Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 2

Элеонора

Элли поздоровалась с Трэвисом и супругами Лаферье – Гектором, слащавым, стареющим красавчиком, слегка женоподобным и жеманным на вид, и Илларией, миниатюрной блондинки с довольно красивым лицом, которое портило брезгливо-жалобное выражение, а также Энтони Уайтом – тоже блондином, но с длинным лицом и длинными прямыми волосами. Глаза его светились холодом и безразличием. Антуан энергично кивнул – вышел почти полупоклон. Трэвис как раз благодушно о чем-то вещал, и встретил Полидора приветливым кивком. – Мы как раз говорили об Англии, – продолжал Трэвис, – я, конечно, уехал давно, еще после школы, и теперь навещаю нечасто – все дела, но вам, мистер Уайс, всегда рад, более чем рад. Приятно, знаете ли, не терять старых связей. Ну, а вы, молодые люди, как вам служба? – Служба сложная, но важная, – Элли вложила всю серьезность в эту фразу. – Да, да, бесспорно. Впрочем, как я говорил, вы пока что молоды, хотя и весьма симпатичны. Поэтому хотелось бы вас предупредить, на правах более опытного и искушенного в таких делах игрока: пусть вы и играете пока что роль пешек, все же стоит задумываться, куда и как ходят другие фигуры, и куда вас пытается сдвинуть игрок. – А вы полагаете, – Антуан поправил очки, – что мы пешки в какой-то игре? – Несомненно, молодой человек. Эта игра называется политика, и она так же холодна и чужда эмоциям, как те же шахматы. – Вы большой любитель шахмат, Саймон, я помню, – не очень трезвым голосом заявил Лаферье, – любите вы их… – Что поделать, – пожал узкими плечами Трэвис, – жизнь сама по себе есть подобие игры…

Ему не дала договорить хозяйка, притащившая к столу профессора Беркли. Тот выглядел слегка сконфуженным и потерянным. – Профессор Беркли, – учтиво кивнул Трэвис, – будем рады, если вы почтите нас присутствием. – Я… да, весьма польщен, – профессор аккуратно приземлился, стараясь занимать поменьше места. – О, совсем недавние выпускники, а теперь – юные герои, – Беркли улыбнулся Элли и Антуану, – рад сидеть за одним столом.

Хозяйка салона спросила Трэвиса: – А все же, Саймон, хоть вы уже давно не министр просвещения, как вы оцениваете состояние образования в Королевстве? Хорошо оно или плохо? – А с чьей стороны хорошо или плохо? – вновь пожал плечами Трэвис. – О, Саймон, вы все так же прибегаете к приемам черной полемики, как тогда, на моих курсах… – ностальгически вздохнул Беркли. – Почему же черной? – удивился Трэвис, – все действительно зависит от того, с чьей точки зрения мы смотрим.

– Ну а вы как считаете, что отличает по-настоящему умного и образованного человека? – спросила графиня. – Чем больше человек знает, причем точных фактов, тем он умнее. Профессионал, в отличие от дилетанта, не будет рассуждать на общие темы, не обладая знаниями и фактами – только смех выйдет. – Много ли толку в фактах, если они не объединены целостным рассуждением и общей сетью координат? Без внутренней системы нагромождение фактов так и останется простым нагромождением фактов, описанием, а не пониманием проблемы, – возразил ему Беркли. Трэвис ответил все с той же невозмутимостью: – А кто определяет, что и как брать? Для одного будут одни координаты, для другого другие… – Ну, точек зрения, конечно, может быть много, вот только истина – одна, – заметил Беркли. – А что такое истина? Для кого истина? И потом, сегодня она одна, завтра – другая. Все меняется, нет ничего постоянного. – Вы говорите о правде, – шутливо погрозил ему пальцем Беркли, – но истина – совсем иная вещь. Она, собственно, изначально постулируется как безусловная и абсолютная истина, потому она и обладает неизменностью, независимостью от времени… – Но это все со слов философов. А они друг другу противоречат. У Комптона истина одна, Обрихт говорит, что она совсем другая. Лоницетти говорит, что они оба неправы, а истину определил он. Нет, нам, смертным, просто не дано ей обладать, мы можем только предполагать, опять же, со своих точек зрения – и как кому выгодно.

