Хроника событий местного значения (дни «совка»)
TekstПосле смерти отца почти прекратилась и без того скромная денежная помощь моих родителей, передо мной встал вопрос о хлебе насущном. Вначале я работал в ночной бригаде по разгрузке вагонов кускового абразива. Это была тяжелая и опасная из-за травм работа, но платили за нее хорошие деньги. Затем я устроился рихтовать литые детали на заводе, где после всех расчетов получил так мало, что даже стыдно было говорить об этом кому-нибудь.
Я лежал на кровати общежития, когда в комнату заглянул сокурсник Лосев, у которого всегда можно было занять деньги. Он явно понимал «законы жизни», ходили слухи, что занимался «фарцовкой». Услышав о моих затруднениях, Лосев посоветовал пойти работать грузчиком на конфетную фабрику, расположенную недалеко от нашего общежития.
Там, при моем тогдашнем понимании законов жизни, я попал в рай.
До двух часов ночи я привозил на тележке сотни картонных коробок для конфет, а с пяти часов утра, заполненными, увозил их на склад. В промежутке между этим я успевал выспаться на ложе из этих самых коробок. Из мужчин в цехе было лишь несколько инвалидов, на их фоне я вызывал интерес молодых женщин, занятых на большинстве рабочих мест. К этому нужно добавить чаепития со сладостями, ранее мне неизвестными. Чтобы разнообразить сладкое меню из сырья для производства конфет, работники цеха приносили селедку.
При этом мне платили деньги начинающего трудовой путь инженера. Невольно приходило осознание того, что по «правилам жизни» нужно стремиться к легкой работе с возможно большей зарплатой.
* * *
О своем благоденствии я проговорился в общежитии института, и мои отношения с друзьями стали портиться. Это было понятно – их ужин включал булку и соевую конфету. Из сочувствия к ним, я решил пойти на служебное преступление.
На фабрике разрешали до отвала есть сладости, но выносить что-либо категорически запрещалось. За соблюдением этого порядка следили благодушного вида женщины на проходной, занятые беседами ни о чем. Готовясь к проступку, я не раз проходил мимо них с намеренно тревожным выражением лица, и каждый раз отмечал отсутствие у них какого-либо интереса ко мне. Это подтолкнуло к действию. С помощью работницы конвейера я набрал кулек шоколадных конфет, примостил его на голове под шапкой. В зеркале туалета вид у меня был настолько естественным, что я даже весело подмигнул себе.
В проходной, не прерывая разговора, женщина ленивым движением сдернула с моей головы шапку. Я так удивился ее проницательности, что лишь глупо улыбался, не зная, что сказать и наблюдая, как взвешивают конфеты и составляют протокол о хищении. Грозило не только увольнение, но и письмо в институт о моральном облике студента. Этого не произошло, меня пожалела внешне строгая, но видавшая и не такое, заведующая отделом кадров фабрики. Позорящего меня письма не было, но ценную и интересную работу грузчика я потерял.
– В институтах не учат сообразительности, – прокомментировал это дядя Миша, – все сладкие места в стране хорошо контролируются. Тебя сдали те же, кто помогал упаковывать эти конфеты, не надо быть наивным, если решился на плохое дело.
Дядя в это время руководил артелью из глухонемых и доверительно сообщил мне о преимуществах этой работы: «Одни ничего не слышат, другие ни о чем не могут рассказать». Я слушал его, с тоской думая – когда, наконец, наберусь «жизненного» опыта. Думал, почему на конфетной фабрике не было глухонемых.
* * *
При избытке еды и наличии денег возникает повышенный интерес к женщинам. Работа на конфетной фабрике способствовала началу моих близких отношений с представительницами прекрасного пола.
Томление плоти начало ощущаться в старших классах школы. Оно все более крепло от разговоров старших, чтения Мопассана и просмотров фильмов с необыкновенно красивыми иностранными актрисами.
