Пашка назвал номер ее телефона. Я позвонил этой женщине и без труда договорился встретиться с ней через час рядом с ее домом. Понятно, что женщина могла позволить себе это, так как ее муж был на работе.

Для Пашки такое поведение жены оказалось сильнейшим потрясением. Он решил жестоко отомстить ей. На городском пляже Пашка договорился с какой-то молодой девушкой в купальнике сфотографироваться с ним. Потом это фото он показал жене. В тот же день она выгнала его из дома.

Тем не менее, в то время Пашке везло. Сразу же после этого он нашел хорошую женщину и начал жить у нее. Женщина эта работала на мясокомбинате и каждый день приносила оттуда большой кусок свежего мяса, добытый ею путем воровства. До отказа набив мясом холодильник, она потом продавала излишки этого ценного продукта своим знакомым. От этого женщина имела солидные поступления наличных.

Вскоре Пашку разогнали и с зоны. Но он без проблем долго еще жил у той женщины, нигде не работая. За два года совместной жизни с Пашкой эта женщина купила ему два мопеда, мотоцикл, несколько костюмов и т.д. Кроме того, каждый день она выдавала ему 3 рубля на карманные расходы. Прапорщики часто заходили к Пашке в гости, когда хотелось выпить и хорошо закусить.

Все было бы у Пашки прекрасно, но ему вдруг вздумалось съездить в гости к родственникам на Украину. Там он был зверски убит своими земляками украинцами.

Двадцать лет спустя Пашкина сожительница будет уволена с мясокомбината из-за конфликта с начальником. Жизненные обстоятельства заставят ее бомжевать. Несколько раз, встретив меня в городе, она будет подходить ко мне и просить денег. Конечно, я не смогу ей отказать. Вот как круто повернулась жизнь в нашей стране – люди, у которых в советское время водились деньги, при капитализме стали никем и ничем.

Когда пошел шестой год моей службы на зоне, я уже много знал и умел по своей воинской специальности. Служить на зону приходили молодые сержанты, и некоторых из них мне приходилось обучать и инструктировать. Мне запомнился случай, когда я целый день твердил одному молодому сержанту, недавно поступившему на службу, что главное в нашей профессии – это ничего не давать зекам и не брать у них деньги. Я раз двадцать переспрашивал у него:

– Ты все понял?

Он уверенно отвечал:

– Да.

Через неделю его поймали с поличным – он передавал зеку пачку чая. Когда этот сержант проходил процедуру увольнения со службы, я спросил у него:

– Ну что же ты так глупо залетел? Я же тебя целый день учил тому, что нельзя делать на зоне.

Махнув рукой, он сказал:

– Военная служба не для меня.

За время моей службы на зоне перед моими глазами прошли тысячи зеков. Вот некоторые из них.

Среди зеков был один здоровенный парень из Воронежа. Он убил там двух человек. Сначала его приговорили к высшей мере наказания, но потом заменили этот приговор на 15 лет лишения свободы. Однажды он попал в ШИЗО. Получилось так, что во время вывода зеков в рабочую камеру мы остановились с ним в коридоре и немного пообщались. Оказалось, что убитые им люди были его знакомые – он часто видел их и общался с ними. Родственники одного из убитых продали его тело в Воронежский медицинский институт, где из него сделали учебное пособие для студентов в виде скелета. Зек говорил, что после освобождения он обязательно зайдет в этот институт и посмотрит скелет убитого им человека.

Один молодой зек за день до своего освобождения стоял на самом высоком месте в производственной зоне – оттуда перед ним открывался прекрасный вид на город, лежавший у подножия покрытой лесом Грибановской горы. Зек с волнением смотрел на эти красоты и говорил, обращаясь ко мне:

– Все, начальник, я завязываю с преступным миром. Найду хорошую женщину, женюсь, буду воспитывать детей. Меня на зоне ты больше не увидишь.

В том же году он вернулся на зону. А произошло следующее. Он жил в общежитии, старательно трудился на каком-то предприятии и ни с кем не связывался. Однажды соседка по этажу пригласила его в гости и налила ему стакан водки. Он выпил и ушел, даже не прикоснувшись к женщине. Через неделю его забрали в милицию. Оказалось, что соседка та написала в правоохранительные органы заявление, что он якобы изнасиловал ее. На суде парень все отрицал, но ему все равно впаяли 8 лет за изнасилование.