– Помилуйте, Саймон, вы просто пытаетесь выдать наличие множественности как имплицитную релятивность, тогда как это явления… – Ох, профессор, я знаю, что спорить с философом на его поле – дело гиблое. Так же как спорить с политиком о политике. – Отчего бы не поспорить? – поднял брови Беркли, – кажется, уж эта тема будет куда поинтереснее для наших юных собеседников, чем все эти отвлеченности. – Воля ваша, но дилетант может спорить с дилетантом, профессионал с профессионалом, но никак не дилетант с профессионалом.

– Но ведь вы со мной спорили, – хихикнул старик. – Потому и прекратил, – Трэвис изящно развел руками. – Да ладно, пусть они… спросят что-нибудь, – неожиданно вмешался Лаферье, – ты всегда что-нибудь такое интересное выскажешь… – Ну хорошо, хорошо. В конце концов, я же в клубе, – сдался Трэвис. – Тогда можно я? – спросил Антуан, и дождавшись кивка, спросил: – Вот взять случай с Тревиньоном. Он, конечно, негодяй и мерзавец… – Опять же, это с вашей стороны, – Трэвис вновь начал излюбленный мотив, что уже начало подбешивать Элли, – а, например, с его стороны он вполне ловкий и успешный человек.

– Был ловкий, да весь вышел, – вдруг как-то импульсивно и нервно высказалась Иллария. – Да, совершенно верно – все меняется, – кивнул Трэвис. – А как же мораль? С точки зрения морали есть поступки однозначно мерзкие, – Элли не выдержала и высказалась прямо. – А кто, опять же, эту мораль определяет? Тот, кому это выгодно, а так вы мне не назовете примера, когда бы действие было однозначным. – Что насчет человеческих жертвоприношений? – мрачно спросила Элли. – Опять же, с чьей стороны посмотреть. Для родственников и самой жертвы это, конечно, плохо, а вот для того, кто приносит жертву и что-то получает, это выгодно. Поймите, я сейчас не говорю, хорошо это, или плохо, я просто констатирую факт… – Но без точек зрения, вообще, в принципе – есть же совершенно четкие правила… – Это для тех, кто придерживается нашей культуры. А у другого народа другая вера. Что одни считают подлостью, то для других – доблесть.

– Но есть ведь разница, если помочь бедняку и если отобрать у него последнее? – Опять же, зависит от бедняка. Один, может, будет работать и построит новый дом взамен отобранного, а тот, кому ты что-то подаришь, на радостях напьется до смерти. Вот видите? Все зависит от точки зрения. – И, по-вашему, нет ничего твердого и определенного, того, что хорошо и плохо, вне зависимости от… – Конечно. Все эти оценки – это просто личное отношение, субъективное. Я же привык быть объективным. Землетрясение само по себе – хорошо или плохо? Ответ – оно просто есть, а плохо может быть для тех, кто под него попал. А хорошо – олигарху, который получит подряд на восстановление города. – Значит, нет никакого смысла быть честным, поступать по совести? – Элли неудержимо мрачнела. – Так и совесть у каждого своя. Одному она диктует, что вообще нельзя сопротивляться врагам, как тем же последователям Луки Федотова, другому – что ради цели можно и людей сжечь на площади.

