Словно расцелованная лягушка, я принцессой вылетаю из кабинета. Из пятидесяти человек зарубежку сдали у нас с первого раза двадцать шесть. А пятерок было две или три. Да столько же четверок. Так что теперь по всем вопросам античной литературы – или ко мне или, если меня вдруг не окажется на месте, то к Любови Сергеевне…

16.

Деканат – это как аппендикс: орган важный, нужный, но непонятно зачем. И от которого на деле одни только неприятности. Наш деканат был рыбным: в нем жили декан Сомов и Селедка.

17.

– Как его звать-то, декана нашего? – спрашиваю я на первом курсе у наших девчонок.

– Сергей Александрович, – отвечает мне Марина Долгирева. – Как Пушкина, только наоборот.

Так он для меня и остался навсегда этим «Пушкиным наоборот». Сергей Александрович закончил истфак МГУ. Правда, говорили злые языки, что приняли его туда лишь потому, что он был из многодетной семьи. Так или иначе, но образование есть образование. И хорошее образование расширяет кругозор даже и детей из многодетных семей.

Сергей Александрович обладает очень важным качеством – способностью к компромиссу: он преподавал научный коммунизм, потом научный социализм. А закончил политологией. Причем все курсы читал он по одним и тем же конспектам. А деканатом тем временем заправляла секретарша Селедка.

18.

Зачем она замуж не вышла? Думаю, это ее и озлобило. Селедка работала секретаршей в деканате и держала бразды правления факультета в своих цепких руках. При этом она ненавидела нас всех. В этом надо отдать ей должное: она не делала никаких исключений.

Каждое хождение в деканат за любым пустяком было сущей мукой, которую, как визит к дантисту, старались оттянуть, насколько это было возможно. Сельдь сидела в деканате и строила гадости.

Ошибочно считая свою ненависть ко всему живому необходимым для ее должности качеством характера, она мнила себя незаменимой. Это ее и погубило. Как-то в порыве гнева она кинула на стол Сомову заявление об уходе и уже собиралась праздновать триумф покаяния декана, когда Сомов… заявление подписал.

Селедке со скрежетом зубовным пришлось из института убираться. В деканат пришло облегчение. Впрочем, мы этим уже не попользовались, ибо были выпускным пятым курсом.

19.

На заре юности Дима пытался поступить в какое-то театральное училище, но провалился.

– Профессия учителя – самая трудная, но и самая прекрасная, – сказал он как-то.

Наверное, он был прав. Почти наверняка. Но для него самого она оказалась именно трудной. Дети почему-то его не любили и не слушались. Летом Дима съездил в пионерлагерь «Орленок» вожатым. И ему там сломали нос. Нос сросся криво, но Диминых педагогических настроений не испортил.

Очень не любила Диму Ендовицкая.

– Он просто не способен учиться в высшем учебном заведении, – говаривала Любовь Сергеевна не раз и не два.

Потом Дима женился, а жену угораздило родить двойню. Радость отцовства была омрачена проблемой безденежья. Какая уж тут учеба на очном отделении. Дима перешел на заочное и устроился работать старшим горнистом во Дворец пионеров.

– Так, так, – радовалась Ендовицкая. – Старшим горнистом ему самое место.

20.

Второй курс. Мы на пассивной практике в школе. Дима Тормышев и Оля Пожидаева взахлеб рассказывают нам о своем пребывании в «Орленке». Дима снисходительным тоном объясняет, как нужно воспитывать детей. Я смотрю на кривой Димин нос. Нос не располагает к поездкам в «Орленок». Нос учит обратному, трезвому, жизненному…

Дима с Олей вспоминают в деталях множество мероприятий, проведенных ими в костоломном лагере. Мероприятия поражают не столько даже технической сложностью воплощения, сколько извращенной вычурностью фантазии авторов.

Галина Борисовна млеет, прищурившись. Чувствуется ее готовность хоть сейчас воплотить любое из этих творческих дел в жизнь, на наших костях воплотить, ибо другой глины для замеса под рукой маэстро нет.

Девчонки трепещут. Многим практика дается тяжело. Мне лично фраза Галины Борисовны: «Играйте с ними на переменах» – слышится ночью сквозь сон. У меня десятый класс. И я не знаю, во что я смогу сыграть с ними кроме «бутылочки»

Дима и Оля рассказывают нам про «Орленок»…

21.

Оля Пожидаева была курса на два нас старше, и я помнил ее еще студенткой. И не только я… Когда она пришла к нам на пятый курс преподавать литературу народов СССР, она – прошлогодняя выпускница, наши девчонки были весьма раздражены.

– Почему это она имеет право меня учить? – возмущалась Инна Быковец. – У меня такое же образование, как у нее.

Что тут можно было возразить, кроме банального: «По кочану!» Учила она нас – и все тут. Ей, впрочем, было не легче. Институтское руководство требовало, чтобы молодые преподаватели вели часы в школе. И Оле одновременно с нами приходилось учить еще каких-то шестиклассников. Надеюсь, что хоть у них не возникало вопросов относительно ее прав на их обучение.

Олю можно было только пожалеть, ибо ее травили все. Институтская стая товарищей макала ее носом в грязь просто ради дедовщины. Школьные коллеги завидовали ее преподаванию в вузе и кусали мелко, но болезненно. Наши девчонки косились на нее с чисто девичьей злобой, ехидно подмечая малейшие недочеты и промахи. Ну а о зверях-шестиклассниках лучше вообще не вспоминать…

22.

В ознаменование окончания практики в 1-й школе мы устраиваем маленький сабантуй в актовом зале. Блаженные минуты. Мы царственно восседаем за сдвинутыми цугом партами, едим торты с чаем и слушаем, как дети читают нам стихи. Так, наверное, живут учителя в раю. По крайней мере, мне учительский рай представляется именно таким.

Да, мы уходим из этой школы. Уходим победителями. Праздник удался. Жаль только, что это не наши проводы на пенсию, и в школу, по-видимому, нам еще придется вернуться…

23.

Я не знаю, как люди, но язык наш за последние несколько веков уж точно изменился в лучшую сторону. Изучение старославянского языка однозначно убеждает в этом. Старославянский преподавала нам Надежда Георгиевна Благова.

24.

Благова вела старославянский язык, историческую грамматику и прочие курсы, для освоения которых надо или жить душой где-нибудь в пятнадцатом веке или не учить их вовсе. Моя душа металась где-то совсем рядом – уж никак не в веках минувших. И я вечно путался в старославянских прошедших временах.

– Это аорист, – говорил я.

– Нет, – говорила Надежда Георгиевна.

– Точно. Это же типичный плюсквамперфект, – тут же соглашался я.