся с каждой проблемой так чётко и продумано, но при этом на такой скорости, что с ним уже вскоре начал консультироваться генеральный директор. Джулиан метил на его место, он просто уже знал, что за ниже должность ему будет неинтересно бороться. И хотя он обожал работать в своём отделе, ему становилось тесно, потому что в таком состоянии он мог абсолютно всё. Он задумался о том, стоит ли инсценировать подставу для директора, чтобы выручить его, но не совсем тайно, а при обстоятельствах, что внутри фирмы это заметят. Генеральным директорам ошибок не прощают, он был здесь гость, он проработал тут всего неполных два года, чтобы пустить корни. Но Джулиану нравились методы работы директора, тот достаточно быстро добивался желаемых результатов, которые порой могли переплюнуть собственные ожидания. Несомненно, такой человек и должен управлять такой огромной компанией. Но эти знания не умаляли его амбиций.
Он задумался, стоит ли амбициям доходить до подлости и предательства, и что может принести подобный опыт? Можно ли построить счастье на чужом несчастье? Можно, потому что каждый человек был всего лишь крошечной точечкой, которая имеет для тебя значение только недолгий период времени. Он теперь не привязывался к людям, они влияли на его жизнь косвенно, но всю работу по развитию делал всё равно он сам, если, конечно, это не была связь свыше, как у них с Райаном. Но взвешивая все плюсы и минусы возможной подставы Джулиан пришёл к выводам, что враньё – не самое лучшее, как можно добиться расположения. Лучше просто втираться в доверие, до такой степени, что создастся глубокая связь, и даже если с его стороны там будет проглядывать лишь корыстная сторона, это всё равно будет связью. Он должен зарекомендовать себя на работе самым незаменимым, чтобы все в верхушке его ценили и признавали этот факт, и тогда при малейших проблемах начать колебать веру акционеров в компетентность начальника.
Но поскольку самый большой пакет акций принадлежал Райану, Джулиан понимал, что ему даже не нужно никого предавать и выдумывать спектакли по разоблачению, чтобы получить долгожданный пост. Он был уверен, что Райан со временем уступит, когда сам углубится в работу своей фирмы, потому что пока его занимала лишь собственная галерея. Так что ему и не придётся плести интриги, хотя энергии у него хватило бы даже на дворцовые перевороты. Джулиан понимал, что его рост и развитие должны быть синхронными, плавность и постепенность его не устраивали. Он должен покорять вершины так же быстро и качественно, как и приручать красоту и вечность.
Личная жизнь тоже бурлила эмоциями, после покупки дома и новой вспышки публичности об их паре с Майклом, ему нравилось играть в идеальную семью, к тому же он реально чувствовал себя с Майклом уютно. И хотя это не был тот человек, с которым бы он смог покорять вечность и выворачивать наизнанку душу в поисках самого грязного и самого священного, Майкл был его гарантией нормальности и успешности. Он чувствовал себя крайне романтично, когда они прогуливались после сытного ужина в элитном ресторане с их новым питомцем, немецкой овчаркой Доди. Вот и закончились их споры о том, какую собаку им приобретать, ведь его семья сама решила подарить им собачку, и хотя покупка овчарки в их планы не входила, они приняли её как знак и постепенно привыкали к новой ответственности. Часто они дома принимали гостей, так что времени вдвоём у них было не так и много, хотя он одинаково комфортно себя чувствовал как в толпе бешеных людей, так и в полном одиночестве ночного пляжа.
Близость с Майклом не стала менее холодной или отстранённой после того, как они с Райаном возобновили свой сексуальный контакт. Потому что, по сути, он всегда всю свою жизнь сравнивал своих любовников с Райаном, именно Райан был его первой любовью, его путеводителем в мир высокой моды, его покровителем и его началом собственного божественного познания. Так что абсолютно все его любовники уступали Райану во всём, он привык к этому, и держал эти воспоминания как что-то сокровенное, как кусочек райской жизни, за которой он подглядел, и теперь трепетно лелеял эти воспоминания. Он теперь понимал, что осознанно прятал свои чувства к Райану, потому что думал, что они односторонни, и почти сам поверил в то, что перерос этот период. Но после того как в его жизнь ворвалась скульптура, можно было не скрывать переполняющих его чувств к Райану. Он впервые за столько лет смог признаться Райану в любви, когда Райан воспринял его слова всерьёз. И более того, эти слова звучали для Райана как музыка, как что-то, чего он так жаждал и сам. Теперь он адекватно относился к собственной влюблённости, которую уже язык не поворачивался так называть, потому что влюблённость была построена на гормонах, а с Райаном он давно уже вышел на новый уровень, их отношения теперь основывались на общих высших целях.
