Хроника событий местного значения (дни «совка»)

Эпизоды на фоне горячего производства

Завод, где я начал работать после института, имел довольно долгую историю. Шведский предприниматель Лангезиппен основал его в 1900 году для котельного производства. В годы индустриализации СССР на заводе делали задвижки и клапаны для трубопроводов московского метро, строящихся металлургических заводов. К началу моей работы в литейных цехах завода отливали детали из разных марок чугуна, стали, цветных сплавов для регулирующих органов трубопроводных систем нефтеперегонных заводов и городских тепловых сетей.

На этом заводе я проработал почти тридцать лет, за это время он стал большим производственным объединением с конструкторским бюро, испытательной базой, заготовительными и механическими цехами, где делали все более сложные изделия для систем энергетики кораблей. Этим я подчеркиваю – как повезло нашему поколению с применением своих знаний и сил в хозяйственных проектах страны того времени.

За пятнадцать лет я прошел трудовой путь от мастера плавильного участка до начальника металлургического отдела всего объединения. К 1985 году в составе этого отдела работало порядка 100 специалистов по литью, штамповке, сварке, термической обработке, они решали инженерные задачи и участвовали в их реализации на производстве.

Но в первые месяцы 1960 года моими первыми товарищами по службе и учителями по работе были работники цеха стального литья.

Мастер плавильного участка П. Зуев научил меня простым приемам определения температуры жидкой стали и содержания в ней углерода, марганца. В молодости он служил в охране нашего последнего царя, от него я узнал, что после начала Первой мировой войны на смотры войск выезжали двойники Николая Второго – опасались шпионов и террористов. В первый месяц войны с фашистами Зуев попал в плен, но смог сбежать и воевал в партизанском отряде.

Литейщик А. А. Кораблев работал на заводе еще с довоенных лет. Он ознакомил меня с правилами изготовления моделей, обучил тонкостям литья корпусов судовых компрессоров сложной конфигурации. Его немногословный рассказ о жизни в блокадном Ленинграде, когда в стужу и голод он брел с Обводного канала на завод отливать корпуса гранат и мин, запомнился простым, но значимым результатом усилий людей в, казалось бы, безвыходной ситуации.

Технолог М. И. Чернышев в войну работал мастером цеха танкового литья в Челябинске. Когда случались дефекты на деталях, ему ставили кровать у конвейера литейных форм с приказом решить проблему в два дня. Следил за его работой и приносил еду конвоир с ружьем.

– Что делать – решал! – иронически улыбаясь, рассказывал Чернышев.

Он научил меня системному определению причин дефектов отливок, это закрепляло курс знаний, полученных мной в институте.

Главный металлург завода, М. А. Кремер, из первых выпускников уже советского Политехнического института, обладал знаниями во многих областях техники. Он собрал в технической библиотеке завода фонд ценных книг отечественных и зарубежных металлургов, организовал выписку новейших иностранных журналов по литью. Макс Артурович в совершенстве знал английский язык. В тридцатые годы его направили на производственную стажировку в Англию. Возвратившись, он разработал типовую технологию литья корпусов клапанов и задвижек.

А в 1939 году его арестовали, обвинив в шпионаже. «Спасла» война – отправили в Челябинск делать литые детали танков. М. А. Кремер привил мне понимание технологии литья не как искусства кустаря, руководствующегося правилами опыта, а как науку о процессе образования детали из жидкого металла.

Большое содействие во «вхождение» в заводскую жизнь мне оказал добрейший человек, опытный литейщик Е. Ф. Половинко и начальник модельного цеха Я. Г. Черняков. Позже я перешел на работу в тогда малочисленный отдел главного металлурга. Но до этого два года отработал мастером на плавильном участке и технологом цеха.