Однажды в жилой зоне я зашел в клуб и услышал там чарующие звуки фортепьянной музыки. Один зек, врач по образованию, играл на пианино пьесу Бетховена «К Элизе». Очарованный, я остановился и стал с волнением слушать эту сказочную мелодию. Потом зек заиграл «Лунную сонату». Я был потрясен красотой этого произведения. Увидев мою реакцию на музыку, зек сказал:

– Начальник, забирай эти ноты – они мне все равно не нужны.

Он отдал мне нотный сборник произведений Бетховена, среди которых были его лучшие сонаты и «К Элизе». Придя домой, я попробовал сыграть все это на баяне. К моей великой радости, у меня получилось, и я серьезно увлекся классической музыкой. После Бетховена я открыл Моцарта, потом Гайдна, Шопена и т.д. Это увлечение продолжалось много лет.

В ранние годы своей службы на зоне я часто видел в ШИЗО зека по фамилии Паринов. Он был отъявленным пацаном и все время конфликтовал с администрацией, за что практически никогда не выходил из ПКТ. Но характер он имел на удивление мягкий и добрый. Я ловил себя на том, что испытываю к нему серьезное уважение.

Паринов тоже относился ко мне довольно уважительно. Он даже позволял в общении со мной некоторую откровенность. В частности, он говорил мне:

– Вот ты, начальник, на воле тусуешься с биксами. А я с малолетки торчу на киче – живых женских органов не видел.

Не скрою, я чувствовал жалость к этому несчастному человеку.

Когда у меня еще не было достаточного опыта работы контролером, на все просьбы зеков я, как правило, отвечал:

– Нельзя, не положено.

Заметив это, Паринов без злобы сказал мне:

– Начальник, почему ты все время так отвечаешь? Ты робот или человек?

Эти слова запали мне в душу, и я серьезно задумался над их смыслом. Действительно, я по всем признакам являлся человеком, а не роботом. Значит, я должен был принимать какие-то человеческие решения, а не действовать механически, как робот.

Позже, перед тем, как принять какое-нибудь решение, я всегда проверял его на наличие в нем человеческих ценностей. Если эти ценности отсутствовали, то решение отвергалось. Я заметил, что окружающие люди оценили это положительно.

Довольно часто в своей жизни мне потом приходилось произносить бездушным чиновникам те слова Паринова: «Ты робот или человек?» Нередко это помогало пробудить в них какие-то человеческие качества.

Так как Паринов многократно водворялся в ПКТ, то его в итоге на три года перевели в специальную тюрьму, которая на лагерном жаргоне называлась «крытка». В СССР существовало несколько таких тюрем – там содержались зеки, систематически нарушавшие режим в колониях.

Паринов вернулся с крытки, когда я еще служил на зоне. Он сильно похудел. Его лицо стало смертельно бледным. Нос у него был сломан и торчал куда-то вбок. Понаблюдав за мной, Паринов каким-то ослабшим голосом произнес:

– Начальник, тебя не узнать. За три года ты сильно наблатыкался.

К концу своей службы я чувствовал себя на зоне вполне уверенно, знал там все закоулки, часто посещал библиотеку, клуб, столовую, парикмахерскую и т.д. В лагерной парикмахерской я даже иногда подстригался. Один раз зек парикмахер, подбривая мне шею опасной бритвой, срезал на ней родинку.

Кличка «Комсомолец», данная мне зеками в начале службы, за мной не закрепилась. К концу службы у меня была уже другая кличка – «Иггарек» (не Игорек!) Часто зеки подходили ко мне и спрашивали:

– Тебя зовут Игорь, или это просто у тебя такая кличка Иггарек?

Приходилось им терпеливо разъяснять, что меня действительно зовут Игорь.

Среди зеков я пользовался очень редкой на зоне репутацией неподкупного прапорщика. Это случилось потому, что в течение нескольких последних лет своей службы на зоне я с решительностью фанатика отказывался брать у зеков деньги. Да, конечно, в начале моей службы были случаи, когда я все-таки брал эти грязные деньги. Но воспоминания об этих случаях бесследно стерлись в памяти зеков.

У всех остальных прапорщиков такой положительной репутации, как у меня, не было – они не находили в себе силы отказываться от денег, предлагаемых зеками. Поэтому моя неподкупность не на шутку удивляла зеков – некоторые из них с трудом в нее верили. Эти люди даже подходили ко мне и с блеском в глазах спрашивали:

– Неужели ты никогда не палился?