А какие имена были у этих актрис! Франческа Гааль! Дина Дурбин! Джанет Макдональд!
Джанет Макдональд я был очарован в фильме «Роз-Мари» и долго придумывал истории наших встреч, в которых без промаха стрелял со скачущей лошади по диким коварным индейцам. Но Джанет была влюблена в красавца Эдди Нельсона, ей было не до меня, это я осознал и надеялся на более счастливый случай. В фильме «Двойная игра» у героини Макдональд возникла любовная история с типом, который сидел на коне мешком, стрелять просто не умел, хотя неплохо пел. Оказалось, он шпионил в чью-то пользу, его убили или и испанские крестьяне, или французские солдаты. Несчастную Джанет охватили горькие переживания, мои шансы на придуманную встречу с ней увеличились. Но случилась беда. В «рафанде» жил хулиганистый подросток по кличке Гудила. Он уже подступил к освоению того внешкольного образования, о котором мы тайно и наивно мечтали. Желая показаться вполне зрелым, я красочно описал ему эпизод из фильма, в котором Джанет исполняла на столе таверны знойный испанский танец. Гудила слушал меня, сплевывая и хамски оглядывая проходивших мимо женщин. Потом сказал:
– Я бы ей задул. Все они хотят одного – чтобы им задули.
Постепенно осознав смысл его слов, я почувствовал охвативший меня холод. Мысль о чем-то общем между прыщавым Гудилой и объектом моих грез была оскорбительна и мучительна. Такое разочарование я испытал еще лишь раз, когда узнал, что роль прекрасной танцовщицы в фильме «Индийская гробница» исполнял юноша.
Моим иллюзиям о Джанет Макдональд пришел конец.
У многих в нашем классе ощущение мужского инстинкта вызывала учитель истории Ольга Ивановна Серегина. Ее ироничный взгляд, статная фигура, плавная походка, покоряли и вызывали у нас жгучие представления. Историю она преподавала скучно, подробно сообщая о вечном угнетении трудящихся, это приводило к еще большей нашей концентрации внимания на ее женских прелестях, подчеркиваемых продуманными фасонами платьев. Все влюбились в нее, но стыдились признаваться в этом друг другу до того, как в класс пришел новый ученик, Роберт Оганесян.
Высокий, сильный, всегда красиво одетый, он очень выделялся среди нас и своим влиянием даже потеснил прежних лидеров класса. Стало известно, что детство он провел в Англии, потом учился в Германии, а его отец занимает важную должность в МВД. Было заметно, что наши учителя опасливо относятся к Оганесяну-сыну.
Быстро осознав наши тайные устремления, Роберт пояснил, что в юном возрасте влечение к взрослой женщине естественно, что есть вполне доступные способы усмирения плоти, что к ним прибегали многие выдающиеся личности, и что в этом вопросе наше школьное образование – не на уровне. Эти откровения ошеломили нас, вызвав разговоры, о которых узнало руководство школы.
Срочно был созван педсовет, на него пригласили Володю Ефименко, секретаря нашей комсомольской организации. Позже он под большим секретом рассказал Бренеру и мне, что разговор там был невнятный, и бесполезный. Завуч Капитолина Васильевна во время одной из пауз в обсуждении этого вопроса беспомощно проронила:
– Как у значимых для общества родителей могут быть такие дети?
К счастью для школы, Оганесян уехал к новому месту работы главы его семьи. А потом уволилась Серегина, и мы погрузились в прежний беспросветный застой тела и духа.
* * *
Я вырос среди женщин, часто слушая их не очень веселые разговоры, они вызывали сочувствие, уважение, и когда появились фантазии о близости, я представлял свою избранницу опечаленной одиночеством, нуждающейся в моей помощи. А на конфетной фабрике я попал на праздник физической красоты молодых, кажущихся беззаботными, женщин. Контуры их тел под довольно прозрачными халатами вызывали приступы туманящего голову желания.