– Но ведь были даже в политике примеры, когда люди поступали не ради выгоды, а по велению чести, – воскликнул Антуан, – вот тот же принц Обри, когда взяли в заложники его жену, пришел к диктатору один, без оружия… – …На чем и заработал себе политический капитал. Умеренный риск в обмен на популярность – все вполне взвешенно и рационально. – Но его могли убить! – И получить войну? Навряд ли Хайменгер именно этого добивался. Он был политиком, умным и осторожным, а не каким-нибудь простым головорезом, что ни говори. – Ну, голов-то он поотрезал изрядно, – вставил Беркли. – Возможно, но значение имеет только то, принесло ли ему это в итоге выигрыш или проигрыш. – Итог его тоже был печален, насколько я помню. Как сейчас – та встреча с Грандмейстером, в него как молния ударила, так и нет диктатора. Кучка пепла, да и только! Вот была потеха… – Беркли затрясся от хохота, утирая слезы. – И очень глупо, кстати, – недовольно возразил Трэвис, – убрали одного диктатора, а получили десять. И сколько потом разбирались? – Но нельзя же было терпеть такое кровопролитие? – вновь не выдержала Элли. – Кто поумнее, мог и уехать, – равнодушно пожал плечами Трэвис. – Ну хорошо. А вот пример с восстановлением и защитой Королевства? Лангстон и Шарль Пикар – сражались и гибли, жертвуя собой ради победы… – Но что толку было в их победах? Побеждает ведь не тот, кто выиграл все битвы, а тот, кто сумел получить стратегическое преимущество. Я иногда думаю, что можно было бы составить учебник политики наподобие шахмат.

– С каких же пор политика относится к точным наукам? – удивился Беркли. – В ней всегда есть точная парабола соблюдения силы. Нет, она, конечно, бывает разной – жесткой, мягкой, прямой, опосредованной. Но цель, как и в шахматах, всегда одна – определить центры силы и центры влияния – а это не одно и то же! – и рассчитать их возможные ходы. Вообще же, вся наука о политике – это наука о движении фигур, ведь на одной клетке ферзь всесилен, на другой – почти что бесполезен. В начале партии король – слаб и уязвим, зато в эндшпиле – сильная и незаменимая фигура.

– Вы не на Грандмейстера ли своим ферзем намекаете? – удивился Беркли. – Я говорил в общем, но и это так. Судите сами – Великий маг. Вроде как ферзь среди волшебников, да еще и с громким титулом Хранителя. А что он реально может? Встать один против всех, против полиции, армии и Ордена? Все равно раздавят. Реальные рычаги? Так у системы их больше. Вот мы и получаем классическую ситуацию ферзя, блокированного слабыми фигурами и пешками. Ему ни продвинуть закон, ни убрать кого бы то ни было… – Ох, не стал бы я на вашем месте недооценивать старого плута, – прищурился Беркли, – я-то его неплохо знаю, у него голова стоит всего Сената да еще половины Академии впридачу.

– Ну, как ученый он быть может и гений… Но в политике такой авторитет мало что значит. Нет, если вдруг ни с того ни с сего начнется война, его влияние резко возрастет. Но в том и дело, что система никакой войны не допустит – международные отношения прочны, а демократии не воюют, как известно. А если и воюют, то всегда побеждают. Иллария вдруг снова издала реплику: – Все-таки, нравится это кому-то или нет, но мистер Трэвис уже вошел в историю, как настоящий политик! И, кстати, пример тому, что не обязательно быть великим магом, чтобы… Вот он, без всякой магии, обладает большей силой, чем… – Ну бросьте, бросьте, Иллария, – Трэвис как-то опасливо поморщился, – сменим тему, прошу вас.