Джулиан был очень занятым, его энергии хватало на множество дел, а компенсация в виде сна теперь была не такой уж и большой потребностью. К тому же он прекратил долбаться, только когда он позволял себе медитацию и уединение со скульптурой, он мог рискнуть затуманить свой разум, чтобы расширить быстрее горизонты и окунуться в новый опыт как можно безболезненнее. Он следил за своим телом и питанием, так что пылал здоровьем, хотя вне мира моды он и походил на анорексика с первого взгляда. Его стали ещё чаще приглашать на светские рауты, и он уже выборочно относился к этим приглашениям, выбирая, что важно ему для карьеры или новых контактов, связанных с его интересами. Он старался всегда быть с парой, поднимая так свой престиж, к тому же Майкла постоянно хотели фотографировать, так что он попадал потом на многие фото с репортажей этих вечеринок. Он всегда любил внимание, правда, он никогда не искал его просто ради самого внимания, ему нужна была цель, почему он заинтересует публику, потому что он не считал себя пустым и поверхностным позёром.
Он видел, как люди тянутся к нему, как он становится всё интереснее, его никогда уже нельзя было застать врасплох, он соблюдал деловой этикет с рафинированной долей фамильярности, и так непринуждённо у него это выходило, что он моментально цеплял людей даже из самого высшего общества. В арт кругах он был кем-то вроде звезды, особенно среди самих художников, которые высоко ставили скульптуры Ланже, и ему даже предложили несколько раз позировать для работ других художников. Он согласился только один раз, но понял быстро, что этот молодой художник совершенно неверно толкует его личность, и размазня его оказалась такой же бесполезной, как и все его высокопарные философские речи, явно заученные из умных книжек. Никто никогда не сможет отобразить его сущность как Жан Ланже, он это знал, да все это знали, так что бесполезно было даже пытаться превзойти гения.
Порой он пересекался на этих мероприятиях с Райаном. Он не позволял эмоциям нахлынуть, так что со стороны они казались лишь прекрасно воспитанными коллегами. Но иногда их взгляды ловили друг друга, и в них вспыхивало то особое узнавание любовников, то стремление покорить вечность вместе, и после этого они были заряжены энергией друг друга на протяжении всего вечера. Оба они знали, что не желают этой совместной публичности, потому что людям свойственно всё опошлять и приземлять, никто никогда не сможет понять, что именно их связывает, и насколько мнение всего мира не имеет значения. Даже на открытиях галерей, где были выставлены работы, от которых у них обоих наворачивались слёзы, и не хватало дыхания, даже они были неким вариантом чистилища, по сравнению с тем, что им давал мир галереи Райана, которая открывала им двери ада и рая одновременно, марая и освящая их в противоречивых ощущениях. Оба могли контролировать себя на людях, оба ценили ту тайну, что они хранили добровольно от всего мира, и хотя оба они жили такими полноценными и яркими жизнями, они были лишь временным путём к настоящей жизни, которая ждала их тогда, когда мраморная копия Джулиана раскрывала им их потенциал.