Объектом своих тайных вожделений я выбрал Лелю, упаковщицу на конвейере карамельных конфет. Ее задумчивое лицо, острые плечи, тонкая талия, общая стройность при широких бедрах, соответствовали моему пониманию женской привлекательности. Леля не проявляла ко мне особое внимание, это еще более вызывало мой интерес к ней. Я много раз как бы случайно проходил мимо ее рабочего места, и наконец, лукаво улыбнувшись, она сказала:
– Ты мне мешаешь работать…
Думаю, наша встреча на дне рождения ее подруги была организована. После шумного застолья мы оказались в комнате одни. Над высокой кроватью, застланной покрывалом, висел нарисованный ковер, на нем красавец олень вдыхал синий вечерний воздух. Я был слегка пьян, взволнован двусмысленными фразами, которыми мы обменялись за столом и тревожно ожидал того, что должно было произойти.
Леля вопросительно посмотрела на меня.
Я не мог отвести взгляд от ее высоко открытых ног и пробормотал:
– Разденься…
– Что? – переспросила она, и тут же послышался звук расстегиваемых застежек. Мы слились в жарких объятиях, и не выпускали друг друга из них почти всю ночь. Утром Леля поощрительно заметила:
– У тебя, наверно, давно не было женщин.
– Угу… – только и смог промычать я.
В общежитие на меня напали угрызения совести. Представлялось, что произошедшее может разрушить жизнь доверившегося мне человека. Но когда утром я пришел на фабрику, желая объясниться и обещать что-то, Леля на меня почти не посмотрела, лишь обменялась улыбкой с подругой. Позже выяснилось, что она имеет мужа и ребенка.
После моего изгнания с конфетной фабрики мы не встречались, но опыт близости с женщиной дополнил мое понимание «правил жизни».
* * *
Культмассовая работа и поиски заработков мешали постигать основы моей будущей профессии. После ночной работы я должен был бежать на занятия и там изо всех сил старался не заснуть, даже не помышляя об усвоении учебного материала.
Множились задолженности по сдаче курсовых работ, я получал все больше средних и даже плохих оценок на экзаменах. В деканате на меня стали смотреть косо, советуя сократить общественную работу и прекратить «сомнительные ночные приключения».
Нужно было приниматься за ум, тем более что уровень преподавания в Политехническом институте обеспечивал достойное образование.
На первых курсах обучения я неплохо усвоил курс математики, мне нравилась начертательная геометрия, чтение чертежей, схемы работы разных механизмов и систем управления ими.
Ознакомление с производством литья на заводской практике вызвало у меня противоречивые размышления. Завораживал процесс выплавки стали. Тогда героический образ рабочего обычно представлялся на фоне огненного зарева плавильных печей. Но все остальное в цехе выглядело весьма грязно, задымлено, не впечатляла и тяжелая ручная работа на многих операциях. Утешало, что участие в таком трудовом процессе для меня – дело неблизкого времени.
Но со временем мой интерес к будущей профессии стал усиливаться.
Литье, способ изготовления деталей из жидкого металла, возникло сразу после начала применения огня для практических нужд человека. Украшения из серебра и золота, предметы домашней утвари давних наших предков получены заливкой жидкого металла в песчаную форму, которую получают по удаляемой модели будущей детали. Литье – сложный технологический процесс, определяемый случайным сочетанием многих факторов. Циники шутят, что при этом способе производства большие знания и их отсутствие приводят к одному и тому же результату. Но из-за многовариантных решений технологии литья, очень важен творческий подход к процессу получения отливки.
Литьем созданы памятники выдающимся личностям или событиям, часто привлекающим художественным оформлением, а не пользой. Наш Царь-колокол, поражающий огромными размерами и массой, никогда не звонил, более ста лет пролежал в яме, пока архитектор Монферран не придумал устройство для его подъема и установки на пьедестал. Впечатляющая мастерством художественного исполнения, Царь-пушка не могла стрелять, так как не имела отверстия для поджога пороха. Но эти изделия свидетельствуют о громадных возможностях нашей страны в реализации фантастических проектов.
