Спартаковские исповеди. Классики и легенды

Тогда, во время подготовки к чемпионату мира, состоялся мой первый матч в составе «Спартака». Основа сборной со Львом Яшиным в воротах, Стрельцовым – несчастье произошло позже, – Ивановым, Ильиным, Нетто и другими звездами играла против «Спартака». Учитывая, что в национальной команде тогда было много красно-белых, условный «Спартак» на самом деле был дублем. Его усилили несколькими игроками из других команд, в том числе мной. Самым известным из моих партнеров был Алексей Парамонов. И мы их «дернули»! После той игры Парамонов, олимпийский чемпион Мельбурна, подошел ко мне и спросил, не хочу ли я в «Спартак».

Такие вещи западали в душу. Общаясь постоянно со спартаковцами в первой и молодежной сборных, я все больше проникался мыслью: «Это мне нравится». Хотя в «Локомотиве» мы были очень дружны, но судьбой мне было предписано другое, и я это чувствовал. «Спартак» вот здесь, у меня в сердце, все время был.

Я не пропускал ни одной игры «Спартака» – естественно, когда они не совпадали с матчами «Локомотива». У нас всех были билеты участника чемпионата СССР, которые давали нам право проходить на любой стадион страны. Солидные такие билеты, их до сих пор храню. И я при первой возможности посещал спартаковские матчи.

И вот в 1959 году «Спартак» решил взять меня с собой в турне по Южной Америке.

В «Локомотиве» таких поездок и близко не было. А тут – Южная Америка! Безумно хотел сыграть против этих людей и окунуться в атмосферу этих стран и стадионов. Уже пригласили в контору «Спартака», чтобы оформить в поездку. И вдруг – бац! – у «Локомотива» возникает турне в Болгарию. Как назло!

Я обратился к Морозову и попросил разрешения съездить со «Спартаком». Но он, к тому времени уже сменивший Аркадьева на посту старшего тренера, не разрешил. Пришлось ехать в Болгарию. Чувства мои вы понимаете. И когда мы вернулись, я тут же подал заявление об уходе. Оно мне однажды здорово аукнулось: Морозов затаил за тот демарш жуткую обиду и в 1966-м не взял меня на чемпионат мира.

Тогда, в 1959-м, переход мне не разрешили, потому что вмешался министр путей сообщения Бещев, друживший с набиравшим влияние Брежневым. Как это произошло – расскажу чуть позже. В «Локомотиве» мне предстояло отыграть еще до середины 1962 года.

Я все больше общался со спартаковскими людьми, самым близким из которых по духу оказался Сергей Сергеевич Сальников. Особенно мы сдружились в 1962-м после чемпионата мира, когда я залечивал последствия страшной травмы. Нас объединило то, что, несмотря на советские времена, мы с ним обладали, как я выражаюсь, комплексом неподчинения.

Однажды он стал из-за этого невыездным, а еще раньше эта участь едва не постигла и меня. В кругу футболистов я рассказывал о безобразиях, которые творятся в нашем сельском хозяйстве, – благо по временам, проведенным в Кривом Роге и Днепропетровске, знал эту тему хорошо. Меня вызвали в ЦК КПСС. Был там такой инструктор – Молчанов, так он меня два с половиной часа «имел», а я с ним еще ругался. Говорил ему: все, что он рассказывает, я и так знаю – политэкономию сдал на пять в институте. Но и как все обстоит на самом деле, тоже знаю, поскольку объездил все колхозы Днепропетровской области.

Мне могли перекрыть выезды, но первая и молодежная сборные ехали играть в Польшу, а в «молодежке», кроме меня, играть было некому. Один из руководителей федерации Владимир Мошкаркин нашел аргументы, чтобы меня-таки выпустили. В день матча на правительственном самолете Ил‑14 доставили прямиком в Лодзь и из аэропорта отвезли на игру. Мы победили 1:0, а я еще и пенальти отбил. После чего «невыездная» опасность была снята. Тем не менее я был своего рода диссидентствующим человеком, и этот комплекс неподчинения во мне сидит до сих пор. И никогда в жизни не выветрится.