На лагерном жаргоне это означало: «Неужели тебя никогда не ловили на запрещенной связи с зеками?» Я с нескрываемой гордостью отвечал:

– Никогда.

За этим следовал вопрос:

– Даже по молодости?

К сожалению, по молодости я действительно чуть не спалился. Но я же не был идиотом, чтобы об этом признаваться зекам. И глазом не моргнув, я отвечал:

– Даже по молодости.

Благодаря этой моей репутации, для зеков я стал непререкаемым авторитетом. Нет, я не был каким-то крутым или очень сильным мужчиной. Но именно моя неподкупность заставляла зеков восхищаться мной, как начальником, и беспрекословно подчиняться мне. У зеков даже существовала взаимная договоренность – в мою смену не делать ничего запрещенного. Вот почему я настоятельно советую всем руководителям быть прежде всего неподкупными людьми – и все у них по работе будет прекрасно.

Когда я приходил принимать дежурство в ШИЗО, там обычно бушевал кипиш – зеки во всех камерах били ногами в двери, кричали и т.д. Шум и грохот стояли неимоверные – у дежурного прапорщика было растерянное, измученное лицо. Принимая дежурство и пересчитывая зеков в камерах, я держал в руках блокнот с карандашом и приятным голосом спрашивал у обитателей камер:

– Есть ли какие-нибудь просьбы?

Все просьбы я аккуратно записывал в блокнот и обещал обязательно разобраться. Просьб, как правило, было не очень много, и я их мог довольно легко выполнить, не нарушая при этом своих служебных обязанностей. По окончании процедуры приема я всегда быстро выполнял эти просьбы.

На зеков это имело потрясающий эффект – кипиш мгновенно прекращался. Потом, на протяжении всего моего дежурства в ШИЗО стояла такая тишина, что даже не верилось, что там находились десятки отпетых дебоширов. Естественно, эта тишина прекращалась, когда я, сменившись, покидал ШИЗО – там опять начинался кипиш.

Получилось так, что я пришел служить на зону практически одновременно с начальником колонии. До этого он работал каким-то партийным боссом – в военном отношении он был абсолютно неподготовленным человеком. Перед назначением на должность ему присвоили звание майора. В первые дни его появления на зоне мы все смеялись над тем, как он отдавал честь левой рукой.

Первый раз он пришел в ШИЗО как раз в мое дежурство. Зеки, видя, что он новичок, сразу стали его воспитывать в нужном им направлении. Они начали бить ногами в двери камер и орать на него:

– Очкастый педераст!

Зеки также выкрикивали ему и другие крайне унизительные оскорбления. Начальник колонии покраснел, повернулся и как оплеванный ушел из ШИЗО.

Очевидно, после этого он серьезно задумался над тем, как ему вести себя дальше. В итоге он пришел к решению, которое нельзя назвать абсолютно правильным. Он стал окружать зеков заботой и любовью, а прапорщиков – ненавистью и всяческими преследованиями.

Начальник колонии приказал все помещения для зеков оборудовать хорошим отоплением и сделать там деревянные полы. А в служебном помещении для прапорщиков по его указанию был сделан цементный пол, а отопление не улучшено. Зимой после нескольких часов, проведенных на сильном морозе, прапорщики приходили в это помещение погреться и опять мерзли там на ледяном полу. Это еще сильнее подрывало и без того уже разрушенное здоровье прапорщиков. Один из наших товарищей по кличке Утенок даже заболел туберкулезом.

Питание для зеков начальник колонии сделал превосходным. Обед зека в зоне обычно состоял из большой порции наваристых щей, на второе была солидная порция каши с растительным маслом, на третье – кружка компота или чая. Каждому желающему выдавалась добавка. Могу с уверенностью утверждать, что по объему все эти порции были по крайней мере в пять раз больше того, что нам давали в армии во время срочной службы. Кроме того, зекам давали еще большой кусок свежего хлеба (прямо с хлебозавода), мясо, сахар и молоко. Начальник колонии также распорядился выдавать зекам по их просьбе неограниченное количество хлеба и растительного масла – в своих отрядах зеки потом жарили из этих продуктов гренки. В ШИЗО кормежка была такая же, только не выдавались молоко и добавка – в случае невыполнения нормы зеки также лишались мяса и сахара.

