Хроника событий местного значения (дни «совка»)
TekstВ кутерьме, вызванной этими значительными переменами, на нашу семью обрушились нежданные беды.
* * *
Вначале в разговорах взрослых я все чаще слышал слово «ОБХСС»[1], звучащее непонятно и тревожно. Со временем все объяснилось.
Какое-то время, уже при советской власти, завод «Перемога» работал, как производственная артель. Когда пришло время преобразовать его в предприятие местной промышленности, начались проверки, которые выявили нарушения финансовой отчетности по советским законам.
В разговорах встревоженных родителей слышалось: «необоснованно установленные нормы труда», «давальческое сырье». Помню, мама раздраженно сказала:
– А как иначе можно было работать здесь в период после войны?!
Вряд ли речь шла о корыстных интересах моих родителей. Мы жили обеспеченно по тогдашним понятиям о питании, одежде, к нам часто приходили гости. Папа и мама носили красивую одежду и обувь, ее шили в частных мастерских. Думаю, тот период их жизни для них был самым радостным. Но, ни украшений, ни богатой мебели, ни мешков денег, приносимых некоторыми на обмен при реформе, у них не было.
Мудрый дядя Миша позже пояснил случившееся двумя изречениями. Он сказал: «У нас лучше попасть под трамвай, чем в политическую кампанию!» Второе его объяснение было более понятным и горьким для меня: «Твой отец – очень хороший инженер, но легкомысленный человек. Когда у него есть деньги, он тратит их бездумно и что хуже – на выпивку с сомнительными дружками».
Папа становился все более мрачным. Я слышал, как он сказал маме:
– Идиотская ситуация! Что ни говоришь – все против тебя!
Короче, после проверок было назначено следствие, и папу арестовали.
По традиции того времени, к нам пришли в час ночи: офицер МВД, с ним трое, они начали обыск. Мы с мамой сидели в другой комнате, через приоткрытую дверь видели, как офицер беседовал с папой.
Обыск, конечно, ни к чему не привел. Я прошептал маме:
– Ничего не нашли…
– Что толку, папу ведь забирают, – горестно ответила она.
С этого момента мы начали погружаться в состояние безрадостного существования. Несколько раз мне пришлось носить передачи папе в тюрьму. Я боялся, что с позорной сумкой меня увидят знакомые и начнут расспрашивать, хотя, в небольшом городке мало что скроешь. К тому же я совершил очередной, порочащий меня, поступок.
Раньше папа подарил мне мелкокалиберный револьвер, предупредив, что пользоваться им можно лишь с его разрешения.
Папа с любовью относился к любой технике. Из «военных трофеев» у него было два радиоприемника «телефункен», прекрасная готовальня, устройство для измерения длины кривых и машинка для вычислений.
Иштван, которому я проговорился, что к револьверу есть и патроны, умолял дать его пострелять крыс, но я знал, чем это может кончиться.
А вот на Звонареву мне хотелось произвести впечатление. Я принес револьвер в школу, показал ей, как вращается его барабан и соврал, что подстрелил ворону с расстояния 50 метров.
В этот момент в классе неожиданно появилась Лина Михайловна.
Револьвер пришлось ей отдать. Осмотрев его, она сурово сказала:
– Ты понимаешь, что сейчас за такое грозит тебе и родителям?
Она ничего не сказала кому-либо, а револьвер выбросила в реку. И Звонарева молчала, как рыба, за что еще больше понравилась мне. Но я переживал, что мой поступок дополнительно расстроит маму. После ареста папы она очень похудела, выглядела растерянной, часто плакала, заговаривалась и попала в нервное отделение больницы.
Я жил один, доедая оставшееся дома съестное. Не помню, с кем в это время была моя сестра Аня. Может, помогала Регина или появившаяся племянница мамы, Рита. Она приехала из Алма-Аты устраивать жизнь в европейском Закарпатье и постоянно с кем-то знакомилась.
