Строить-то мы ничего не строили, но Олежек Малышкин изрядно подпортил там нервы доброй половине из нас. Он родом из Белоруссии. Для них картошка (бульба) – что для украинцев сало, а для русских водка – дело святое.
Мы лениво ползаем по полю: работа у нас на время, а не на результат.
– Ну давайте наберем еще по ведерку? – ноет Олежек.
Когда все, набрав еще по ведру продукта, злобно косясь на Олежку, садятся отдыхать, Олежек просит:
– Ну еще хоть по ведерку, а? Картошка же!
– Отдохнем. Потом!
– А сколько будем отдыхать? – умильно заглядывает в глаза Олежек.
– Полчаса! – рявкают пятнадцать глоток.
– Ой! – Олежку чуть удар не хватил.
– Двадцать минут, – снисходим мы.
– Десять, ладно? – причитает наш картофельный маньяк.
– Пятнадцать!
Олежек затихает. Обстановка стоит нервозная. Кажется, что слышно, как тикают неумолимые часы на Олежкиной руке. Последние минут пять нашего счастья он уже не спускает взгляда с циферблата. И вот: пик, пик, пик.
– Пятнадцать минут прошло, – с трогательной заботой не то о нас, не то о картошке уточняет наш друг.
Да, мы, правда, не были еще тогда коллективом – раз не убили Малышкина прямо там на грядке! Я не знаю, пойду ли я с Олежкой в разведку, но «на картошку» я с ним точно больше не поеду. Никогда!
8.
Зал шумит… Нам вручают студенческие билеты в читальном зале институтской библиотеки. Нас вызывают по одному, и декан жмет нам руки и желает всякому свое.
– Виктория Куклина, – оглашают очередное имя.
По проходу идет красивая девочка с замечательной аккуратной головкой и огромными голубыми глазами.
– Смотри, – шепчет сзади Олег Малышкин, – фамилия – Куклина, и сама на куклу похожа.
Да, Вика действительно была похожа на куклу. Она проучилась семестр или два и бросила. Она всегда хотела заняться высокой модой. И экстравагантность ее одежд, смягчаемая единственно шикарной фигурой, которая все-таки справлялась с творческим натиском храброй портняжки, давала к этому все основания. Не знаю, производили ли ее модели фурор на подиуме, но наших педагогов Вика потрясти сумела.
– Ой, что это за оранжевые штаны? – ужаснулась перед каким-то коллоквиумом Пантелеева при виде прохаживающейся по коридору Вики. – Что они здесь делают? Я надеюсь, это не наша студентка?
– Наша, наша.
– В таких штанах?
В таких, в таких, Людмила Тимофеевна. Штаны еще никогда не определяли человека. Вика была очень милой и неглупой девочкой. Но свои желтые штаны вместе со всем их содержимым она вскоре из института унесла. И наши педагоги ее к тому подтолкнули. И правильно ли это было?
9.
– Я буду преподавать у вас введение в специальность, – сказала нам Галина Борисовна вчера.
Тогда мы еще не знали, что это означает. Сегодня мы стали мудрее: мы танцуем какой-то сомнительный греческий танец в Доме пионеров, что рядом с институтом. Так, наверное, танцевали пленные троянцы, взбадриваемые острыми копьями пирующих победителей.
Галина Борисовна смотрит на нас и, близоруко щурясь, улыбается. И самое удивительное, что улыбается она не нашим мучениям. Нет, ей просто нравится, как мы танцуем. Это мы поймем потом: хороших людей так мало, что их трудно сразу распознать…
Мы танцуем греческий танец в Доме пионеров под присмотром Галины Борисовны…
10.