Видя такую заботу о себе со стороны администрации, зеки работали по-ударному, некоторые даже в две, а то и три смены. Зона заметно преобразилась к лучшему. Начальник колонии наслаждался той огромной властью, которую он имел над заключенными, и жаждал приобрести такую же власть и над нами, прапорщиками.

На каждого прапорщика, кроме меня, у начальника колонии имелось досье, то есть материал, порочащий этого прапорщика. Как правило, этот материал представлял собой различные факты связи прапорщика с зеками, а также совершенные им на зоне кражи. Вместо того, чтобы благодарить меня за честную службу, начальник колонии дал указание оперативникам поймать меня на связи с зеками.

Эти оперативники лихорадочно задействовали всю свою агентуру, и в итоге начальнику колонии сообщили заведомо ложную информацию о том, что я вроде бы связан с зеком, который работает библиотекарем.

Была в деталях разработана операция по поимке меня с поличным в библиотеке колонии. В этой операции основная роль отводилась самому начальнику колонии.

В день этой операции я заступил на дежурство по жилой зоне и, согласно маршруту своего передвижения, зашел поочередно в школу, столовую и прачечную. Следующей была библиотека. Зайдя туда я, как положено, спросил у библиотекаря, все ли в порядке. Он ответил утвердительно. В этот момент из-за книжного стеллажа вышел начальник колонии и с довольным выражением на лице сказал мне:

– Вот ты и попался!

Подоспевшие офицеры из администрации колонии отвели меня на вахту. Там меня уже ждал командир нашей роты, перед этим заранее предупрежденный о готовящейся против меня операции. Мы стали ждать результатов обыска, проводившегося на рабочем месте библиотекаря.

Как и следовало ожидать, этот обыск ничего не дал. Операция руководства колонии против меня, так тщательно спланированная и довольно умело проведенная, с позором провалилась. Командир роты, ожидавший чего-то действительно серьезного, встал и ушел, не довольный, что его зря потревожили.

Взбешенный неудачей начальник колонии приказал библиотекарю написать на меня ложный донос. Но зек категорически отказался это делать. За это он был в последствии переведен на самую тяжелую работу грузчиком. Таким образом, этот честный человек добровольно подверг себя страданиям, чтобы спасти меня от серьезных неприятностей. А может быть, он сделал это оттого, что не желал обременять свою совесть подлым поступком.

Последний год моей службы на зоне оказался для меня очень тяжелым. Во время ночного дежурства каждый прапорщик несколько раз обходил вокруг зоны по КСП. В зимнее время это было ужасно трудным испытанием, особенно при ветре, морозе и снегопаде. Зона располагалась на некоторой возвышенности, и поэтому продувалась ветрами со всех сторон. Пройдя вокруг зоны при ветре и морозе, прапорщик обязательно обмораживал себе лицо. Спустя несколько дней после этого кожа на лице облазила, как после солнечного ожога. При снегопаде тропинку, по которой шел прапорщик, заносило снегом высотой порой до пояса. Передвигаться по такому глубокому снегу было чрезвычайно трудно. В тот последний год своей службы, обходя зону по КСП, я часто останавливался, прислоняясь к столбу ограждения, и в отчаянии думал: «Я не в силах этого выдержать! Надо увольняться с зоны!»

Приближался день окончания моего служебного контракта. Передо мной стоял выбор – продолжать службу на зоне или увольняться. С учетом срочной службы, к тому времени я прослужил в армии уже 8 лет. Конечно, надо было продолжать службу в армии – если не на зоне, то по крайней мере в другом месте, например, в авиационном училище.

Служба на зоне отличалась непомерными тяготами – прапорщики, служившие там, умирали один за другим, не дожив и до 40 лет. Вдобавок к этому, руководство колонии систематически терроризировало их. Да и добираться до зоны было очень далеко и сложно.

В конце концов я решил по окончании контракта перейти на службу в авиационное училище. Однако по неопытности я допустил непростительную ошибку – надо было подать рапорт о переводе в это училище, чего я не сделал.

За месяц до увольнения с зоны я съездил на аэродром училища и побеседовал с руководством аэродромной службы. Там мне показали, как прапорщики этого подразделения быстро разбирают и собирают истребитель МИГ-21 – это впечатляло. Офицер, проводивший со мной беседу, заявил мне, что я вполне подхожу им. Он сказал, что как только я уволюсь с зоны, они меня сразу примут на службу в свое подразделение в качестве техника-электрика.