Я пришел навестить маму и поразился ее широко открытым глазам. Она испуганно озиралась и сказала, что временами чувствует голод. В следующий раз я взял для нее последнюю банку гусиного смальца. У входа в отделение меня остановил молодой венгр, наверно, очень гордившийся полученной должностью сторожа. Нет людей хуже, чем довольных своей мелкой властью. Он не пускал меня и выкручивал руки, пытаясь вывести из больницы. Я закричал – не от боли, а от испуга, что разобьем банку, в которой принес маме единственную еду.
– Прекратите! Отпустите мальчика! – прозвучало откуда-то сверху.
Я поднял голову и увидел на лестнице, ведущей в нервное отделение больницы, красивую высокую женщину. Позже я смотрел мультфильм про Снежную Королеву, которая похитила мальчика Кая и заморозила ему сердце. Может, она сделала это потому, что была одинока в своем ледяном замке. Мне даже стало жаль ее, когда Кай, наконец, вернулся домой, благодаря неустанным поискам любящей его Герды. Вот тогда на пороге нервного отделения передо мной стояла королева. Высокая шапочка над ее белокурыми волосами выглядела, как корона. Она повела меня в кабинет, расспросила – в чем дело и сказала:
– Не надо так расстраиваться, ты же – мужчина.
Маму стали лечить более активно, я приходил и видел улучшения, а в служебной комнате меня кормили манной кашей с вареньем.
* * *
Внешне суд проходил в спокойной обстановке. На стульях первого ряда сидели подсудимые: директор «Перемоги» по фамилии Павлик, бухгалтер Харитонов, тоже, бывший офицер нашей армии, папа и еще кто-то. Я видел спину папы, сидя с мамой в дальнем ряду, среди людей, имевших отношение к происходящему.
Судья Когут, из местных выдвиженцев, старался придать своему лицу выражение задумчивой важности. Казалось, что ничего страшного не должно случиться – суд существует, чтобы определить вину каждого… В перерыве моим родителям даже разрешили постоять вместе у окна. Криво усмехнувшись, папа сказал:
– Непонятно, кого защищает наш адвокат…
А потом грянуло: «Десять лет исправительно-трудовых лагерей!»
Это – папе и Харитонову. Павлик получил три года местной тюрьмы.
Через неделю мы увидели осужденных, их вели к железнодорожной станции как пленных. Папа шел по улице, где многие его знали, глядя прямо перед собой. Насколько формально и небрежно велось его дело, свидетельствует то, что после двух лет обращений мамы в высокие инстанции, был назначен повторный и оправдавший папу суд. И это произошло, когда миллионы находились в тюрьмах и лагерях. Но это было позже.
А тогда мы оказались в угнетающей изоляции. Прежние посетители папиных застолий, увидев нас, переходили на другую сторону улицы или скрывались в магазинах и подворотнях. В это время наибольшую помощь оказали нам Андриановы. Михаил Федорович, уже заметный тогда работник горсовета, помогал с дровами для отопления дома, тетя Фаина приглашала нас на обед и для добрых разговоров с мамой.
После больницы здоровье и настроение мамы улучшилось. От тети Доры из Харькова и дяди Миши из Ленинграда приходили денежные переводы. Но появились новые неприятности. Пришел родственник Милоша Вайса и показал документы на право владения домом. Вел он себя вежливо, но решительно и предложил нам другое жилье.
* * *
Так мы оказались на Мукачевской улице города, в районе, где жили в основном бедные венгры и русины. Нас поселили в очень длинной комнате с двумя узкими окнами на шумную улицу. Из одноэтажных пристроек дома во двор, без следов растительности, вели двери других квартир. Но плохих людей там не было.
Вначале мама бралась за любую работу, лишь бы обеспечить нам еду.
Она старалась быть бодрой, но меня угнетала и вызывала сочувствие ее очевидная незащищенность среди людей. Вечерами мы разжигали чугунную плиту и пели, чтобы взбодриться. Чаще других – песню:
Наш паровоз вперед лети,
В коммуне остановка!
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка.