* * *

Подчиненная мне бригада сталеваров работала в три смены. Бригадир П. Осипов, бывший фронтовик, серьезно и исполнительно относился к моим поручениям. Старший сталевар первой печи А. Мухин, человек чудовищной силы, понимал процесс выплавки стали, работал, даже, самоотверженно. Ковшевой Д. Блинов, вздорный в общении, злой на язык, был опытный и полезный работник. Остальные члены бригады менялись из-за нарушения трудовой дисциплины и пьянства. Идейные установки того времени обязывали «исправлять» таких людей в трудовом коллективе, и приходилось работать с наглым бездельником Ю. Буркановым и подсобным рабочим, который до прихода в бригаду отсидел срок за изнасилование.

По принятому распорядку в ночную смену цехом командовал мастер плавильного участка. В ту смену, проследив за загрузкой печей, я пошел в конторку заполнять плавильные листы, но услышал громкие крики. По проходу цеха бежал окровавленный мастер формовочного участка, за ним с железным штырем в руке гнался молодой парень.

Не думая, я побежал за ними, схватив парня за руку, отнял у него штырь. Он стоял, тяжело дыша, безумно вращая глазами. Я повел его в раздевалку, обдумывая – что следует делать в таком случае.

– Иди домой, отоспись, разберемся завтра, – сказал я.

Он все еще находился в возбужденном состоянии. И вдруг сказал:

– Ты у меня это запомнишь, палестина…

Я оставил его в раздевалке и вернулся на участок, размышляя, что мне не надо было так активно вмешиваться эту историю. Парень был чем-то обижен, при участливом разговоре мог бы и успокоиться. В это время я увидел, что он идет к печам, в его руке был нож. По тому, как он его держал – демонстративно, у плеча, было ясно, что идет пугать, но ситуация была тревожной. Подойдя ко мне, он нервно выкрикнул:

– Что вы всегда лезете, куда вас не просят?!

Я стоял, глядя ему в глаза и понимая, что любое мое неосторожное действие может усугубить ситуацию. В это время от печи подошел Мухин. Он обхватил парня руками и так сильно сжал его, что тот захрипел и выронил нож на пол. Все молча продолжили работу, а я старался привести в порядок свои мысли. С этого происшествия началась моя заводская работа.

* * *

Василий Груздев был старшим сталеваром на второй печи. Большая часть бед случалась в его смену – то сталь застынет при разливке, то он зальет не те формы, то обрушится свод печи. Умения работать у него было меньше, чем желания. Но если нужно было выйти на работу в выходной день, поддержать очередной почин, он всегда был – «за». «Приказ есть – приказ!» – говорил Груздев.

Война застала его на новой государственной границе по реке Случ.

По опыту финской войны там соорудили бетонные бункеры с узкими бойницами для ружейно-пулеметного огня и посчитали, что граница – на надежном замке.

Ранним утром снаряды накрыли наши позиции, на другом берегу реки появились немецкие солдаты. Отстреливались до темноты, но немцы уже переправились через реку, грозило окружение. Бункер оставили.

Утром собрались в небольшом лесочке, что делать – неясно. Решили отходить на восток, там собраться и дать отпор врагу. Целый день под обстрелом немецких самолетов уходили степью. Палило солнце, редко удавалось попить из случайных ставков. Ночью идти было легче, но тревожил гул моторов вражеских танков, они по дорогам обходили наши отступающие войска.

На следующий день вышли к коневодческому заводу, где свободно паслись лошади. Некоторые бойцы залезли на них, и попытались без седел, уздечек, направить коней в нужную сторону. Груздеву досталась молодая кобыла. Подождав, пока он забрался на ее острый хребет, она галопом понеслась на запад. На окрики и удары по крупу она не реагировала, спрыгнуть с нее на ходу Груздев боялся. Проклятая кобыла вынесла его прямо к танковой колонне немцев. Поняв в чем дело, те покатились в хохоте. Их унтер погладил холку кобылы, сказал: «Данке, рус». Потом взял автомат и выстрелил короткую очередь у ног Груздева. Тот попятился, ожидая решающую пулю. При следующих выстрелах он побежал. Но Груздева не убили. Когда он доплелся к нашим позициям, на него накинулся комиссар:

– Где винтовка, боец?!