Обрадованный, я позже рассказал об этом своим товарищам по службе. Они, как и всегда, шутили:

– Если тебя зеки не убили на зоне, то в авиаучилище тебя убьет током.

И вот наступило 30 ноября 1982 года – срок моего контракта истек. Однако приказа о моем увольнении не было. С этого дня я перестал выходить на службу, но денежное содержание мне продолжали начислять.

Приказ о моем увольнении вышел только 1-ого января 1983 года. Для прохождения процедуры увольнения я поехал в штаб полка в Воронеж. Там я получил свое денежное содержание за последний месяц (когда я только числился на службе, но на нее не выходил) и в добавок к этому еще двойной оклад, полагавшийся по окончании службы.

Как и по окончании срочной службы, я сел в вагон поезда и, вполне довольный и счастливый, поехал в родной Борисоглебск.

Служба на зоне оставила в моей душе, пожалуй, самый глубокий след. До сих пор мне часто снится, что я возвращаюсь служить на зону. Я надеваю галифе, мундир, сапоги, тяжелую шинель и даже один раз выхожу на службу – там опять зеки, ШИЗО и т.д. Но потом я перестаю ходить на службу. Проходит неделя, другая. Меня мучает совесть: «Как там ребята обходятся без меня?» От сильного волнения я просыпаюсь.

Вернувшись в Борисоглебск, я на другой день отправился в авиаучилище устраиваться на новое место службы. Там у меня приняли документы и попросили подождать в вестибюле. Ждать пришлось очень долго.

Наконец, офицер, занимавшийся моими документами, с холодным выражением на лице вернул их мне и сказал:

– Мы не можем принять вас к нам на службу.

Это решение было полнейшей неожиданностью для меня. Я сразу же попытался его оспорить:

– Но ведь ваш офицер обещал мне, что меня обязательно примут.

В ответ прозвучало:

– Вам надо было получить от него письменные гарантии.

Мне ничего не оставалось, как в совершенно расстроенных чувствах покинуть территорию авиаучилища.

Как я узнал позже от одного офицера, служившего на зоне, из авиаучилища несколько раз звонили начальнику колонии, но долгое время не могли его застать на месте. Когда, наконец, им это удалось, то они попросили его охарактеризовать меня по службе. Начальник колонии резко ответил:

– Этот прапорщик – подлец, мерзавец и сволочь.

Такой страшный приговор он вынес мне потому, что абсолютно не чувствовал за собой какой-либо ответственности за сколько угодно циничную ложь обо мне. Его начальство никогда не упрекнуло бы его в этой лжи, а его собственная совесть в тот момент предательски молчала. А ведь он был одним из тех коммунистов, которые в то время кичились тем, что они являются «честью и совестью эпохи». С удивительной легкостью сломав мне мое будущее, этот человек, наверно, даже не предполагал, что я могу каким-то образом отомстить ему за это. Да, в своих потаенных мыслях я уже готовил ему жестокую расправу. Но в реальность свои намерения я, конечно, не воплотил.

Вскоре начальника колонии перевели в Воронеж на повышение. Он умрет в 56 лет от инфаркта. Через 15 лет после этого, точно в таком же возрасте у меня тоже будет инфаркт – но я чудом выживу.

Получив отказ в авиаучилище, я, недолго думая, распрощался с военной службой и в январе 1983 года устроился гражданским электромехаником в войсковую часть по соседству с этим училищем. Эта часть была довольно солидным оборонным предприятием, там работало большое количество рабочих. В простонародье это предприятие называлось Рем-базой.

В то время, с некоторой гордостью шагая в толпе рабочих на работу и обратно, я вполголоса напевал:

– Идут хозяева земли, идет рабочий класс.

Тогда мне показалось, что работать легче, чем служить.

Мне нравилось, что работать надо было только в дневную смену. Положительным фактором являлось и то, что у рабочих существовало гарантированное время на обед, а для обеда – неплохая столовая.

Обеденная процедура в нашем цехе протекала следующим образом. За несколько минут до обеденного перерыва все рабочие выходили из цеха и начинали толпиться у белой линии, проведенной поперек дороги у входа в цех. Потом звучал звонок на обед, и вся эта огромная толпа с криками и свистом бежала довольно длинную дистанцию от цеха до столовой. Нередко кто-то из них падал, и толпа безжалостно пробегала по несчастному, нанося ему серьезные травмы.