В одной из комнат нашего дома жила русская семья. На скамейке у дверей сидели маленький мальчик и его мама, рыжеватая женщина с грустным лицом. Она еще не выучила венгерские слова, необходимые для общения с большинством жильцов дома, и заговорила со мной.
Ее звали Валя, раньше она много читала и очень хотела поделиться с кем-то своими впечатлениями о понравившихся ей книгах. Об одной из них, очень волновавшей ее, она рассказывала мне два вечера.
Уже название книги – «Бегущая по волнам» вызывало светлые мечты о чем-то таинственном, зовущим к подвигам во имя добра. Затем, она неделю пересказывала мне книгу «Человек, который смеялся» про страдания мальчика, изувеченного корыстолюбивыми людьми.
По совету Вали я записался в библиотеку Дома пионеров, и началось мое самообразование по книгам. Их для меня специально откладывала библиотекарь, Нина Иосифовна. Я прочел веселые рассказы Николая Носова, Марка Твена, описания природы Михаила Пришвина, Павла Бажова, повести о гражданской войне Аркадия Гайдара, Льва Кассиля. Затем меня увлек Жюль Верн, особенно впечатлил и вызвал фантазии его «Таинственный остров». Читая книги, я придумывал приключения их героев с моим участием, это увлекало, вызывало счастливые мечты.
Наконец мама нашла неплохо оплачиваемую работу в детском саду. Чтобы облегчить наше положение тетя Дора на время забрала сестру Аню в Харьков. Дядя Миша регулярно присылал денежные переводы.
Жизнь улучшалась, но сырой и ветреной в этих местах зимой, я часто болел гриппом, ангиной, дважды дело дошло до воспаления легких. Может поэтому, я рос невысоким и худым подростком, хотя мне хватало сил для драк и рискованных проделок.
* * *
На новом месте я пошел в школу, где учились только мальчики. Они курили в туалетах, дрались, определяя свой статус в этой бурсе. Класс, куда я попал, объединяло лишь увлечение футболом. Мы ходили на небольшой стадион смотреть тренировки «звезд» местной команды «Спартак» – защитников Биловари, Эгервари, нападающего Гробчака, он обладал ударом чудовищной силы, ему поручали бить пенальти. После тренировок футболистов нам разрешали поиграть на поле с настоящими воротами. Я быстро бегал, умел подать точные передачи, приводящие к голу. Это укрепило мое положение среди сильных и хулиганистых ребят. Позже я узнал, что примерно в это время, может, на этом стадионе начинал свою футбольную карьеру известный игрок киевского «Динамо» и сборной страны Йозеф Сабо.
Школа, где я тогда учился, считалась второразрядной. Ее директор, Александр Кузьмич, часто выпивал. К этому пагубному влечению его осознанно склонял завуч, не помню, как его звали. Им мы придумали клички, запомнив из слов учителя истории кое-что о жизни населения средневековой Европы. Там отношения между людьми были весьма напряженные, вели они себя, как варвары. Учитывая порядки в нашей школе, мы прозвали директора Карлом Великим, а уступающего ему в росте завуча – Пипином Коротким.
Карл преподавал математику интересно и привил мне особый интерес к геометрии. Пошатываясь, он приходил в класс, выворачивая руку, чертил на доске почти идеальную окружность. Когда рука достигала низа геометрической фигуры, поворотная доска ударяла его по голове.
Потеряв мысль, он растерянно оглядывал класс и произносил:
– Ничего смешного не вижу…
Нужно сказать, что к нему мы относились хорошо. А явно подлого Пипина не любили, его позже побили старшеклассники.
Всем нравилась учитель украинского языка Наталия Игнатовна. Она, как принято говорить, была «щира» украинка с яркими чертами лица и мелодичным голосом. Наталия Игнатовна ознакомила нас с книгами Л. Украинки, П. Мирного, М. Коцюбинского, И. Франко. Она проявила ко мне внимание, когда я сказал, что знаю композиторов Н. Лысенко, С. Гулак-Артемовского, и мне нравится веселый дуэт Одарки и Карася из оперы «Запорожец за Дунаем», часто передаваемый по радио.