Но больше всего он гордился тем, что преодолевал свою хаотичность и избавлялся от нервирующей суетливости, которая всегда выводила из себя Райана. В последнее время слишком часто на это указывали не только самые близкие, но и даже малознакомые люди. И хотя он работал над этим уже очень давно, сейчас этот изъян уходил автоматически, он просто стал более зрелым и сосредоточенным на важном. Все мелочи он больше никак не воспринимал, просто фон, который не влияет на его жизнь, не отвлекает его, и ему даже удалось побороть свою зависимость от телефона. Хотя живя в таком динамичном мире гаджетов и коммуникаций, не зависеть от телефона не так-то просто, речь тут скорее шла о психологической зависимости. И хотя он, как и прежде был крайне внимателен к деталям, эти мелочи не меняли его жизнь, а просто придавали ему дополнительную осторожность и внимательность к людям. Но теперь он не нервничал из-за пустяков, не собирался часами на мероприятия, не бродил бесполезно по дому, пытаясь организовать уборку и не пытался влезть во все интриги друзей и друзей друзей. Даже Майкл заметил эти положительные перемены, хотя Джулиану и казалось, что его бойфренду иногда не хватает его непредсказуемой импульсивности, утрирования ситуаций и нервозных поисков нужной шмотки за пять минут до выхода. Это были типично бабские качества, и он успешно справился с ними, слишком много времени они требуют, а теперь он не видел смысла в любой бесполезности. Он взял под контроль всю свою жизнь, и это новое видение собственной жизни его более чем устраивало.
Одержимость собственной молодостью тоже уже сбавляла обороты, скоро ему уже исполнится 32, но он никогда ещё не чувствовал себя настолько молодым и красивым. Не было больше паники торчать часами у зеркала и депрессовать по поводу новых морщин, убивать свои прыщи или сетовать, что любимый крем уже не приносит такие хорошие плоды. Не было постоянных дёрганий Майкла, сфотографируй меня там и при этом освещении, нет, мне нужны крупные планы, погоди, ещё с этого ракурса, а в этом наряде, ой, сотри, я лохматый, я точно не выгляжу толстым в этих брюках, ой, ну кто так фотографирует, полбашки мне снёс, и так далее. Теперь он был тем человеком, который редко смотрится в зеркало по одной простой причине – потому, что он хорошо себя знает и всегда помнит, как он выглядит. И ему не нужно убеждаться в своей неотразимости, разглядывая часами своё отражение, также как ему не нужно выискивать с лупой свои изъяны и смаковать их в своей болезненной пытке. Он как будто держал знания о своей красоте глубоко внутри, ему не нужны были доказательства или одобрение от других, и это его успокоило, он в безопасности, его красота физическая следует его духовному развитию, потому что одно от другого неотделимо.
Но он не исключал факт старения в жизни людей, гниение и медленный распад были той обратной стороной жизни, люди расплачивались своей любовью к жизни обречением умереть. Обмануть смерть было непросто, как и замедлить процесс старения, но так ли это будет важно, когда перед тобой открываются знания совершенно нового уровня? Как и у всех людей, в его окружении было полно людей более преклонного возраста, и он волей-неволей становился свидетелем их постепенного физического увядания. Даже с Майклом он наблюдал за эти четыре года совместной жизни, как у того появляются всё новые морщинки, сохнет кожа, размножаются родинки или седеют волоски. Он принимал это сейчас более смиренно, хотя эстетически это был неприятный процесс, лишённый красоты, потому что в нём не было жизни, наоборот, старение было признаком смерти. Его скульптура дарила ему чувство вечной молодости, при этом такой молодости, которая вобрала в себя весь опыт, начиная с рождения и заканчивая умиранием, в процессе обогнув весь этап старения и увядания. Это всё он вберёт в себя и останется неотразимым, потому что тогда физические законы не будут иметь смысла. Он пока не понимал до конца, как дойдёт до этого чистого состояния, но знал, что этот момент непременно настанет ещё при его жизни.
Его скорее тревожило то, что Райан боролся против увядания красоты немного иначе, он не желал принимать опыт гниения, необходимый для принятия смерти, тем самым ограничивая себя полноценным единством знаний. Одержимость Райана красотой завораживала его, и он чувствовал себя воистину избранным, когда Райан им восхищался, сравнивая с неземным ликом его мраморной скульптуры. Ему хотелось хотя бы ради Райана задержать физическое старение, желания Райана были настолько сильными, что заражали и его, и беспокойное чувство страха иногда кидало его в жар, потому что когда-нибудь этот момент настанет, и Райан увидит, что он стареет и увядает.