– Так, еле ж убег от них…

– Оружие отдал врагу! Давай, за винтовкой, или – расстрел!

Спас командир, сказал, что сейчас нужен каждый боец.

Груздева определили в саперный батальон.

Он воевал до переправы на реке Шпрее. Там его сильно ранило.

– Чуть бы левее, и – конец! – сказал он мне, как о чем-то обычном.

После войны Груздев пошел в литейный цех, научился варить сталь. Работа тяжелая, но платят хорошо и пенсия – с пятидесяти лет.

В тот день ремонтники плохо поставили свод на его печи. Не двигался один электрод, не происходило равномерное расплавление шихты. Груздев решил исправить дефект сам. Встал на краю ковшевой ямы, подвел под обойму свода печи загрузочную лопату, нажал на нее. Сварная лопата, весом триста килограммов, сломалась.

Груздев упал с высоты трех метров, обломок лопаты – ему на голову. Это выяснилось потом. А тогда люди увидели человека, пытающегося вылезти из кессона под печью. От боли его зрачки были белыми.

Мы привели сталевара в конторку, где находилась аптечка.

Над раковиной Груздев вынул изо рта окровавленную челюсть.

– Вася! Что это?! – вскрикнул я, почувствовав дрожь в ногах.

– Протез… – прошамкал сталевар.

Груздев лечился долго – получил сотрясение мозга и смещение костей черепа. После лечения выглядел неплохо, но повредилась память.

– И хорошо, – сказал об этом Осипов, – ничего плохого не помнит.

По какому-то случаю я познакомился с Андреем Ильичем Кузиным, референтом директора завода. Вначале эта должность была непонятна многим, считали, что ее ввели для человека, близкого к руководству. Но к своим обязанностям Кузин приступил с такой ответственностью и вниманием к людям, что все быстро убедились в пользе его работы.

Внедрили новую систему пропусков – он следит, чтобы людям было удобно ею пользоваться. Установили в заводской столовой конвейер для раздачи блюд – наблюдает, чтобы не было очередей. Не оставлял он без внимания просьбы работников завода, содействуя их решению. Так, без напускной важности, исполнял Кузин свою работу. Осенью он взял меня с собой размечать участок уборки овощей на поле подшефного колхоза. Проехали очередной изгиб Невы.

– Вот в этом месте меня ранило, – показал Кузин, – здесь находится та самая Невская Дубровка. В тот день мы атаковали тот, высокий, берег реки, занятый немцами. Наша артиллерия пальнула раз семь, снаряды кончились. Мы побежали по льду, прячась в утреннем тумане. Успели достигнуть середины реки. Затем немцы очухались, и стали поливать нас из пулемета. Мы залегли на льду, а фонтанчики от пуль – у самых пальцев. Место открытое – только бей! Слышу, политрук кричит мне:

– Поднимай братву! Туман уйдет – перебьют нас, как кур!

Я пополз по цепи, говорю бойцам:

– Ребята, так – замерзнем. А пробежать до их траншей – сто метров.

И смотрю – за какую кочку прикрыться перед броском вперед. Туман уходит, приоткрылось солнце. Слева закричали «ура», началась стрельба. Я встал, хотел крикнуть: «Пошли!». Как вдруг – молотом по голове! Вспыхнули в глазах белые, красные огни, и понесло меня как будто внутри искрящейся трубы, по которой кто-то сильно бьет железом.

Он показал рваную складку над бровью.

– Сюда попала. Это – не шальная, снайпер. Следил за мной, метил, чтобы – наверняка. В госпитале мне сказали – редчайший случай. Пуля вошла в лобную пазуху, изменила направление и вылетела. Остался жив, но – сильнейшее сотрясение мозга.

– Что за место там было? – взволнованно спросил я. – По масштабам тех событий – не такое уж важное, а бойня была ужасная!