Очень интересно проходили уроки преподавателя географии Семена Борисовича. Он приходил в школу в офицерской форме без погон. После объяснения новой темы он вызывал к доске ученика, и тот по вопросам из класса должен был рассказать о географическом объекте на карте земного шара. У Семена Борисовича я стал одним из лучших учеников, меня нельзя было смутить даже таким каверзным вопросом: «Где находится Баб-эль-Мандебский пролив?».
* * *
Я подружился с Валерой Холковским и Витей Сукачом, они учились в параллельном классе школы, жили недалеко от Мукачевской улицы.
Валера, из обеспеченной семьи работников торговли, был красивым и трусоватым мальчиком. Иногда он угощал меня плиткой шоколада.
А Витя был тихим, изобретательным шкодником. С его подачи мы организовали подделку билетов в ближайший кинотеатр.
После книг кино было важным источником моего самообразования. Тогда показывали в основном иностранные фильмы. После того, как гас свет, и в зале становилось тихо, на экране появлялись слова: «Этот фильм взят как трофей победы над фашистской Германией».
Большая часть фильмов была о приключениях чудаков или героев. Из них понравились: «Принц и нищий», «Сестра его дворецкого», а наибольшие переживания вызвал «Мститель из Эльдорадо». Это было так красиво – таинственный всадник на красивом коне, неуязвимый для злодейских пуль и утверждающий справедливость!
После сеанса мы собирали части выброшенных билетов, ножницами ровняли их половинки, склеивали мыльной водой и отдавали Валере. Он клал билеты для просушки под толстые книги библиотеки, тонкую полосу склейки обнаружить было трудно, и проход в кинотеатр был обеспечен. Мы не ходили на многолюдные вечерние сеансы, и всегда можно было найти свободные места.
Столь выгодное дело погубила жадность Сукача. Он продал кому-то поддельные билеты. До сих пор испытываю стыд, вспоминая, как нас вытолкали из кинотеатра на глазах у всех, в том числе моей мамы. Она со своей сотрудницей в этот вечер пришла посмотреть фильм.
Бывало, что мама брала меня на концерты Закарпатского народного хора, проходившие в красивом здании синагоги, его при новой власти преобразовали в филармонию. Девушки, парни в украинских одеждах водили там хороводы, пели грустные и веселые песни. Помню, как солистка ансамбля, пританцовывая, задорно распевала:
Кажуть люди, кажуть,
Шо я красна дивка,
А я у колгоспи —
Перша бригадирка!
Тем летом маме сообщили, что ей назначен прием в Москве у очень большого начальника по фамилии Шверник. От его решения зависело все по судебному делу папы. На время отъезда мама пристроила меня в какой-то детский лагерь. Он размещался в полуразрушенном замке, там собрали ребят из неблагополучных семей и беспризорников. Мама договорилась с мойщицей посуды Катей присматривать за мной. Электричества и воспитателей там не было, мы были предоставлены сами себе – играли в футбол, купались в холодной воде горной речки.
Все в коллективе подростков определялось силой и агрессией. Среди нас главенствовал пятнадцатилетний Леха, жилистый и ловкий, вокруг него образовался круг подлиз и доносчиков. Эта компания садилась во главе длинного стола, куда в баках приносили еду, чаще всего – кашу и вареные яйца. Я сидел в конце стола, яйца до меня не докатывались, доставалась лишь миска с клейкой манной кашей и кусок хлеба. От последствий недоедания меня спасли способности рассказчика. Мои фантазии на темы прочитанного в книгах и услышанного собрали все увеличивающийся круг ребят. И однажды к нам пришел Леха. Вообще-то, у него было хорошее лицо – грустное, задумчивое, но роль вожака обязывала его быть решительно жестоким.
Его появление меня испугало, но некуда было деваться. Я как раз начал пересказ повести А. Гайдара «Судьба барабанщика». Леха слушал эту историю два вечера. Потом посадил меня рядом с собой во главе стола. Я начал поправляться и до окончания смены в лагере все сильнее ощущал свое привилегированное положение.