– Мистер Трэвис… – вновь начал Антуан, – я слышал, что вы – знаток истории. Скажите, как вам кажется – Век Героев, о котором мы так мало знаем, – он-то был истинной революцией? Тогда у людей, как говорят, была вера в общую истину, какая-то общая цель, смысл… – А откуда мы знаем, так ли все было? Да даже Война: нам говорят о героизме и подвигах, – а ведь все это пишется журналистами и историками, писателями. Что мы знаем о том, как было на самом деле? Ничего. Сплошная пропаганда – пиши что хочешь или как скажут. Скорее же всего, просто накопились обстоятельства, и власть перешла из одних рук в другие. Нет, кто-то, конечно, верит в слова и лозунги, а кто-то этими болванами пользуется… И потом – Герои… Это все словесность. Можно сказать «герой», а можно «фанатик», можно – «циничный предатель», а можно – «трезвый и расчетливый политик». Все это лишь соусы, так сказать… Что до убеждений… Я уже говорил, кажется – вера в так называемую истину держится ни на чем, на противоречащих друг другу мнениях отдельных личностей… – Разве не любое убеждение – предмет веры, зиждущийся на аксиомах? – спросил Беркли. – Ну да, вы правы. Только что это меняет? Мы тем более тогда не обладаем истиной, а лишь своими точками зрения. – А вы придерживаетесь эгоистического прагматизма? – смело выпалил Антуан. – Именно так.

– И вы отрицаете любую мораль? – решила добавить вопрос Элли. – Ну почему… Напротив, признаю за каждым свою. – То есть на деле все же отрицаете ее как нечто объективно истинное? – азартно вопросил Беркли. – Ну, в таком виде, безусловно. – Хорошо, ну ты мне тогда предскажи, – вмешался уже осоловевший Лаферье, который в течение всего разговора почти без пауз наливал и пил бокал за бокалом, – чего нам ждать-то? Вот пришел Эври, обещает всех пересажать… – А я так скажу, что встретит он сопротивление всей системы. И либо поумнеет, либо она его сломает.

– И что же вероятнее? – спросил Беркли, – я вот хочу заключить с кем-нибудь пари. На ящик хорошего ликера… – Увольте – через месяц, много полтора станет окончательно ясно, насколько он упертый – вот тогда я и скажу вам, какого результата ждать. – Значит вы все же стоите на убеждении, что политика движется строго по правилам? И все зависит от мастерства игроков? – Не всегда, кстати. Только между равными мастерами. В тех же шахматах начала стандартизированы, и будь ты трижды гений, если против тебя выставят сицилианскую защиту, то ты обречен. – Есть мнение, – отвлеченным голосом сообщил Беркли, – что жизнь тем и отличается от шахмат, что в ней правила можно нарушать. Например, взять коня и шагнуть не углом, а вмазать противнику в висок. Что-то вы на это скажете?

– В политике, – ответил Трэвис с небольшой долей раздражения, – подобные шаги не ведут ни к чему хорошему. Можно один раз нарушить правила, но потом на тебя обрушатся все игроки, вся система, стремящаяся сохранить свое равновесие. Такие были, и все они заканчивали быстро… – Это верно! – горячо поддержал Беркли, – иной раз вместе с доской!

– Простите, я не очень уловил вашу метафору, – без выражения ответил Трэвис. – А, это старая математическая шутка. Если допустить в уме, что может быть абсолютный нуль, а не бесконечно малая величина, то мир мгновенно перестанет быть, ибо тогда он окажется пустым. Ведь самое малое число состоит из бесконечного числа бесконечно малых чисел. Поэтому-то если встать на голову, иной раз видишь, что на самом деле стоял на голове все время до этого. – Что-то вы странное такое говорите, профессор, – нервно ответила Иллария, и Элли показалось, что она выглядит испуганно – мадам Лаферье ищущим взглядом посмотрела на мужа, словно что-то безмолвно у него спрашивая. Тот, однако, промолчал – был занят очередным бокалом. – Спасибо, профессор, за такой интересный факт, – Полидор с вежливой и сладкой улыбкой кивнул Беркли. – Благодарю, только это не факт, а шутка.

Полидор покраснел и тревожно посмотрел на родителей.