Все это я рассказываю к тому, чтобы нарисовать полную картину моего душевного проникновения в это совершенно необъяснимое образование под названием «Спартак». Что в нем такого, манящего миллионы людей? Мне повезло в том, что это был не только по футбольным, а по самым высоким меркам интеллектуальный коллектив спортивного назначения. Интеллигенция считала шиком болеть за «Спартак».

Это тоже было неким элементом скрытого диссидентства. Потому что «Спартак» создавался в пику динамовскому движению, которое ассоциировалось у людей, сами понимаете с кем и с чем. Максим Горький, провозгласив: «”Динамо” – это сила в движении», немножечко подыграл определенной публике, и это раздражало.

Взрослея, я задавался целью понять феномен «Спартака». Но из футбольных людей беседовал об этом разве что с Сальниковым, который был склонен к философствованию, аналитике – но с обязательным присутствием юмора. И вот, куда ни повернись, все крутилось вокруг Старостиных. Нет, даже вокруг одного из них – Николая Петровича. Божок, Будда, что-то вообще неземное.

И меня страшно это заинтересовало – что же за феномен такой? Почему без хохм, историй, которые этот человек рождал чуть ли не каждый день и они тут же становились хрестоматийными, не обходилась ни одна выпивка, не говоря уже о чаепитиях? Сам-то Николай Петрович только чай и употреблял.

И вот тут мы возвращаемся в 1959 год – тот самый, когда я предпринял первую попытку перейти в «Спартак». Игроки красно-белых, с которыми я плотно общался, устроили в хорошем смысле слова напор – в том числе и на Старостина. Говорили ему, что Володя хочет перейти. И у меня состоялась с ним самая первая беседа на эту тему. Проходила она в старом спартаковском, как сейчас принято выражаться, офисе. А находился тот «офис» в недействующей церкви где-то на Спартаковской улице. В маленькой комнатухе сидели Старостин и Сальников.

Николай Петрович всегда переживал за чистоту спартаковских идей и очень ревностно к этому относился. Для него, конечно, спартаковский человек, образно говоря, с периода эмбрионального развития, – это то, что надо. Хотя вот Сальников, к примеру, таковым не был. Старостин не прочь был пригласить и кого-то из других команд – но только в том случае, если человек четко отвечал его понятиям о настоящем спартаковце. Потому и задал мне вопрос в лоб:

– Почему ты хочешь перейти в «Спартак»?

«Спартак» тогда играл не просто плохо, а очень плохо. В стране же гремело знаменитое движение Валентины Гагановой – передовицы производства, которая ушла в отстающую бригаду, чтобы ее поднять и сделать ударниками социалистического труда. Я был человеком, острым на язык, – и ответил:

– Наверное, хочу перейти в «Спартак» по принципу Гагановой – поднять отстающую бригаду.

Чапай – его так стали называть после того, как он сам однажды сказал «Чапай думает!»– нахмурился. Крякнул. В принципе, он мог меня за эту хохму выгнать, и в чем-то был бы прав – тональность моего ответа не соответствовала серьезности вопроса. А я так ответил, потому что его слова меня немножечко покоробили. Я же пришел сам, вот он я! В подтексте же звучало: «Что ты тут бродишь, чего хочешь от нас?» Притом что команда – извините, в заднице. И я вот так ответил, созорничал.

Ситуацию спас Сальников, который от моего ответа зашелся смехом до потери пульса. Так, что едва со стула не упал.

Старостин пришел в себя от моего нахальства и на Серегу набросился:

– Что ты тут ржешь?!

А тот слезы от смеха утирает.

И долго еще вспоминал потом:

– Владимир, – он всегда меня называл полным именем, – ну ты ему и вдал!

Непосредственный он был парень, в душе – поэт.

Старостин пытался затеять разговор об условиях, но я сказал, что сначала нужно получить разрешение на переход. Мы пожали руки и разошлись. В общем, Николай Петрович простил мне эту вольность, но зарубку в памяти наверняка сделал.

И вскоре вопрос о моем переходе рассматривался в Доме Союзов. Меня в зал не пустили, я шатался за дверью. Одет был безукоризненно: дорогой темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в тон, мокасины. Я это дело страшно любил – рубашек у меня было два десятка, если не больше, а галстуков – сорок восемь штук.

Наконец, меня впустили в зал. Все вперились в меня взглядом. И председатель Федерации футбола Валентин Гранаткин спросил у Старостина:

– Николай Петрович, скажите, пожалуйста, вам действительно нужен Маслаченко?