– Какое место было, об этом стало понятно позже, а тогда требовалось выжить и победить. Я был молодой лейтенант, сначала даже не мог осознать жестокие, но необходимые в такое время приказы. Вот сидим в землянке перед атакой. И комполка говорит: «Первые наши цепи пропадут, но обнаружатся огневые точки немцев. Остальным рассредоточиться и – вперед, пока не займем их позиции!» Такое решение принимает он, а дальше – какая судьба у каждого.

Слушая Кузина, я подумал: а что сам бы сделал в такой обстановке? И не нашел для себя понятного, уверенного ответа.

Зимним утром Кузин пошел проверять освещение у складов, были жалобы, что темно идти от проходной. Там его сбил автопогрузчик. Водитель в сумраке утра не разглядел, короб со стружкой подмял Кузина, протащил метра два. Он получил страшные повреждения. Машиной директора его отвезли в больницу, врачи делали возможное, но спасти Кузина не смогли. Все очень переживали смерть Андрея Ильича. Говорили: «Зачем его туда понесло? Это – работа электриков. Всегда так, одни не делают, что им поручено, а другие страдают». Еще говорили, что от судьбы не уйдешь, все – свыше. Может, та пуля с зимы сорок третьего года, все же, должна была настичь свою цель.

* * *

Каждое утро я ходил на обрубной участок цеха, где вскрываются и исправляются дефекты литья. Там работал мастер Виктор Кашкин, он был известный заводской рационализатор и изобретатель. Его способ удаления окалины слабым пламенем газового резака значительно снизил трудоемкость очистных работ, был отмечен медалью ВДНХ.

В армию Кашкина призвали в самом конце войны. Учитывая любовь к авиации, определили техником на аэродром. Там он успешно проявил природную смекалку, придумывая простые, но удобные устройства для ремонтных работ. После демобилизации пришел в литейный цех, где также творчески относился к совершенствованию производства.

На обрубном участке очистку литья выполняли вручную, с помощью пневматических зубил и шлифовальных машинок. Это очень тяжелая работа, на человека воздействуют вибрация и грохот инструмента, вредная абразивная пыль. Я удивлялся терпению и юмору, с которым здесь относились к своему труду. Помню, при полетах наших новых космических кораблей, на громоздких ручных тележках для перевозки отливок появились надписи: «Салют-1», «Салют-2».

По моей просьбе Кашкин подбирал бракованные отливки для анализа причин дефектов, а я помог ему улучшить конструкцию термических печей. Мы почти подружились, и он как-то пригласил меня в гости.

Был весенний праздник. С его соседями собрались за общим столом во дворе старого деревянного дома, его Кашкин благоустроил сам. Выпили за дружбу, за успехи в жизни и работе, за мир.

А потом пошли смотреть «летак», последнее увлечение Кашкина.

В сарае я увидел конструкцию, похожую на большое насекомое.

– Пока не летает, но, если крутить педали, прыгает, – объяснил он.

– Здорово! А как поворачивать будешь? Хвоста у него не вижу.

– Хвост и не нужен. Пчела – как вертится, а хвоста у нее нет. Знаете, как обходится? У нее крылья и подкрылки машут с разной скоростью.

– Как ты узнал?

– Я ее слегка прибивал, но, чтобы могла двигаться. И зарисовывал все взмахи ее крыльев. Лучше природы ничего не придумаешь.

Приятно было смотреть на ладную фигуру Кашкина, его задумчивое, чистое лицо. Я сказал:

– Теперь на работу летать сможешь.

– Я – нет, а вот Петр, может быть, полетает, – усмехнулся он.

Рядом с ним стоял шестнадцатилетний сын, такой же задумчивый, как отец, по словам жены Кашкина – Вари, такой же «рукастый».

Кашкин поставил перед собой задачу создать пневматическое зубило с пониженной вибрацией, сделал опытный образец.

Но случилась беда, он серьезно заболел, похудел, его лицо пожелтело. Медицинское обследование подтвердило самый плохой диагноз.