Достаточно примеров использования литья и для практических нужд. Красоту литых оград петербургских мостов воспел Пушкин, во время грандиозной реконструкции Парижа из литых чугунных труб и рам соорудили остовы центрального рынка и вокзала задолго до того, как применили стальной прокат и стекло в строительстве американских небоскребов. Литые гребные винты двигали злосчастный «Титаник», а фасонные чугунные тюбинги до сих пор удерживают своды станций московского метро. Литьем получают корпуса насосов, компрессоров, автомобильных и авиационных двигателей.
Почти все преподаватели кафедры литья ранее работали технологами на заводах, они рассказывали нам о реальных случаях производства сложных отливок в условиях мирного и военного времени. В одном из отчетов кафедры я прочел о «поражающей способности литых гранат и мин». Работы кафедры всегда были связаны с производством.
Руководил кафедрой профессор Ю. А. Нехендзи, один из разработчиков технологии литья башни нашего знаменитого танка Т-34. Ее отливали в песчаной форме, собираемой на поддоне из отдельных песчаных стержней. После заливки металла центр тяжести формы перемещался выше ее опор, достаточно было выбить стопор, чтобы она перевернулась, и отливка башни вываливалась в яму. Там ее засыпали песком для охлаждения с нужной температурой. Благодаря этим простым решениям, обошлись без термических печей, их тогда просто не было, а при изготовлении башни стало возможным использовать труд женщин и подростков – было военное время.
Сведения о будущей профессии я приобретал и в библиотеке Дома техники Ленинграда. Там можно было прочесть брошюры экспресс – информаций с переводами зарубежных журналов по современной технологии и способам литья. В теперешние времена эти издания не найти и в городской библиотеке Академии наук, а Интернет не может сравниться с ними по системному представлению информации.
Активное самообразование дало результаты. Моя курсовая работа по пневмотранспорту песка в литейном цехе была отмечена на кафедре и где-то опубликована. А главное, я осознал, что знающим литейщиком можно стать лишь, поработав на производстве. И хотя у многих это вызвало удивление, отказался от распределения в институт, а пошел работать на завод. Это решение для меня оказалось правильным, но определило и много переживаний в начале работы.
Но об этом – позже.
* * *
В Политехническом институте была военная кафедра, в конце учебы нам присваивали звание младшего офицера войск противовоздушной обороны. В 1957 году мы проходили практику стрельб из зенитных орудий на базе в Балтийске, недалеко от нынешнего Калининграда. Эту базу еще в довоенные годы построили немцы, на стенах ангаров для самолетов мы еще увидели сохранившиеся надписи: «Rauchen verboten!»
В прекрасно оборудованных подземных бункерах, на световых картах побережья регистрировалась обстановка в воздушном пространстве над Балтийским морем. На взлетной полосе всегда находился МИГ-15 с пилотом в кабине. Это напоминало о напряженности в современном мире и выглядело контрастно красивой, спокойной природе этих мест, где в песчаных дюнах хранились столетиями образованные залежи драгоценного янтаря, где по ночам стояла первобытная тишина.
По поручению начальника курсов я должен был подготовить концерт самодеятельности, завершавший курсы нашей боевой подготовки, и для этого мне разрешили поехать в библиотеку Калининграда, ранее – Кенигсберга.
Улицы города тогда еще обозначались руинами домов после жестоких боев 1945 года. Здание знаменитого университета было без крыши, она сгорела при бомбардировке города. Фронтон, на котором, кстати, был бюст Софьи Ковалевской, был изрешечен пулями и снарядами.