– Что ж, – Трэвис сел в кресле, – было крайне приятно побеседовать, – месье Гроссини, мадемуазель Крейтон, желаю всех благ – и заклинаю, поменьше эмоций, побольше трезвого взгляда. Не раз потом пригодится. Кхм, профессор, вы как всегда, остроумны, – руководитель аппарата улыбнулся, однако без какой-либо теплоты во взгляде, – ну а мне пора: работы, к сожалению, всегда больше, чем хотелось бы, – поклонившись всем сразу, он ушел. Элли мельком бросила взгляд на сверкающие от блеска ботинки и наглаженные почти до остроты стрелки брюк.

Сама она осталась в какой-то прострации. – Мой вам совет, – промолвил Беркли, – поменьше слушайте выдающихся политиков и их советов, побольше опирайтесь на то, в чем видите истину. Саймон, конечно, знает, чего от жизни хочет, но не он один таков. Эври тоже у меня учился, и он, насколько могу судить, умеет добиваться своего не хуже. Но и своих не бросает. Да… Ну, мне, в общем-то, тоже пора. И старичок все той же энергичной развалочкой покинул салон.

– Противно как-то, – сказала Элли вслух. Антуан лишь кивнул, грустно и задумчиво. На миг захотелось его обнять, но Элли стряхнула эту мысль, и, похлопав Антуана по плечу, отправилась искать Давида. Как бы там ни было, уже пора домой.

Глава 21. Темный Город

Альбина

Альбина проснулась неохотно – вчера засиделась допоздна за чтением. Не то чтобы интересно было, но помогало отвлечься – а отвлекаться было от чего.

Во-первых, папа… Он еще в Америке, и чувствуется недостойная такая радость, что неизбежный взрыв оттягивается. На самом деле, выходило все ужасно – и, скорее всего, как только папа вернется из командировки, его тут же огорошат «новостью». А это ужасно. Даже представить нельзя – как он это выдержит? Ведь он Лорэйн любит, а они с Алексом последние полторы недели уже даже перестали скрываться, даже от самой Альбины. Тут уже и ума много не надо понять – мосты сожжены. На брата вообще смотреть тошно, и уже нет сил сдерживаться в его присутствии. Сначала он просто завидовал популярности. Еще бы. Дура-мышь-бесполезная тварь вдруг стала известнее его, недооцененного гения. Впрочем, его остроты и насмешки теперь почему-то не задевали так, как раньше, не вызывали горечи, обиды, слез, стало как-то все равно, безразлично. Да и сам он какой-то… как будто глупый ребенок-переросток. Но вот когда он начал буквально торжествовать, что «надутого попугая» (это он так о родном отце, если что) наконец «макнут в лужу», захотелось ему просто врезать. Ну почему, за что он его так ненавидит? Почему нельзя, чтобы все было просто и хорошо в семье, среди самых близких людей? Почему они должны друг друга непременно ненавидеть?

Или это она какая-то не такая? У других ведь…

Впрочем, у других родителей нет вообще. И все-таки, Альбина буквально только что поняла, насколько она устала от всего этого. Устала бесконечно гасить конфликты, скрывать правду, следить за тем, чтобы не вышло неловкой и болезненной для кого-то ситуации… Почему нельзя, как другим? Вот той же Каролине. Нет, Альбина ей не завидовала, скорее бескорыстно и беззлобно восхищалась. У нее все в семье спокойно, хоть она и нагоняет мрака – на пустом месте, на самом деле. Она, кстати, умеет нравиться людям и живет творческой жизнью, стихи пишет, ведет страницу с размышлениями в тераноме – и пусть не так много, но читатели есть. Нет, не завидно, не завидно – но хочется понять, почему. Может, просто смелости не хватает? Или кому-то надо признать что не дано, что нет в тебе ничего, что может кому-то быть интересным. Например, тому же Альберту. Да уж – тут и надеяться не на что.

Альбина вполне разобралась в себе, чтобы понять – она влюбилась, по-настоящему. А как не влюбиться? Человек летает, как птица, среди стран и городов. Он и счастлив и несчастлив одновременно – а это удивительное сочетание. Счастлив – потому что живет так, как хочет, проявляет свой талант и не оглядывается ни на что, ни на какие условности, ничем не скован – ни снаружи, ни внутри, живет красотой текущего момента. А свободный, по-настоящему свободный внутренне человек – это красиво.