Старение самого Райана они никогда не обсуждали, это просто было человеческим фактором, обыденным фактом, но ему казалось, что сам он не имеет права стареть, и что он обязан найти формулу вечной молодости, во всяком случае, именно так считал Райан. Его это настораживало, почему только он должен соответствовать идеалам? Но Райан для него был идеален, даже стареющий, ему и в голову не приходило расстраиваться из-за его старения, он принимал его зрелость всегда как должное. Но сам он чувствовал себя загнанным в угол, складывалось впечатление, что в обмен на то, чтобы лицезреть свою красоту и молодость в мраморе, он продал своё право на старение и увядание Райану. И как он сможет избежать этого, он не знал, но он это сделает любой ценой, он просто знал, что у него нет выбора, и его мраморное отражение укажет ему путь, как сохранить навсегда вечную молодость.
Его безразличие к траурности смерти, что воспевают люди, начало поражать Майкла, ведь до этого он так не любил обсуждать те вопросы, которые были ему страшны или непонятны. Он терпеть не мог смаковать смерть, болезни и прочие ужасы мира на уровне войны и климатических изменений. Сейчас же ничто не могло расстроить его до этого оплакивающего состояния жалости, любая несправедливость в мире, любая болезнь друга, любая смерть в его окружении теперь была всего лишь фактом, которые необходимы для равновесия жизни. Майкл переживал, что Джулиан станет чёрствым и бесчувственным, но ему это точно не грозило, он ощущал столько же эмоций ко всему вокруг, сколько и раньше, просто вещи, которые раньше ему казались неудобными или страшными, он теперь воспринимал смиренно. Он принимал их без оговорок, так же спокойно, как и рождение племянницы или подписание мирного договора на Ближнем Востоке.
На репетиции Майкла современной версии балета «Жизель» он улёгся спокойно в гроб, доказав тем самым Майклу, насколько он теперь спокойно относится к антуражу смерти, его ничто больше не пугало, кроме страха как-то разочаровать Райана. Или то, что скульптура отвергнет его, и он никогда не сможет познать до конца её тайны, блуждая всю оставшуюся жизнь как серый призрак, лишённый всякого смысла, без целей и привязок, проклятый урод, чья душа не нужна ни жизни, ни смерти.
Он даже обсудил с юристом своё завещание, где выделил внимание пункту, что делать с его телом. Его семья, как католики (но не шибко религиозные) требовала захоронения тела, но только ему распоряжаться, что делать с его телом после смерти, хотя пока что он не видел своего конца, он ещё не готов, он найдёт способ не умирать. Скульптура Джулиана дразнила его вечностью, и он раскусит её тайны. Он решил завещать своё тело Жану Ланже, чтобы тот смог уже сделать полноценную скульптуру с каждым органом, с каждой веной внутри, с каждой перекрученной мышцей. И Ланже заполнит его статую этими мраморными внутренностями, вдохнув в неё ещё больше жизни, это будет прекрасная кода почтить его. Но когда он вышел в тот день от юриста, сердце его ликовало, он был вечным, вечным, вечным, и в теле и в духе, он был в шаге от того, чтобы принять вечность!
Он даже решил пригласить Жана к себе в гости, ведь тот тогда продинамил новоселье, обещая, что обязательно найдёт время как-нибудь, чтобы посмотреть, что за домик он облюбовал как своё семейное гнездо. Джулиан понимал, что для Жана это был всего лишь оборот вежливости, этот скульптор никогда не стремился к фамильярным отношениям со своими американскими знакомыми (почему-то Джулиан не мог назвать Жана своим другом, слишком много тайн в нём было, а между друзьями это непозволительно). Он понимал, что придётся проявить настойчивость, чтобы тот уже не отвертелся. Жан всё время находил отмазки, Джулиан знал, что на нейтральной территории или в его мастерской он бы с радостью его принял, даже без Райана, но на чужой территории (личные пространства) он чувствовал себя некомфортно. А Джулиану нужно было именно это чувство защищённости, что именно он был тот, кто ведёт разговор и контролирует его.
Конечно, он даже не надеялся узнать тайны этого странного человека, который всем пытался внушить, что в нём вообще нет никаких загадок, но ему хотелось, чтобы Ланже оценил его, как он за последнее время вырос. Тут он был в своей среде, здесь никто на него не давил, никто не засасывал в мраморные призрачные сады, и это должно было сыграть ему на руку. Жан согласился забежать к нему только тогда, когда Джулиану удалось с помощью главного редактора архитектурного журнала, в котором вышла пухлая статья про его дом выцепить на несколько недель раньше каталог с образцами итальянского мрамора, где можно было заранее зарезервировать заинтересовавшиеся виды. Так что всё было готово к приёму гостя. Джулиан даже выбрал день, когда Майкл был на сцене, и пока его возлюбленный вернётся домой, пройдёт много-много часов, всё-таки они сейчас жили не на Манхэттене.