Однажды Рем-базу посетила военная делегация из восточной Германии. Немецкие офицеры, пообедав в нашей столовой, вышли и сели в курилке рядом с ней. Вдруг прозвенел звонок, и огромная толпа рабочих, свистя и выкрикивая ругательства, побежала в их сторону. Немцы с печальными лицами медленно встали. Они прекрасно знали о ненависти русского народа к Германии. Поэтому с решительностью обреченных немцы приготовились к худшему. Но, к счастью, толпа пробежала мимо, немного потоптав упавшего на входе в столовую человека.

На Рем-базе мне бросился в глаза тот факт, что начальник нашего цеха все время подходил к рабочим и умолял их не работать быстро – чтобы цеху не повысили план. Очевидно, что такая шизофрения существовала на всех важных советских предприятиях. Рабочие там не работали в полную силу (а порой и вообще не работали) – поэтому народу постоянно не хватало каких-то товаров.

При оплате труда рабочих на Рем-базе применялся коэффициент трудового участия. Это означало, что у плохого рабочего из его оклада вычитали определенную сумму денег и прибавляли ее к окладу хорошего рабочего. Плохими считались рабочие, чьи изделия не пропускались отделом технического контроля (ОТК).

На деле эта хитрая система оплаты оборачивалась тем, что наш бригадир умышленно вредил продукцию, изготовленную неугодным ему рабочим. А потом контролер ОТК забраковывал ее. У бригадира даже существовала с ним договоренность на этот счет. Таким неугодным рабочим в нашей бригаде оказался один многодетный отец по имени Саша. Как-то он со слезами на глазах рассказал мне об этом. Но я ему не поверил – такое преступление на оборонном заводе мне казалось невозможным.

Но один раз я работал вместе с Сашей, и готовое изделие нам пришлось сдавать вместе. Я прекрасно помнил, что устанавливал на изделие абсолютно исправный разъем – и вдруг, при сдаче контролеру ОТК, этот разъем оказался расколотым. Никто, кроме бригадира, наше готовое изделие не осматривал. Из этого явно следовало, что бригадир умышленно расколол тот разъем.

Имея некоторый опыт работы с преступниками, я подошел к бригадиру и твердым голосом торжественно произнес:

– Вот ты и попался! Ты ответишь по закону за вредительство на оборонном заводе!

Вместе с Сашей мы написали докладные записки о случившемся, обвиняя бригадира во вредительстве, и передали их командиру части. По факту указанного нами происшествия на заводе началось расследование с привлечением военного следователя из авиаучилища.

На время расследования меня перевели в другой цех, где я довольно долго работал на свежем воздухе, при этом физическая нагрузка на мой организм была умеренной. В последствии это благотворно сказалось на моем здоровье. Все, кто видел меня в то время, говорили, что я хорошо выглядел. Сашу тоже перевели на легкую, но хорошо оплачиваемую, работу. Бригадир с криминальными наклонностями, кстати тоже коммунист, не пережил своего позора и уволился с завода. Обращаться в высшие инстанции по поводу вредительства на заводе мы посчитали излишним и на этом успокоились.

В то время я не оставлял надежду что-нибудь заработать на своем научном открытии. Я был глубоко убежден, что нашел решение проблемы гравитации и считал это очень важным научным открытием. Проконсультировавшись у местных научных работников, я решил сообщить о своем открытии в академию наук.

Свое письмо в это учреждение я начал фразой: «Если отказаться от экстравагантной идеи Эйнштейна о полетах в будущее, то можно решить проблему гравитации». И далее я излагал это решение. Я отправил это письмо, теша себя надеждой, что математическая красота найденного мной решения вызовет восхищение у специалистов – потом мою работу опубликуют в каком-нибудь солидном научном журнале, и я получу за это большой гонорар.

Но последствия совершенного мной деяния обернулись для меня ужасной катастрофой. Вскоре я был срочно вызван в военкомат и направлен в медицинский кабинет. Сидевшая там врач показала мне мое письмо в академию наук и сказала:

– В этом письме вы критикуете Эйнштейна. Критика ученого, который признан во всем мире, является признаком психического заболевания. Вам немедленно надо ехать в областную психбольницу на обследование.