При последней встрече, виновато улыбнувшись, Кашкин сказал:

– Грызет, гадина…

* * *

Так случилось, что в первый год работы я столкнулся с неприятными событиями, они вызвали у меня грустные переживания, размышления.

Но следующий год был более удачным. Военкомат направил меня в Харьков на курсы изучения новых средств вооружения – ракет. Согласно новой военной доктрине страны, молодые офицеры запаса должны были пройти обучение этому виду оружия.

Секретное учреждение в пригороде Харькова окружала высокая стена, у входа стояли часовые с автоматами. А в сотне метров от них, в стене был сделан проход, им пользовались после вечерней поверки.

Там я подружился с москвичом Зиновием Черняком. Мы приходили к моей тете Доре, переодевались в гражданскую одежду и направлялись на главную улицу города знакомиться с харьковскими красавицами.

Тетя Дора определяла действия всех членов своей большой и дружной семьи – сыновей Павла и Бори, невесток и даже мужа дочери Розы, при том, что он был значительным работником в городской торговле. Мне очень понравились дети Тети Доры – красивые, умные, добрые. Особенно впечатлил старший сын, Павлик – голубоглазый брюнет такого обаяния, что просто хотелось стоять рядом с ним, чувствуя радость от близости к умному и мужественному человеку. Он работал главным инженером завода, выпускающего оборонную продукцию.

Встретился я и со школьными друзьями, работавшими в Харькове.

Дима Ауслендер занимался проблемами в институте атомной энергии. Позже он стал одним из сотрудников академика Г. И. Будкера, работал в Европейском институте ядерных исследований, умер в Москве и был похоронен в присутствии первых лиц страны. А тогда в его квартире, расположенной в Пятихатках, мы отметили день рождения Зиновия за столом с редкими яствами, присланные ему из Москвы.

Володя Бренер создавал приборы для систем навигации в космосе, а Володя Ефименко исследовал процессы синтеза пластмасс из нефти и газа. Мы были очень рады встрече и успехам каждого.

На курсах изучали «изделие 51К» – жидкотопливную ракету, одну из первых, полностью сконструированных и изготовленных в СССР. Меня заинтересовало ее наведение на цель с помощью гироскопов, тогда не было компьютерных систем управления такими объектами.

После военных курсов мы с Зиновием поехали отдыхать в Пицунду. Там собралась веселая компания москвичей. Один из них неплохо играл на аккордеоне, я аккомпанировал ему на гитаре, вокруг нас собралась веселая компания, появились симпатичные девушки.

В Пицунде еще не были построены небоскребы М. Посохина, в парке третичных сосен стояли палатки случайных туристов, а за высокими заборами находились дачи Н. С. Хрущева и В. С. Мжаванадзе, тогда – первого секретаря компартии Грузии. На даче Н. С. Хрущева часто появлялись космонавты, герои того времени. Всех гостей кормили с неподалеку расположенной птицефабрики. Меня пригласили играть в футбол за команду птицефабрики против команды города Гагры. Я забил гол, и это обеспечило нашу компанию цыплятами «табака». Так что, мы ели с одного стола с очень важными людьми страны.

В это время недалеко от Пицунды снимали фильм «Черная птица» о победе кубинской революции. В фильме были заняты Игорь Дмитриев и Сергей Юрский. Дмитриев, в комбинезоне цвета «хаки», в высоких ботинках, играл одного из «барбудос». Он все время был задумчив – входил в роль. А Юрский отвлекал его постоянными шутками, может, он исполнял в фильме роль веселого бродяги из трущоб Гаваны.

«Киношники» позвали нас сняться в массовке «побег от самолета» и даже заплатили какие-то деньги. И тогда из их радиорубки я впервые услышал тихий голос, заставивший меня остановиться и замереть всей душой, впервые услышав трогательную мелодию и слова:

 
Когда не могу пересилить беду,
Когда подступает отчаяние,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Последний, случайный…
 

Песни Булата Окуджавы объединяли нас, вызывая радость и счастье, в последующие двадцать с лишним лет.