Просто одетый, скромный, улыбчивый, Ланже вскоре стоял на его пороге и делал комплименты отделке дома и стильному современному фасаду. Внутри они обсудили качество кожаного дивана, на котором сидели, поспорили о бежевом цвете стен (цвет марципана или морской гальки?), пролистали с интересом каталог и нахваливали антипасти, которые прямо таили во рту. Даже без Райана они смело могли поддерживать эти темы вежливости, и Джулиану нравилось, что наконец-то он может сам вести разговор, потому что при Райане он был всегда в стороне, и Жан явно прекрасно понимал, почему Джулиан себя так уверенно чувствует. Не стоило так явно показывать своё превосходство и довольство, Джулиан понимал. Иначе Жан может просто уйти, или закрыться или игнорировать то, что так для него важно.
Итальянские закуски и коктейли Манхеттен всё же сдвигали дело с мёртвой точки, не век же им тут обсуждать длину ворсинок ковра под ногами, или какое флоат-стекло лучше использовать для столов. И хотя Джулиану было интересно общаться с таким всесторонне развитым и адекватным собеседником, он жаждал узнать что-нибудь, что помогло бы ему лучше понять посыл собственной скульптуры, ведь её сделал именно этот художник. Было даже странно, что между ними не сидит его мраморный двойник, как будто они были простыми людьми.
– Ты изменился, – наконец-то признал Ланже, и эти слова дали в голову Джулиану, как залпом выпитый бокал абсента. – Ты преодолел свои болезненные страхи, не готов ли ты вновь посетить мою выставку в МОМА? Мои скульптуры скоро переезжают в Лос-Анджелес. Думаю, ты бы уже понял гораздо больше. Ведь для тебя гармония и дисгармония теперь стали чем-то вроде синонимов…?
Это было неожиданно, Джулиан почему-то давно не вспоминал те чувства, которые накатывали на него после взаимодействия с теми скульптурами, которые вывернули его душу в Париже много лет назад. Он не успел ответить, как Жан продолжил. – Теперь ты понимаешь, что скульптуры были всего лишь символом твоего расставания с Райаном? И только поэтому ты их так болезненно воспринял, но именно это помогло тебе познать их глубже, так как ты лавировал между жизнью и не-жизнью в тот период. Даже в красоте ты видел уродство, даже в жизни замечал лишь то, что ведёт к тлению, и это создало практически фобию, когда ты оттолкнул это своё анти-существование. Сейчас вы с Райаном вновь на одной волне, думаю, вам была необходима пауза, чтобы прийти к этому состоянию открытыми и готовыми окунуться в новый опыт. Ты поглощён этим, не замечая, что всем заправляет Райан, он идеализирует тебя только потому, что одержим скульптурой, но тебе никогда не стать ей, ты же это понимаешь?
Эти слова быстро сняли с Джулиана чувство опьянения, это было больно, потому что он считал, что они с Джулианом неразделимы, и что он дополняет мраморную скульптуру, а она его. Жан был не прав! – Ты её лепил по моему подобию, вообще-то, и она не просто переняла мои качества, она впитала частичку моей души. В ней гораздо больше меня, чем ты думаешь, она и есть – моё отражение, только у меня есть преимущество перед ней, я – живой, и какой бы она ни была прекрасной, мудрой и гармоничной, живой она никогда не станет.
– Именно, – согласился с ним Жан, совершенно не задетый его резкими словами. – Цени жизнь, пока она у тебя есть, ведь только живой человек способен познавать мир, где есть место и жизни и смерти. Может быть, я и не прав, что разделяю вас, ведь ты – идеальное воплощение жизни, как и твоё мраморное отражение – идеальное воплощение смерти, вместе вы образуете прекрасное гармоничное нечто, что, вероятно, способны излучать лишь боги, если бы они существовали. Но будь осторожен со слиянием, и хотя я вижу, что ты уже отпустил все свои хаотичные привычки и способен нащупать по-настоящему важное, так легко попасться в ловушку непогрешимой безупречности, что обещает скульптура. Её красота – мертва, и даже если тебе кажется, что она познала все божественные тайны и пребывает в вечной экзальтации на пути к нирване, тогда спускайся с небес на землю и помни, что это всего лишь кусок мрамора. Хочешь ли ты сам превратиться в кусок мрамора?