– Ну, если вы разрешите, – ответил тот, – то мы его возьмем, не откажемся.

То есть не настаивал, не требовал, а – «если разрешите»! Ну, думаю, хорошо. С этого дня я тебе, Николай Петрович, даю слово, что все равно в твою команду перейду.

Тональность фразы Старостина вызвала у всех смущение. Они ожидали другого. Николай Петрович не выказал готовности биться. Мол, если дадите – возьмем, а если нет – то и не надо. Было ли это связано с тем моим ответом в церкви – не знаю.

Ну переход и не дали, конечно. Меня попросили выйти, потом вернули в зал, огласили приговор:

– Перехода не даем! У тебя есть что сказать?

– Первое, – начал я и обвел взглядом сидящих. – Вот это совещание ведется крайне недемократично! Поэтому я не согласен с вашим решением…

– Иди домой, – отмахнулись они.

Я еще раз заявил, что не согласен, и вышел. И вдруг догоняет меня Морозов, который был на заседании:

– Слушай, ну ладно тебе, хватит! Чего ты хочешь?

– Значит, так, Николай Петрович, – он тоже был Николай Петрович. – Я на этом не останавливаюсь и еще подумаю, как мне дальше поступать.

– Может, тебя не устраивают какие-то условия?

* * *

Тут я сделаю небольшое лирическое отступление. Расскажу на своем примере, в каких условиях тогда жили футболисты.

Переехав из Кривого Рога в Днепропетровск, я сначала жил на стадионе, в комнате на семнадцать коек, где был собачий холод. Именно там я научился на одном матраце спать, а другим накрываться. Потом мне дали какую-то комнату, где за стеной блеяла коза. И наконец, предоставили комнату прямо напротив обкома партии, в котором заседал Владимир Щербицкий, очень меня любивший.

Беда заключалась в том, что по этому дому пошла трещина, и проходила она как раз через ту комнату, в которой меня поселили. Через эту трещину я видел обком партии. Пошел на стадион, попросил завхоза, он дал мне старые списанные майки и трусы. Ими я и заткнул эту дырку от потолка до пола.

В Москве, перейдя в «Локомотив», поселился в общаге у Белорусского вокзала. Не вставая с кровати, мог достать из шкафа все, что мне нужно, и одеться. Главной задачей было не выпасть в окно, сделанное почти на уровне пола. Но, слава богу, оно было низким, и, уткнувшись в стену лбом, можно было понять, что идешь не в дверь. Каждую третью неделю в этой общаге поселялся человек, храпевший так, что через три комнаты было слышно.

Потом дали комнату в коммуналке на Таганке, на Абельмановской заставе, которую я называл аппендицитом. Двери тогда обивать еще не было принято, ты слышал соседей, они – тебя. А я к тому времени женился на Ольге, дочке крупного советского строителя. И вот она после своих роскошных условий поселилась в этой конуре. Как выдержала – не знаю…

Там-то я и жил, когда мне запретили переходить в «Спартак», когда Морозов спросил об условиях. Ладно, думаю, если не разрешаете переход, то хоть сделайте так, чтобы нормально жил. Но лишь года через два дали квартиру на втором этаже над булочной.

Хорошая квартира, просторная. Правда, во‑от такие тараканы полчищами из булочной прибегали. А в 1962-м, когда я окончательно решил переходить в «Спартак», случилась вот какая история. Тогдашний тренер «Локомотива» Костылев знал, что я уйду при любых обстоятельствах, но попросил помочь железнодорожникам и съездить с ними в Киев. За основу я не хотел играть, поставил бы свой переход под угрозу. А за дубль согласился – нужна же была какая-то практика. В итоге основной состав проигрывал после первого тайма 0:3, и тренер умолил меня выйти на второй тайм. Больше нам забить не смогли. А на матче был Щербицкий, с которым мы были знакомы еще по Днепропетровску.

После матча сели в поезд, но меня настоятельно попросили остаться. Я отказывался. Пятьдесят минут литерный состав не отправляли – это было неслыханно. Минута задержки скандал – а тут почти час!

Пришел начальник поезда.