Но судьба неотвратимо возвращала меня к проблемам.
В один из дней прибежала испуганная Катя. Она сказала, что приехала очень высокая комиссия, моя путевка закончилась, и могут быть неприятности.
Меня охватила паника. Больше всего я переживал, что эта плохая весть станет известна моей маме, и она прервет важную поездку.
Схватив портфель, где у меня лежали сменное белье, я скатал в рулон нашу семейную драгоценность – верблюжье одеяло и, не отдавая себе отчета в происходящем, убежал из лагеря.
До Ужгорода было 14 километров. Я шел, все более успокаиваясь и находя доводы в пользу случившегося. Вспомнился мне и кораблик, с которым всегда связывались мои надежды на лучшее.
На середине пути я встретил двух подвыпивших молодых венгров. Один остановил меня, отнял портфель, толкнул в спину и сказал:
– Элюре, жидоу…[2]
Я пошел дальше, радуясь, что при мне осталось верблюжье одеяло.
Венгры окликнули меня. Наверно, их заела совесть. Они положили у обочины дороги мой портфель и показали, что могу его забрать.
Но я решил не возвращаться – пусть подавятся этим портфелем.
Дома меня никто не ждал, к Андриановым идти в таком жалком виде не хотелось. Я решил найти племянницу мамы, Риту. Ее вечно веселое настроение мне нравилось и склоняло к хорошим мыслям. Рита встретила меня без удивления. На матрасе в трусах и тельняшке лежал ее очередной друг Яша. Оба выглядели довольными собой, жизнью и очень обрадовались трем рублям, которые мама зашила мне в трусы на черный день. Яша надел брюки, через десять минут принес бутылку водки, четыре плавленых сырка и вяленую воблу.
Рита сказала:
– Можешь пожить у нас, мама скоро приедет.
– У меня больше нет денег… – промямлил я.
– Деньги всегда найдутся, – прогудел Яша. – Нужно только все время думать, где их достать. И деньги – не самое главное в жизни.
При этих словах Рита посмотрела на него с восхищением.
Я настолько устал от событий и переживаний дня, что после чая сразу уснул. Проснулся от нервного разговора Риты и Яши.
– И есть еще верблюжье одеяло… – задумчиво говорил он.
– Яша, одеяло мальчику купила мама.
– Подумай – зачем мальчику верблюжье одеяло летом? Купим осенью ему ватное, оно даже теплее, потому что – тяжелое.
Наверно, Яша всю ночь размышлял, где достать деньги, и я понял, что нужно срочно покинуть этот гостеприимный дом. К счастью, на следующий день приехала мама. У нее было хорошее настроение. Шверник уделил ей пять минут разговора, сказал «у нас бывают перегибы», и что он поручил разобраться в деле папы.
– Хороши перегибы! – воскликнула Рита. – Человек два года сидит!
Но вскоре от папы пришло письмо о том, что он теперь – поселенец, в зону ходит на работу как инженер и лишь должен где-то отмечаться.
* * *
Мама часто ходила с отчетами в городской отдел здравоохранения. Там она понравилась начальнице отдела и та предложила ей работу с заметным повышением оклада. Но главное – влиятельная заведующая помогла обменять наше убогое жилье на комнату в престижном доме на набережной реки. Дом называли «рафанда», он находился недалеко от Народной Рады, в нем были все удобства, как и в особняке Вайса. Мы поселились в комнате квартиры, где жила приятная пожилая пара венгров. Мама быстро нашла общий язык с соседкой, тетей Мартой. Ее муж, молчаливый замкнутый человек, с нами не общался, у него был хронический бронхит, он надсадно кашлял, часто ходил в туалет.