Галина Борисовна – педагог. Именно педагог, а не преподаватель, учитель, работник высшей школы и прочее. И самое дорогое ее качество – умение радоваться успехам других. Ох, как это тяжело. Это почти невозможно. Но есть, есть люди, которым дается эта радость легко и искренне, которые без оглядки на себя возликуют от вашего успеха. Галина Борисовна именно такой человек…
Она – Человек. Это бóльшая похвала, чем может показаться на первый взгляд. Так ли уж много вокруг нас настоящих людей? Почему же тогда так мало педагогов на нашей курсовой выпускной фотографии? Ведь мы всех приглашали. Лично. К каждому подходили и просили прийти. И ведь они – педагоги – не чужие нам все-таки: пять лет мы с ними были рядом, и пять лет они из нас что-то лепили. Не знаю уж, какими мы были Галатеями, а они – Пигмалионами, но прийти и сфотографироваться с нами могли бы.
Где же ректор, которого лучшие из нас неизменно выбирали на всех спецсеминарах? Где же Людмила Львовна Иванова? Где же ненаглядный наш куратор Альберт Сергеевич Смирнов? Где все они? Времени на нас не хватило?
А Галина Борисовна сидит себе в самом центре. Да она просто не могла не прийти. Как же так: столько лет мы были вместе – и вдруг она бы позволила себе не прийти и не остаться навсегда с каждым из нас маленькой частичкой себя, своего сердца и своей доброты. Мы были разными, но она любила нас всех.
Спасибо, Галина Борисовна. За все спасибо. И за эту фотографию тоже. Спасибо за то, что Вы отдали нам всю себя без остатка. Нам и тысячам других студентов – с других курсов, из других лет и десятилетий – тем, кого Вы учили быть учителями.
Далеко не все из нас остались в школе. Но, быть может, мы ушли оттуда, потому что совестно было быть плохими педагогами после всего того, чему Вы нас научили? Кто знает? Вы-то нас всех хвалили. Как известно, доброе слово и кошке приятно. А ведь мы не кошки, а люди. То есть существа более других нуждающиеся в добром слове и, к сожалению, менее других за него благодарные.
Галина Борисовна, Вы так навсегда и остались просто «преподавателем педагогики». Хотя именно Вам, если бы дано нам было такое право, мы накинули бы на плечи профессорскую пурпурную мантию.
11.
Двадцать восьмое декабря. Мы сдаем анатомию прямо под Новый год. Нечасто видели меня на лекциях по этому предмету. Не везет мне и сейчас: девчонки лезут вперед и в аудиторию не прорваться.
– Что, предмет сильно интересный? – спрашиваю я у Оксаны.
– Не знаю, – пожимает она плечами.
Да, Оксана, видать, тоже нечасто доходила до этих лекций.
– Тут такая очередь… – говорит Оксана, – тут такая очередь…
И мы едем с ней на такси по засыпанному снегом городу в театр Северного флота, где какая-то тетенька по предварительной договоренности выдает ей гусарский костюм. Оксана будет выступать в нем на новогоднем вечере.
К нашему возвращению тускло освещенный коридор пуст. Мы опасливо заходим в царство теней, скелетов и скальпелей. Увешанный, как злая волшебница Гингема, со всех сторон муляжами каких-то кишок, нас встречает анатом.
Тусклыми глазами мы смотрим друг на друга. Ком тошноты стоит у меня в горле. Мы с ним сразу понимаем, что вряд ли у нас очень много общих интересов, так что на долгую беседу взахлеб рассчитывать не приходится.
Анатом показывает мне плакат с жутчайшего вида куском мяса. Ком в моем горле поднимается все выше. Плакат очень натуралистичен.
– Это что у нас? – спрашивает педагог.
– Это у нас… у вас, – я не могу представить, что такое есть и у меня, – почка, – выдавливаю я.
Анатом вздыхает:
– Это не почка.
– Печень? – я прилагаю отчаянные усилия по сдерживанию тошноты.
– Нет, – входит в азарт мой собеседник.
– Желудок?
Если – нет, то я пас.
– Угадали. А что в него впадает и что выпадает из него?
– Впадает рот, а выпадает прямая кишка, – шепчу я томно, прижимая платок к губам.
– Ну, это, конечно, упрощенная трактовка пищеварительного тракта, но… – вздыхает анатом, выводя в моей зачетке заветное слово.