Но и несчастлив – потому что всего себя вложил в работу, упивается ей, живет процессом – и сам понимает, что не хочет встречаться с собой лицом к лицу. И как же хочется, чем-то помочь, ненавязчиво поддержать, дать понять, что можно, не теряя свободы и призвания, найти в себе что-то еще – доброту, гуманность, да и просто человечность. Впрочем, и этого ничего не надо. Хорошо бы просто хоть иногда быть рядом – и иметь возможность хоть без слов, хоть просто взглядом, жестом – да чем угодно, хоть ужином, хоть массажем – выразить свою ненужную поддержку. Пусть бы ее просто были рады видеть, удостоили искренней, не купленной улыбки – не из вежливости, не как родне, не по долгу службы – а потому что рады ей самой…

…Ну, хватит, так можно совсем разрыдаться, потерять себя и лишиться последних остатков самообладания. В конце концов, есть люди, которым помощь скоро будет куда нужнее, и есть свое собственное дело, а его важность – не блажь и не второстепенный вопрос. Важность такова, что, возможно, все Королевство станет счастливее или несчастнее. И эта необходимость придает сил. Что можно сделать для отца? Во-первых, остановить неизбежное нельзя – а раз невозможно, то надо принять как данность. А раз так, то остается одно – быть рядом и любыми способами давать понять – он не один, и жизнь на этом не кончается. Это больно, и он имеет полное право испытывать боль, но сдаваться – нет. Он нужен людям, нужен ей, нужен, наконец, себе. Странно, но стало легче, просто от того, что принимаешь факт как данность. Удивительно… Хотя если вдуматься – то нет. Как раз вполне объяснимо. …Тераном издал мяуканье (ну да, такой она поставила звук на сообщения) в рамках радикальной смены имиджа. Взяла устройство в руку, развернула – текст письма гласил, что их срочно вызывают в Орден. Что ж, это тоже было ожидаемо.

Последние две недели ознаменовались новым политическим скандалом. Бернар Пети, министр государственного имущества, был обвинен в коррупции. У многих, и у Альбины, и до этого было стойкое предчувствие, что загадочный анонимный источник, дотоле обвинявший Тревиньона и его сторонников, появится снова. И он действительно появился. Вновь анонимная, но совершенно исчерпывающая информация.

Сложность и специфика дела заключалась в том, что Пети был одним из наиболее старых и заслуженных чиновников, и, естественно, обладал огромным количеством связей, формальных и неформальных, друзей, родственников и так далее. Конечно, трогать такое осиное гнездо было рискованно – но Эври решился. Он произвел ряд перестановок в полиции, и все же потребовалось лично договариваться с капитаном Ламбертом, молодым и преданным сторонником Эври, чтобы тот произвел задержание. Вой поднялся немедленно – информационная кампания, шумиха в прессе. Репортеры атаковали со всех сторон, но Эври ни на секунду не дрогнул – лаконично и сухо, словно вопрос имел крайне малое значение, ответил: «Закон есть закон, и информация, представленная источником, как показала проверка, соответствует действительности. Закон предполагает меры пресечения, и мы делаем то, чего требует закон. Я говорил, что борьба с коррупцией станет моей целью – и я выполню свое обещание». Конечно, шум и попытки саботажа завалили Эври, шквал негодования, статей, вбросов различной порочащей его информации в таблоидах – весь этот вал бил с неослабевающей силой. Угрожали параличом работы, требуя выпустить Пети под залог. Тот захлебывался от возмущения, делал заявления о диктаторских планах Эври.

В таком хаосе и шуме («Кажется, шум стал единственным нормальным состоянием Королевства за последний год – а мы как-то и не заметили, и привыкнуть успели. Как легко…» – думала про себя Альбина) трудно было различить реальное положение вещей – но, конечно, народ выходил с митингами в поддержку Эври, хотя кем-то явно делалось все возможное, и чтобы мешать их проведению, и чтобы собирать свои.