На новом месте жительства я вернулся в школу № 3. Прошло почти четыре года, она стала другой по составу учеников и преподавателей. Тон в классе задавала признанные отличники – Ефименко, Ауслендер, Бренер, Белоусов. Они имели авторитет у одноклассников и учителей. Мне, выходцу из захудалой школы, нашлось место в последних рядах класса. За мной сидел лишь почему-то попавший в эту школу бездарь и хулиган Тимофеев. Первое время он говорил мне много гадостей.
Я переживал эти обиды, а на одном из уроков показал и свои скудные знания. Борис Хрисанфович Пономарчук, учитель химии, попросил меня назвать формулу соляной кислоты. Не зная латинских букв, я обреченно вычитал из учебника: «эн, эс-е». Среди учеников раздались отдельные смешки. Я сгорал от стыда. Но Пономарчук, строго оглядев класс, лишь тихо сказал:
– Прекратить шум… Подойдешь ко мне после урока.
При его добром отношении я быстро восполнил пробелы в знании по химии. Она мне даже понравилась, особенно неорганическая химия. Борис Хрисанфович творчески вел урок. Так, объясняя вывод формул химических соединений по не очень понятной теории валентности, он обучил нас делать это значительно проще, используя эмпирическую зависимость, придуманную еще в ХIХ веке.
Учителя по математике в школе почему-то менялись часто, никто из них не оставил о себе воспоминания. Я по-прежнему проявлял особый интерес к геометрическим построениям и расчетам.
А любимым моим предметом стал русский язык. Его преподавала Белла Григорьевна Галинская, отличавшаяся обаятельной улыбкой и почти фанатичной строгостью к усвоению нами правил письма и речи. Она организовала семинар, где мы делали тематические доклады.
Доклад по объемистой книге «Жизнь Клима Самгина», сделанный мной в девятом классе, вызвал интерес даже у педсовета школы.
Особо отмечу учителя английского языка Александра Маврикиевича Рота. Всегда модно одетый, остроумный и ироничный, он вызывал у нас уважение и желание подражать. Были слухи о его повышенном внимании к женщинам. Но почти все признавали умение Александра Маврикиевича интересно вовлекать учеников в изучение английского языка. Его урок начинался с обсуждения событий прошедшего дня в виде вопросов и ответов по-английски. Тот, кто ошибался в произношении или построении фраз, должен был десять раз писать на классной доске правильный вариант с транскрипцией слов.
Затем Александр Маврикиевич объяснял новые разделы грамматики английского языка. Приводя примеры правильного построения фраз, он использовал английские поговорки, по смыслу схожие с русскими. Например: «To carry coal in Newcastle» («Ездить в Тулу с самоваром»), «Charity begins at home» («Своя рубашка ближе к телу»). Это очень повышало наш интерес к тому, что он рассказывал.
А в оставшееся время урока лучшие ученики класса читали отрывки книг на английском языке. Мне показалось, что книга «Трое в лодке, не считая собаки» на языке оригинала вызывает большее понимание юмористических ситуаций, чем в переводе на русский.
В то время Александр Маврикиевич владел уже многими языками, включая индийский. Позже я узнал, что он работал переводчиком на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Так что школа № 3 города Ужгорода была совсем не средней, и я приложил много усилий, чтобы занять достойное место среди учеников нашего класса.
Угнетающие события в детстве вызвали у меня чувство стыдливости перед активными и уверенными людьми. В разговоре с ними я краснел и не мог собраться с мыслями, которые пытался высказать. Когда позже обдумывал – как следовало бы говорить достойно, в голове почему-то возникала цифра 12. Произнося про себя эту цифру, я успокаивался. Комплекс неуверенности у меня стал проходить после возникшей дружбы с одним из лучших учеников класса, Володей Бренером. Володя хорошо разбирался в радиотехнике, водил поезд на детской железной дороге, отличался чувством юмора и много читал. Они с мамой жили весьма скромно, это еще больше сближало нас.