Безусловно, я сразу же попытался что-то возражать. Разгорелась жаркая дискуссия, в которой в конечном итоге верх одержала врач, предъявив мне весьма неоспоримый аргумент – если я не поеду в психбольницу добровольно, то меня туда отвезут принудительно.

Чтобы избежать позора на Рем-базе, я сначала уволился оттуда и только потом поехал в областную психбольницу. Это было во второй половине ноября 1983 года.

В психбольнице меня встретили довольно приветливо. Так как я критиковал не Советскую власть, а только иностранного ученого, то меня поместили в хорошее отделение – так называемое «отделение неврозов».

Там все было для того времени вполне прилично – свободный вход и выход, цветной телевизор, музыкальные инструменты, бильярд и т.д. Регулярно приходил мужчина и играл на пианино, а все желающие пели или танцевали. Между пациентами разных полов завязывались головокружительные романы.

На другой день после моего приезда, в отделение поступила очень красивая девушка с потрясающей фигурой. Она приехала из поселка с ярким названием Девица – уже само это название говорило о том, что там живут красавицы. У этой девушки были какие-то непростые отношения с Советской властью. Как только ее муж уехал, она сразу бросилась на шею одному парню из нашей палаты. Остаток дня и всю ночь они просидели на диване в коридоре, страстно обнимаясь и целуясь.

Парень потом с волнением рассказывал о том, что у них там происходило. Но получалось так, что секса у них пока не было – тем не менее, к этому уже все шло. К сожалению, парня вскоре выписали из больницы – и самого главного у него с той девушкой не случилось.

Оставшись без кавалера, эта красавица устроила танцы в коридоре отделения, включив там магнитофон. Когда на звуки музыки стали собираться пациенты, девушка поспешила пригласить меня на медленный танец. Во время танца она стала нежно прижиматься ко мне. Конечно, мне ничего не стоило ответить ей взаимной нежностью и пополнить этим ярким экземпляром свою богатую коллекцию женщин. Но в то время у меня была семья, которую я считал самым святым в своей жизни. Я просто не мог совершить подлость, изменив своей жене – поэтому я оттолкнул эту девушку.

В течение нескольких дней после этого она с лютой ненавистью смотрела на меня, пока не нашла другого поклонника. Этот мужчина тоже имел семью, но это не помешало ему регулярно ходить в палату к этой девушке. Там они часами сидели наедине – а может быть и лежали.

За все время моего пребывания в том отделении, меня несколько раз приглашали к врачу на беседу. Он просил меня рассказать о созданной мной теории. Я с радостью делал это. Один раз я услышал от него замечание такого характера:

– Но ваша теория противоречит идеям Эйнштейна. А ведь он является признанным во всем мире гением.

На это я ответил:

– Эйнштейн утверждает, что человек может переноситься из настоящего в будущее, минуя большие промежутки времени. Каким образом человек может миновать их? Логически это утверждение Эйнштейна бессмысленно. Считает ли психиатрия подобные идеи Эйнштейна логичными?

Врач поднял указательный палец вверх и загадочно произнес:

– А может быть, где-то там в бесконечности…

После нескольких дней своего пребывания в больнице я начал понимать, что здесь мне могут приписать какое-нибудь нехорошее заболевание, которого у меня вообще нет. А как мне защитить себя от подобной врачебной ошибки? Во время очередного визита к врачу я и задал ему этот вопрос. Ответ был таким:

– Увы, психиатрия – это не юриспруденция.

К моему счастью, никакого лечения мне назначено не было – весь персонал отделения следил только за моим поведением, пытаясь разглядеть в нем какие-нибудь странности. У других пациентов таких привилегий не имелось. Их лечили – и делали это довольно сурово и безжалостно. От полученных уколов они передвигались неуверенной походкой, озираясь кругом мутными глазами. Это были люди, пойманные на критике Советской власти.

У одного пациента мне все-таки удалось узнать, в чем конкретно заключалась эта критика. Оказалось, он написал в Верховный совет СССР, что учение Маркса уже несколько устарело и его надо немного модернизировать. Его немедленно поместили в плохое отделение, где содержались психически тяжело больные пациенты, и стали беспощадно колоть сильнейшими препаратами. Осознав, что он может от этого погибнуть, этот человек стал кричать:

– Учение Маркса бессмертно, потому что оно гениально!

В качестве поощрения за эту придуманную им фразу, его перевели в хорошее отделение. Но интенсивное лечение специальными средствами для него все же продолжилось.