– Ты слишком буквально воспринимаешь нашу связь, – встревожился не на шутку Джулиан. – Наше слияние скорее как символический акт, я просто стремлюсь к этому, используя этот образ, так гораздо проще, когда ты видишь своё идеальное отражение, которое, кажется, познало все премудрости мира сего. Это мой путь развития, мой и Райана, а мраморная скульптура всего лишь – символ нашего восхождения!
– Кто ты такой без Райана, когда ты остаёшься наедине со своей скульптурой? – вдруг на удивление резко спросил Ланже, глаза его блестели чёрными демоническими вспышками. – Что она тебе говорит? Почему ты так стремишься к этому идеалу, ради чего? Ты же это делаешь только ради Райана, ты пытаешься ему угодить, ты готов на всё, чтобы стать его идеалом ещё при жизни. Он одержим твоей скульптурой, её состоянием добровольного принятия вечности, и её неземной красотой, доступной лишь миру неживых. Ему не хватает только твоей жизни, чтобы скульптура стала для него идеальной, как ты не понимаешь, что он заходит слишком далеко? Настоящее искусство должно открывать третий глаз, это – моя цель, дать почувствовать полноту этого мира со всеми её плюсами и минусами. Но ничто не способно покорить вечность на двоих, ничто не способно разрушить чары смерти, чтобы дать насладиться этим чувством иллюзорной вечности.
– Даже если это продлится всего лишь миг, я готов продать душу за этот миг прямо сейчас! – вскричал Джулиан, вскакивая с дивана, опрокинув при этом свой допитый бокал с Манхеттеном. – Я готов подчиниться всему, но заморозить этот последний момент слияния, это чувство покорения гармонии, которое и станет моим билетом в вечность, моей замороженной красотой в бесконечности.
– Мне казалось, что ты любишь жизнь и не стремишься умереть, – ответил Ланже после небольшой паузы, голос его уже звучал уравновешенно. – Можешь себе представить, каким искушениям подвержен я сам, когда создаю свои работы, которые покорили вечность и заморозили красоту навеки, если выражаться твоими словами? И осознание, что именно я являюсь творцом этой вечности, делает меня выше богов, это чувство ни с чем несравнимо, в нём так легко утонуть, забив на всё на свете, просто раствориться в собственном иллюзорном божественном эгоизме. И как только ты начинаешь осознавать, что ты поймал момент идеального состояния, тут же с другой стороны манит деградация, полное падение. Как только ты сдаёшься какому-то состоянию, даже самому возвышенному, ты прекращаешь не только развиваться, ты прекращаешь существовать.
– Главная моя тайна не является вопросом, как познать гармонию между жизнью и анти-жизнью, которую ты пытаешься до сих пор раскусить, перевоплотив её в сохранение красоты и покорение вечности, а в том, что стоит только заиграться в богов, как ты теряешь всё, потому что где разгадывается одна тайна, приходят новые. Никогда не останавливайся, именно это и твердят мои скульптуры. Познавай мир, покоряй смерть, цени жизнь, но, даже побывав на самом дне или в священном раю блаженства, двери не захлопываются, всегда есть новый путь, каким бы ты великим опытом себя не напичкал. Начала и конца не существует, жизнь равно смерть, помни это.
– У нас с Райаном – одна цель, и ты не совсем понимаешь наши поиски, – оправдывался Джулиан, его крайне задела эмоциональность и глубина слов Жана, который сам разоткровенничался с ним о таких важных для него самого материях. Он снова сел на диван, расслабив максимально своё тело, чтобы показать, что он совершенно спокоен и не задет откровениями своего собеседника. – Я стремлюсь только к развитию, я не терплю статичность, мои поиски никогда не закончатся, мраморная скульптура – всего лишь образец для подражания для меня, и не в том плане, что я пытаюсь стать ей, а как поиски идеала, только вперёд, ломая все рамки и наплевав на ограничения.