Вскоре образовался круг общения и по месту нашего нового жилья. Я подружился с Аликом Бутенко, Юрой Клименко, Толей Лебзоном, они жили в соседних подъездах «рафанды». Сестра Алика, Рита, была постарше нас, ее загадочные фразы и принимаемые позы вызывали у меня чувство еще непонятного, волнующего влечения. Рите, видимо, нравилось мое внимание к ее выпуклостям под школьным платьем. Как-то, чтобы еще больше смутить меня, она сказала:
– Знаешь, как они растут? Сначала одна, за ней – вторая. Я испугалась, но мама объяснила, что это нормально.
Я был горд тем, что она доверительно и просто поделилась со мной своими девичьими тайнами.
Толя Лебзон был сын известных в городе врачей. Дома у них была большая библиотека. Тайком от родителей он принес мне прочитать веселые рассказы Чехова, книгу пародий Архангельского, усилившие мою склонность к юмористическому изложению своих историй.
А Юра Клименко был добрым, надежным другом. Его мама – веселая, гостеприимная, всегда угощала чем-нибудь вкусным. А папа – офицер МВД, сурового вида замкнутый человек, был молчалив, мрачен, под его взглядом мне даже становилось страшно.
* * *
После долгого периода лишений и бед, нас, наконец, посетила удача – папу привезли для повторного суда. Прибежав к зданию, где этот суд должен был происходить, я в щелке замка двери с волнением увидел папу. Он с уставшим, грустным лицом сидел за каким-то барьером. Ноги сами понесли меня к нему, мы расцеловались, я заплакал. Два милиционера в углу зала дружно отвернулись.
Новое разбирательство по его делу было непродолжительным. После слов судьи Новгородцевой: «из-под стражи освободить в зале суда», Андрианов отшвырнул барьер, и они с папой обнялись.
О годах заключения папа рассказывал немного. Говорил, что в одной из пересыльных тюрем его проиграли в карты, он чудом остался жив.
Что в лагере встречались интеллигентные люди, он даже подружился с врачом, сидевшим за «политический» анекдот. Что после каких-то указаний «сверху» ему поручили работу инженера, и он мог жить в съемной квартире, имея пропуск для входа в «зону» и выхода из нее.
Когда пришел приказ об отправке в Ужгород, папа и охранявший его солдат пошли по весенней тундре на станцию. Солдат провалился в размыв почвы. Папа по пояс в ледяной воде помогал ему выбраться, и оба бежали в мокрой одежде три километра по морозу, передавая друг другу тяжелую винтовку.
На первых порах папа делал любую работу. Водил грузовик, чинил электроприборы, штамповал детали на том же заводе «Перемога». В «рафанде» к нему обращались при общем отключении света. Он брал резиновый коврик, долго копался в щите с изображением скрещенных костей и черепа. Это пугало маму и вызывало интерес жильцов.
Через некоторое время папу приняли на работу в Технический отдел управления промышленностью города. Там он изобрел устройство для посадки саженцев деревьев в засушливых районах страны. Такое начинание тогда было на слуху, я помню плакат, на нем И. В. Сталин с трубкой в руке склонялся над картой лесонасаждений у реки Волга. За это изобретение папе выдали крупную денежную премию, у нас опять появились гости и часто происходили веселые застолья.
Смерть Сталина не вызвала в Ужгороде приступа большой народной скорби. Была траурная линейка во дворе школы, местный поэт Гулько мрачно выкрикивал: «Смерть – не сметь!» Но в разговорах взрослых это не обсуждалось так живо, как ранее случившееся «Дело врачей».
В последующие месяцы в Ужгороде стали появляться освобождаемые из тюрем и ссылок люди. И однажды к нам приехал врач, с которым папа подружился в лагере. Он оказался моложавого вида, красивым и веселым человеком. С ним была тоже красивая и веселая жена. Из их бесед с родителями я понял – они приехали в Ужгород, так как отсюда легче перебраться в Польшу, а вскоре это станет возможным. Они подарили мне толстую книгу «Карты и схемы по русской военной истории». Додик, так звали врача, сказал, что эта книга приведет в веселое состояние даже при самых тяжелых переживаниях. Позже мне сказали, что они выехали из страны в 1957 году, при первой разрешенной эмиграции. Тогда же в Польшу выехала племянница мамы, Рита, она вышла замуж за вечно думающего о деньгах Яшу. Оказалось, что он к этому времени выучился сапожному делу и мог более реально думать о заработках.