* * *

Благодаря усилиям дяди Миши еще до окончания моего обучения в институте, наше жилье в Ужгороде было обменено на комнату в доме на углу улицы Дзержинского (сейчас снова – Гороховой). Недалеко от нашего дома находился клуб культуры и самодеятельности, там меня приняли в эстрадный коллектив, который исполнял песенно-игровые миниатюры на злободневные тогда темы. Кроме приятного общения, нам случалось заработать что-то на праздничных концертах. Деньги мы сразу пропивали в кабинете добрейшего администратора клуба, мы звали его Яковом Контрамарковичем.

Там я познакомился с Ирой, студенткой пятого курса Холодильного института, выпускавшего невест из состоятельных семей города. Думаю, знакомство со мной Ира восприняла, как случай приобщения к артистической богеме, вначале наши отношения даже были похожи на любовь. Она не раз приглашала меня к себе домой, где я созерцал обстановку нереального для меня богатства.

За стеклами модного серванта «Хельга» таинственно мерцали бокалы из хрусталя и чешского стекла, сгрудились чайные, столовые сервизы с богатой росписью пасторальных сцен. На полках шкафов стояли тома зданий, подписка на которые обычным гражданам доставалась часами стояния в очередях или сдачей пудов бумажной макулатуры.

Такое благополучие объяснялось тем, что папа у Иры был директор большого магазина подарков. Его звали Роман Ильич, он отнесся ко мне благожелательно, может и оттого, что ему надоел круг женщин на работе и дома. Иногда Роман Ильич беседовал со мной, проявляя склонность к философскому осмыслению своей работы. Он говорил:

– Торговля определяет развитие человечества, и ею нужно заниматься серьезно. Вот приходят в магазин пожилые супруги, не те пугливые, что переспрашивают цену и долго думают. Они зашли за батистом на нарядную блузку для жены. У нас своеобразная система снабжения. В Мурманске этого батиста – на портянки, а к нам не завезли, скорее всего, он будет лишь к зиме. Нельзя их огорчать, и я любезно говорю, что батист – ткань красивая, но – недолгая. Несколько стирок, глажка и – тряпка для протирки мебели. А вот, совершенно случайно, у нас есть итальянский ратин, материал, никогда не теряющий цену. Супруги берут ратин и уходят, довольные покупкой стоящей вещи.

Думаю, пугливые посетители не заходили в магазин Романа Ильича.

А мама Иры, Софья Семеновна, дала мне понять, что я – случайный гость, хотя и спросила, что мы исполняем в эстрадном ансамбле. Как я понял, она тайно считала, что зарыла свой артистический талант в яме семейной жизни. При этом она была практична, знала влиятельных покупателей в магазине мужа и следила, чтобы он ходил на собрания хозяйственного актива в скромном костюме отечественного пошива.

Уже тогда все более проявлялась «смычка» торговли с партийным аппаратом, что неизбежно стало угрозой советскому строю в стране. Посещения благополучного дома Иры прекратились после того, как она осознала мое реальное положение в мире искусства.

* * *

Неожиданное выступление Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС, смена лиц во властных структурах страны, не сразу повлияли на изменение взглядов наших людей. По прежним представлениям, они отнеслись к этому, как к очередной смене власти «в верхах» при прежнем курсе «на неуклонное повышение жизненного уровня населения» и больше были заняты своими текущими заботами. Но в последующие десять лет новые театральные постановки, фильмы, книги, выявили признаки нового мышления и настроений в стране. С приходом в Большой драматический театр Ленинграда режиссера Г. А. Товстоногова каждая постановка становилась значимым событием в культурной жизни города. Спектакль «Идиот» со Смоктуновским в главной роли произвел впечатление взрыва в среде театралов и вызвал разговоры о полузабытом Ф. М. Достоевском, с этого момента вновь ставшим у нас выразителем извечных несчастий русского человека. А приезд в Ленинград театра «Современник» со спектаклем «Голый король» привел нас в восторг, уже при опасливом внимании местных партийных органов.