Было понятно, что наверху что-то решали и в отношении их, рыцарей. По-видимому, те самые командировки в отдаленные регионы Королевства, в целях поиска ниточек, ведущих к таинственной мафии. Альбина собралась за две минуты – навык отточен до автоматизма, взяла все необходимое на случай, если возвращаться не придется, вышла из дома и телепортировалась к зданию Ордена.

На этот раз они проследовали в кабинет даже не к О’Харе, а к самому Кси.

Там, кроме него, были также Эври и Грандмейстер. Рассмотреть сам кабинет как следует не получилось – он тонул во мраке, несомненно, магическом, скрывавшем абсолютно все детали интерьера, но позволявшем всем участникам разговора видеть друг друга. «Нет, все-таки что-то маниакальное в нашем руководителе определенно есть» – рассеянно подумала Альбина. Кроме них был также Альберт, и Альбину мгновенно схватило за горло цепкими и холодными руками жуткое волнение. Она старательно отвернулась, стараясь на него не смотреть – и заметила еще двоих незнакомых мужчин. Кси же тем временем заговорил первым: – Мы, собственно, уже все согласовали с господами канцлером и Хранителем. Вы отправитесь в ряд стран, где у нас есть хоть какие-то зацепки. Группы распределены следующим образом. Крейтон и Рошфор – Мадрид. Томашевская, Поль и Салама – Осло. Клиффорд – Лондон. Браун и Пинетти – Рим (двое незнакомцев молча кивнули). Розенфельд, Гроссини и Ирондель – Вена. Вопросы? Хорошо. Теперь собственно о задании. Наша сеть смогла выявить ряд подозрительных личностей, но в данный момент активного резерва нет – у них там суверенность самоуправления, ясное дело. Наши агенты только наблюдают и передают информацию. Ваша цель – найти и выследить подозреваемых, зафиксировать необычные контакты, а также, в случае обнаружения подозрительных собраний, незаметно проникнуть и зафиксировать все, что может иметь касательство к делу. Принудительный сбор информации – по технологии, со стиранием памяти. Теперь, что касается венской группы. У вас будет особое задание – специфику вам объяснят на месте. Теперь, если вопросов нет – отправляемся. Эври поднял руку, обращая на себя внимание. – Все-таки я считаю нужным добавить. Мафия, вполне возможно, существует, и пронизывает все земли Королевства. В Париже вас уже слишком хорошо знают, да и клубы напуганы после тех арестов, что были произведены. Поэтому цель задания все та же – выявить тех, кто имеет тайные, теневые отношения внутри власти и, в идеале, выяснить также их намерения. Используйте все, чему вас учили. – И ориентируйтесь на месте, – добавил дотоле молчавший Грандмейстер, – будьте готовы к любым неожиданностям. Наш мир удивителен и обширен, и пусть ничто увиденное вас не пугает. Помните о главном: зло здесь пока что – подпольщик, оно прячется не потому что сильно, а напротив, слабо, и вам важнее не спугнуть, чем победить. Но помните и о том, что загнанный зверь способен укусить, а змея, даже убитая, оставляет яд.

«Вот в чем его манера» – поняла внезапно Альбина, – «он оставляет массу туманных фраз, которые можно трактовать самыми разными способами… И в каждой скрыт намек. Возможно, хочет что-то скрыть от Кси? Тот наверняка неслучайно так поморщился…». На этом их и отпустили – в кабинет к Шону, где им предстояло ознакомиться с легендой, наложить чары изменения внешности и подготовиться к телепортации.

Все-таки сложно привыкнуть, когда тебя вот так вот кидают из стороны в сторону – настраиваешься на очередное сонное утро и тянущийся день, а попадаешь в другую страну под чужой личиной. И тело как будто действует само, пока неторопливый разум осознает произошедшее.