* * *
Более заметным в классе я стал при подготовке праздничного вечера с ученицами женской школы № 4. Помимо концерта планировались танцы – важнейшая для нас часть этого мероприятия. Тогда только что появилась пластинка Цфасмана «Звуки джаза», записи ритмичных и нежных мелодий Полонского.
А для преподавателей был важен концерт. С нашей стороны Виталий Каменский должен был на трубе исполнять «Итальянскую польку», Юра Голубев и Валентин Кибирев – танцевать матросский танец «Яблочко», поэт класса Женя Кудрявцев – читать свои стихи, а я – петь недавно прозвучавший «Школьный вальс» И. Дунаевского:
Давно, друзья веселые,
Простились мы со школою,
Но каждый раз
Мы в свой приходим класс.
Нам аккомпанировал на аккордеоне физрук Сергей Шабров.
А с их стороны… С их стороны была Надя Микуланинец.
Она училась в музыкальной школе и отказалась играть на старом расстроенном пианино в нашем спортзале. Ее с трудом уговорили.
Надя сразу понравилась мне гибкой и сильной фигурой, ироничным взглядом, вежливым, но уверенным разговором. А главное – тем, что она играла на пианино.
Музыка сильно влияет на меня. Я запоминаю не только мелодию, но и звучание разных инструментов оркестра. Помню, из репродуктора на площади Корятовича я услышал печальный «Полонез Огинского». Эта музыка вызвала во мне столько переживаний и размышлений, что я прислонился к стене дома, не в силах сдвинуться с места.
Проходящая мимо женщина даже остановилась и спросила:
– Мальчик, тебе плохо?
При подготовке к школьному вечеру мы с Надей встречались много раз. Однажды она позвала меня к себе домой «послушать, как звучит настоящий инструмент». Мелодия, которую она проиграла, вызывала у меня печаль и светлые воспоминания. Я спросил:
– Что это?
– «Елка» Ребикова… Был такой композитор. Это очень интересная по композиции пьеса и исполняется чаще других его произведений. И знаешь, на эту музыку его вдохновила сказка Андерсена.
Я не знал, как поддержать такой разговор и сказал:
– Меня волнуют грустные мелодии. А недавно из комнаты родителей я услышал по радио музыку, от которой мне вдруг стало понятно, что когда-нибудь умру. Все будут жить, а я умру.
– Правда? Можешь пропеть то, что тебя так взволновало?
Я пропел несколько тактов.
– А-а-а, конечно. Это – Первый концерт Шопена. Но от такой музыки не умирают, она вызывает гордость за возможности человека.
Школьное мероприятие прошло на радость всем, а мы с Надей стали встречаться, и каждый раз я узнавал от нее много нового.
Ее папа преподавал в Университете, мама занималась переводами.
Надя училась музыке серьезно, ей присылали ноты из Чехословакии. От нее я узнал о ранее неизвестных мне писателях – Э. Хемингуэе, Р. Стейнбеке, С. Моэме, их книги она читала на английском языке.
А однажды Надя сказала, что я хороший рассказчик, но способности нужно все время развивать, иначе – они начинают работать во вред.
Не окончив школу, Надя уехала поступать в консерваторию, потом я ее уже никогда не видел. А общение с ней вспоминал с нежностью, понимая, как сильно она повлияла на формирование моего кругозора.
* * *
Юра Клименко учился неважно, и Клавдия Михайловна, его мама, поощряла нашу дружбу, считая, что я влияю на него «положительно». Юра был младше меня на год, мы относились друг к другу равно, но его мама характеризовала Юру непонятным словом «инфантильный». Вот и сейчас я застал их за бурным разговором о поводу поездки в ведомственный летний лагерь отдыха. Юрка отказывался ехать в «это скучное место, где все нужно делать по принуждению».