А недалеко от университета, под арочным сводом на колоннах, я увидел мраморную плиту с надписью «Immanuel Kant». В уцелевшем парке бетонные пилоны вели к входу в подземные помещения, где, согласно надписи на памятной плите, прятались остатки немецкого гарнизона до сдачи в плен нашим войскам. Под морем у Кенигсберга немцы построили целый завод, производивший оборудование для их подводных лодок, его затопленные помещения тогда еще продолжали обследовать наши инженерные подразделения. Показалось странным, что мрачное здание железнодорожного вокзала из блоков гранита, под высокой крышей из стекла, не имело видимых разрушений от обстрелов и бомбардировок во время штурма города.
Финалом пребывания в Балтийске была стрельба из зенитных орудий 130 калибра. Снаряды к этим монстрам подвозили на тележках, их обслуга состояла из семи человек. Это были последние применяемые зенитные системы. К тому времени уже стало ясно, что будущее в борьбе с реактивной авиацией – за ракетами.
При «зеркальной» стрельбе снаряд направляется впереди летящего самолета-цели, а «попадание» фиксируют наложением следов разрыва на его текущее положение с помощью средств радиолокации.
Мы стояли в комбинезонах химической защиты рядом со станцией управления зенитным огнем и слышали разговор командира орудий с пилотом бомбардировщика ИЛ-28, представляющего собой цель.
В репродукторе слышался мужественный голос пилота:
– Выхожу на курс, готовьтесь…
Представляя, как на экране локатора станции уменьшается угол между траекторией полета снаряда и целью, мы ощущали растущую тревогу.
Сверху донеслось:
– Что вы копошитесь?! Я почти над вами!
– Сейчас, все – по регламенту! – нервно выкрикнул командир орудий и махнул рукой. Громыхнул залп, вздрогнула земля, зловещий шорох ушел в синеву неба, на нем появились три клочка дыма. И почти сразу над нами лучи солнца высветили серебристый силуэт самолета.
– Теперь – считайте… – прорычал пилот.
Позже нам сказали, что стрельбы были очень удачными.
* * *
В последние студенческие каникулы я поехал в южный спортивный лагерь института. С одним из организаторов лагеря, Ф. Точанским, у меня установились хорошие отношения, он обещал помочь с жильем.
Моим спутником был любитель джаза Боб Фишер. Путевок в лагерь у нас не было, но были гитара, кларнет и большой запас энтузиазма.
Фишер, высокий и тощий, в вытянутом свитере, вытертых на коленях джинсах, в рыжих иностранных ботинках, выглядел вызывающе. Его грустные глаза оживлялись лишь при разговоре о джазе. Он часами рассказывал мне об Армстронге, Фицджеральд, Эллингтоне. У меня от этого распухла голова, я сказал, что мне нравится ансамбль «Дружба».
– Что?! – вскрикнул Фишер. – Хор пенсионеров! Джаз, это – синкопы и ритм! Ритм и синкопы! Слушай!
Он гнусаво запел, отбивая ладонью ритм на стенке вагона:
Ва-а-ся! Ва-а-ся!
Если ты хочешь поехать со мной в Тбилиси,
Василий, Василий —
Бери билет, бери билет,
Бери, бери, бери скорей билет!
Феликса Точанского мы обнаружили в столовой спортивного лагеря. Худой, в блеклых «плавках», с мятым беретом на голове, он ел какую-то размазню из миски, поминутно вскакивая и делая сообщения.
Неприязненно оглядев Фишера, Феликс сказал:
– С ночевкой разберетесь сами, в столовую ходите втихаря, после второй смены. Дня два, дольше – я не ручаюсь!
– Он не ручается! – иронично отметил Фишер. – Мы приехали не есть кашу за его комсомольским столом, а зарабатывать деньги!
После обеда Фишер исчез. С довольным видом, он появился вечером и сообщил:
– Порядок! В трех километрах отсюда – база отдыха, директором там наивная баба, не знает, что делать с отдыхающими. Уже опробовала и спевки революционных песен, и бег в мешках. Рублей пять за вечер можно снять, сделаем подарок твоему другу за гостеприимство.