В это же время у нас начали демонстрировать иностранные фильмы. Такие из них, как «Канал», «Пепел и алмаз» Анджея Вайды открыли нам реальные события еще очень памятной войны в других странах. Фестивали французских фильмов вызвали повальную влюбленность в Жана Габена, Жерара Филипа, Симону Синьоре, Ива Монтана, Джину Лолобриджиду. Потепление отношений с традиционным недругом – США, привело к приезду знаменитого джаза Бенни Гудмана, показу оперы Д. Гершвина «Порги и Бесс», показательным выступлениям американской профессиональной команды баскетболистов.

Это отвлечение отражает интересы и времяпровождение круга моих новых друзей, ставших тогда близкими мне людьми на многие годы.

Володя Долгопольский, Саша Найшуль, Володя Катковник и Женя Гильбо жили в районе Загородного проспекта, были друзьями еще со школы, каждый из них представлял интерес в компании, где было что узнать и чему научиться.

Продолжилась моя дружба с Феликсом Точанским. Активный Феликс постоянно звал меня на новые выставки художников, кинопремьеры и театральные постановки. До сих пор непонятно, как в километровой очереди он с рук купил два билета на спектакль «Голый король».

Одно время мы снимали на зиму дачу у его знакомых, выезжая туда на выходные дни. Там мы устраивали диспуты на заданные темы.

Хозяин дачи, в прошлом, инструктор служебных собак, с интересом слушал наши эмоциональные суждения. И однажды, при обсуждении процесса Промпартии, задумчиво сказал:

– Вы сейчас говорите то, что вычитали где-то, а не представляете – как трудно было тогда отличить троцкиста от зиновьевца…

Мы замолчали, пораженные сложностью этой проблемы.

В другой раз мы сняли дачу у хитроватой дамы в Мельничных Ручьях. Она нам не понравилась длительной торговлей об оплате, но Володя Долгопольский, поговорив с ней минуту, сообщил, что хозяйка дачи имеет в Белоруссии родственников, знавших Шагала, это обязывает нас не мелочиться при общении со столь значительными людьми.

Володя приехал туда только один раз, побрякал на старом пианино, два часа поспал и сказал, что никогда не отдыхал так интересно.

А мы с Сашей Найшулем распилили и раскололи десяток бревен для кафельной печи, которая слегка нагревалась после пяти часов топки.

Кончилось все тем, что дама с загадочными родственниками сдала комнату кому-то еще. Феликсу, обнаружившему это, она сказала:

– Ваши друзья бывают здесь случайно, без предупреждения и каждый раз – с новыми девицами. В вашей компании я не знаю, с кем иметь дело. Где тот культурный молодой человек, который вовлек меня в эту катастрофическую историю?

Мы потом долго пытались вывезти наши вещи, оставленные у нее.

* * *

Летом я сломал ногу и попал в больницу. В палате было еще трое – пожилой бухгалтер, с грыжей на позвоночнике, спортсмен, с ногой в гипсе и один, забинтованный после автомобильной аварии.

В тот день больница была дежурной по городу, все время привозили пострадавших с различными травмами. Вечером, медсестра Настя ввела в палату человека с квадратной фигурой и в халате – на голое тело. Он мрачно оглядел нас и грузно повалился в койку.

Проснулся я в какой-то звенящей тишине. При свете лампы на столе увидел перекошенное страхом лицо бухгалтера, он расплывшейся кучей сидел на кровати, а над ним, с графином в руке, навис новый обитатель нашей палаты. Он нервно бубнил:

– Вставай! Радировали из штаба! Нас засекли, нужно срочно бежать!

Совсем отключившийся бухгалтер был с ним явно согласен, но от страха не мог сдвинуться с места. Подступающий к нему пациент все более раздражался, размахивая увесистым графином.