– Владимир, во‑первых, пассажиры страшно нервничают. Во-вторых, как мне нагонять это время? В Москве же люди придут встречать, а на дворе зима. Что, они ждать будут?

В общем, пришлось остаться и переночевать у моего друга, нападающего киевского «Динамо» Вити Каневского. Устроили там маленький сабантуйчик.

Наутро меня встречает зампред спорткомитета Украины. Встречает с ключами. И везет смотреть квартиру в доме Совета министров республики. Четыре комнаты, лепнина, гараж. Входим в первую комнату, и я говорю:

– Замечательно, здесь можно поставить два стола для настольного тенниса и играть две партии одновременно.

Дают мне ключ – я не беру. Поскольку твердо решил для себя: что бы ни предлагали – не перееду. Хотя жена у меня была в положении. Тогда председатель спорткомитета и его зам куда-то вышли – видимо, позвонить. Вернулись и говорят:

– Вам сразу же будет присвоено звание капитана милиции – со всеми вещами, к этому прилагающимися.

То есть, меня прикрепляли к республиканской столовой – по ценам и качеству, как в Кремле. А также к базе снабжения продуктами, одеждой и промтоварами.

И добавили:

– Мы слышали, что вы хотели машину купить…

– Да, но всей суммы на нее у меня нет.

– Это не имеет значения, машину вам продадут по старой цене.

В таком случае денег действительно хватало. Спросили, какого цвета автомобиль я хочу. И пообещали:

– Если дадите нам паспорт – пригоним незамедлительно. И тут же оформим вас в заявку, и будете играть за киевское «Динамо».

Наконец, официальную ведомственную зарплату – двести рублей – они утраивали. А в «Спартаке» у меня было бы сто шестьдесят, за звание мастера спорта накидывали еще десятку, за заслуженного – двадцать.

Но я на все это не согласился. Потому что уходил в «Спартак» по идейным соображениям. Я любил эту команду. И не просто так после того, как в 1959-м Старостин на моем переходе не настоял, сказал самому себе: «Я им все равно докажу!»

И доказал.

* * *

В 1962 году я должен был играть на чемпионате мира в Чили. Но за неделю до старта во время контрольного матча с Коста-Рикой соперник нанес мне ногой мощный удар по челюсти. Тяжелейший перелом. Операцию мне делал лучший чилийский хирург. И за те восемь дней, что я был в больнице, наверное, полстраны у меня побывало. Целые районы делегировали людей, которые привозили, к примеру, мешочек, зеленого кофе. Ехали за шестьсот и больше километров. За те дни я стал неплохо говорить по-испански. Слова учил по разговорнику, делать-то было нечего.

Никто не верил, что я вернусь. Профессор-хирург, делавший операцию, сказал, что могут быть осложнения психологического свойства, а также связанные со слухом.

К тому времени я принял окончательное решение о переходе в «Спартак». Переход не давали три месяца. Я обратился к локомотивским ребятам, с которыми был дружен – они все были на моей свадьбе в нынешней нашей квартире:

– Поймите меня!

Они поняли, а 37-летний Виктор Ворошилов благословил. Он, шикарный игрок, так ни разу и не был чемпионом Союза и сказал:

– Хоть ты им станешь…

Я уже жил на сборах в Тарасовке, хотя официально мне это было запрещено. Команда тогда заиграла прилично, но вратарская позиция все-таки беспокоила. Во время тренировок, думаю, все, в том числе и Чапай, поняли, что Маслак команде нужен. Кроме того, я самостоятельно бегал кроссы в Подмосковье. Разработал для себя совершенно дикую программу подготовки, основанную на легкой атлетике, от которой нынешние вратари умерли бы. Но для меня это был наркотик. Я тем более должен был вернуться в футбол после той травмы, из-за которой лишился чемпионата мира.

И все же играть мне долго не разрешали. Наконец, перед встречей с «Шахтером» Старостин приехал с радостной вестью – и я вышел на поле. Но руководство так постаралось это событие замять, что даже не объявляло составы команд до стартового свистка.

Началась игра, восемьдесят тысяч на трибунах «Лужников» – гробовое молчание. А потом называют мою фамилию – и шквал оваций. Тут я понял, что не зря играю в футбол. И что мечта сбылась: я – в форме «Спартака». Теперь – до конца карьеры.