В лагере нашли баян и бубен. Студент Бусыгин заиграл вальс Глинки.
– Это оставьте для детского сада, – прервал его Фишер, – мы будем играть что-то более энергичное, джазовое – Портера, Миллера.
Месяц отдыхающие топтались на пыльной танцплощадке, движимые нашими импровизациями на кларнете, баяне, гитаре и бубне.
В лагерь возвращались поздно. У палатки Точанский осуждал нас:
– Вы меня компрометируете. Затеяли шарашку, а ведь здесь отдыхает спортивная молодежь. И репертуар у вас – прямо скажем…
Пришло время расчетов. Фишер весело подмигнул мне:
– Ждите с шампанским от мадам Клико.
Возвратился он через три часа в растерянном виде.
– Такая аферистка, а еще – на должности! Это у меня первый раз!
Оказывается, за наши выступления заплатили три рубля с копейками.
За столько дней беззаветного труда! И еще эта директриса сказала:
– За деньги никто бы и не пришел на вашу какофонию…
Беда не приходит одна. Точанский намекнул на перерасход сметы.
Теплой августовской ночью мы покинули лагерь.
Вскоре нас догнал Бусыгин. Он нес баян, на наши вопросы, ответил:
– Дал Точанский. Сказал – при ваших способностях толкнете кому-то, прокормитесь. Баян у него – неликвид.
– В этих функционерах все же что-то есть, – пробурчал Фишер.
Мы пришли на железнодорожную станцию, как раз к приходу поезда из какой-то закавказской республики. Тихо вошли в последний вагон.
На всех сиденьях лежали большие мешки, сильно пахло дынями.
Из угла поднялась внушительная фигура в кепке «аэродром».
Нас осветил луч ручного фонарика.
– Кто здесь там? – спросила фигура.
– Музыканты мы… – тонким голосом ответил Бусыгин.
На нас сурово смотрел молодой грузин. Он спросил:
– «Сулико» – можете?
– И «Сулико», и «Тбилисо», и «Нани, нани, на»! – пропели мы.
– Идем, – сказал грузин.
По его команде работники вагона-ресторана накрыли стол.
Появилась еда, от ее запаха судорога охватила живот.
Мы начали играть все, что помнили из грузинской музыки.
Вкусная еда, хмельное вино привели нас в состояние расслабленной радости. Такая удача!
– А вы джаз любите? – вдруг спросил Фишер.
– Какой джаз? Слушай, играй дальше, как было!
Но Фишер, хитро улыбаясь, он начал выводить на кларнете модную тогда мелодию «Только ты». Потом мы уже вместе играли «Свет в ночи», «Хеллоу, Долли!», «Чай вдвоем». Играли вдохновенно в надежде понравиться нашему благодетелю. И вдруг увидели – по плотным загорелым щекам грузина текут слезы. Он плакал, раскачиваясь всем телом.
– Вы – что? – участливо спросил Бусыгин.
– Раньше я был такой молодой и счастливый! Я всех любил, у меня было столько друзей! А сейчас все исчезли, остались одни дыни!
Тело грузина содрогалось от рыданий.
Потрясенные, мы вышли в тамбур вагона. Фишер воскликнул:
– Вот что такое – джаз! Смотрите, что он сделал с простым торговцем фруктами! Ехал бы он, думая о деньгах, о том, как рассказать родне, что видел в зоопарке слона, колесо обозрения. А музыка вызвала в его душе прекрасные чувства, желание мыслить!
Еще ощущая вкус дивной еды, мы согласились, что джаз преобразил грузина, он теперь совсем другой человек.
Заснули мы на лавках вагона, обнимая округлости мешков с дынями. Жизнь представлялась нам радостной, с непременными счастливыми встречами и успехами. Мы гордились тем, что привели в чувственное состояние несчастного торговца-грузина и готовы были делиться со всеми тем, что умели.
А наш поезд мчался в светлеющую даль мимо разрешающих зеленых огней светофоров.