В обстановке нарастающей тревоги прошло несколько минут.

Потом появился заспанный старичок в белом халате, за ним шли два крепких санитара с носилками. Этот старичок, видно, опытный врач, проковылял к нарушителю покоя и тихо проскрипел:

– Больной, сядьте!

Тот сразу сник и подчинился.

– Больной, на каком вы этаже?

– На третьем…

– А какой сегодня день?

– Пятница…

– Как вас зовут?

– Петров… Николай Петрович…

Старый врач поднялся, развел руками и торжественно произнес:

– Он абсолютно здоров!

Тут я и спортсмен нервно закричали, что это безобразие – приводить в палату с нормальными больными такого типа, что его нужно срочно убрать. Но старый врач лишь тихо посоветовал что-то Насте и ушел.

Утром я подошел к виновнику ночных событий. Его лицо выражало тревогу, даже, страдание. Он спросил меня – что было.

Я рассказал, он горестно покачал головой. Позже у меня случился с ним разговор. Он рассказал, что до войны был разрядником по боксу, борьбе, лыжам. При мобилизации его направили в отряд диверсантов. Несколько раз переходил линию фронта, в тыл немцев, сопровождая подрывников. Как-то, забросили с радистом. Напарник – долговязый юнец, без опыта в таких делах. Вытолкнули его с самолета, летел как бревно, повис на березе. Спуститься не может, резать стропы боится. А уже светает, из ближних домов появляются немцы. Пришлось лезть по обледенелой березе, чтобы спустить его с рацией.

– Получилось? – спросил я.

– Да, задание выполнили, но на обратном пути он подорвался на мине. Шли болотом, след – в след, как я велел. Но устали и его повело…

В другой раз отправили взять их пункт связи. Перестреляли – кто там был, взяли документы, нужно уходить. И тут под кроватью нашли одного. Стоит, подмышки – в потных пятнах, бормочет что-то, боится. А зачем к нам приперся?! Оставить его нельзя, тащить через фронт – морока. Взводный обошел его, точно ударил «финкой». Как он закричал! Будто вся его молодая жизнь вышла в крике!

– Как это можно пережить! – нервно воскликнул я, – И то, что у вас было ночью – от воспоминаний?

– Наверно. На войне или он – тебя, или ты – его, другого не бывает. А от памяти потом никуда не деться, пережитое остается в тебе.

* * *

Объем производства литья на заводе заметно увеличился, заказчики его находились в разных местах страны, и мне все чаще приходилось ездить в командировки по вопросам поставок нашей продукции.

Командировку в Одессу я воспринял как удачу, этот город привлекал прочитанными книгами и ходившими по всей стране анекдотами. Был март, слой сырого снега покрывал поле аэродрома. С опозданием подали трап, мы спустились к автобусу с хлопающими дверьми. Люди в ватниках вручную тащили тележку с чемоданами и сумками. Все это не соответствовало моим представлениям об Одессе, ее жителях с их знаменитым юмором. По дороге из аэропорта я не заметил чего-либо примечательного в архитектуре домов, мелькавших за окном улиц, и начал огорчаться. Ожидался разбор ситуации с дефектами нашего литья, и трудно было рассчитывать, что разговор на заводе-заказчике будет приятным.

Когда мы с работником отдела входного контроля завода составили протокол достойного содержания, появился человек в синей спецовке. Брюки не прикрывали манжеты его сиреневых трикотажных кальсон. Он окинул меня ироничным взглядом и сказал:

– Вы приехали за этим барахлом?

– Отливки можно использовать. Мы договорились – как.

– Сейчас все хотят использовать, а не делать, как нужно.

Разговор не получался. Я решил изменить тему, сказав, что первый раз в Одессе. Собеседник изобразил улыбку и буркнул:

– Настоящая Одесса кончилась в прошлом. Сейчас о ней вспоминают лишь для своего настоящего. Что вы тут сочинили?