Мы начали резкий спурт. Из двенадцати оставшихся матчей не проиграли ни одного и стали чемпионами Союза. А я на вдохновении от перехода в «Спартак» в своей рамке просто летал.

В Кишиневе, помню, жили вчетвером с Нетто, Масленкиным и Солдатовым в комнате, где в нормальном «измерении» должен был жить один человек. Напротив моей койки у двери стоял шкаф – и, ложась спать, я смотрел на него и думал: упадет или не упадет? Но не упали ни шкаф, ни «Спартак». В Кишиневе мы выиграли, потом накидали шесть штук Ростову со всеми его Понедельниками, Копаевыми и прочими уважаемыми мастерами. Наконец, приехали в Киев.

И там мы выиграли 2:0. А мне из рогатки с трибуны засадили камнем по заднице. Я же в ответ демонстративно повернулся, похлопал и только почесал себе мягкое место, дав понять: не выйдет у вас, ребята, меня из равновесия вывести!

В раздевалку все вбежали радостные и возбужденные, но времени там праздновать не было. Моментально в душ – и переодеваться, потому что ровно через тридцать минут уходил поезд в Москву. Мы всегда торопились и всегда успевали. У выхода из подтрибунных помещений стояла милицейская машина, которая, разгоняя всех, тащила этот автобус. На первой платформе стоял поезд, мы запрыгнули в него и поехали домой.

Вторым в том чемпионате стало московское «Динамо». И его ведущий игрок Валера Маслов, многие годы спустя делясь воспоминаниями о том времени, сказал:

– Мы были сильнее, но чемпионат тогда «Спартаку» выиграл Володя Маслаченко, и нечего копья ломать!

Не знаю, так ли это на самом деле, но о моей роли в концовке того сезона, наверное, кое-что говорит. А Старостин тогда, в раздевалке после игры в Киеве, тихо сказал мне только одну фразу:

– Ты принес нам счастье.

И отошел. Больше о моем вкладе в то золото он не говорил ни слова.

Зато когда нам вручали золотые медали во Дворце спорта «Лужники», я, по большому счету, получил свою награду незаконно. Ведь из-за того, что меня мурыжили с переходом, я в том сезоне недобрал четыре матча до пятидесяти процентов игр.

* * *

Кубок СССР я выигрывал трижды – один раз с «Локомотивом» и дважды со «Спартаком». В 1965-м мы обыграли минское «Динамо» в двух матчах: ничья 0:0 и победа в переигровке. И была там замечательная история.

В первой встрече с минчанами была нулевая ничья. Они нас излупили по ногам так, что на второй матч было ставить некого. Мы поехали в Тарасовку, не зная, что делать – все силы истрачены, травмированных куча, переигровка завтра, а бегать нечем. И тогда я вспомнил, что велосипедисты на гонках применяют смесь овсянки, сахара и глюкозы, чем «подбадривают» организм.

Возвращались мы в Тарасовку на ночь глядя. Останавливаемся у магазина, а овсянки там нет. И на следующее утро приезжаем – тоже нет. Где-то – бог знает где – все-таки купили. Нам сварили кашу. Мы ее наелись, и на команду напал такой «Генрих Дристунский»!

Самое удивительное, что лично у меня, это дело предложившего, – все в порядке. А почти весь остальной состав команды, и без того переломанной, недееспособен. В центре обороны, к примеру, людей не было. Вайдотаса Житкуса, никогда там не игравшего, перевели туда справа, пошли еще на какие-то перемены – короче, передернули все, что могли. И в итоге, извините, обосравшиеся, мы все-таки выиграли второй матч!

Годом ранее, в 1964-м, произошла знаменитая история – Никита Симонян едва не отчислил из команды Игоря Нетто. Это было при мне. «Торпедо» нам в том матче накидало целую кошелку, а все потому, что мы не разобрались, как опекать Валентина Иванова. Сцена была такая. В перерыве Никита стал говорить какие-то слова – не столько относившиеся к тактике, сколько эмоциональные.

А 34-летний Игорь был расстроен вконец. Он всегда имел право слова, потому что если с организационной точки зрения «Спартак» – это Старостин, то с точки зрения игры «Спартак» – Нетто. И он сказал главному тренеру, с которым много лет вместе отыграл:

– Никита, да ты не о том говоришь!

Симонян в запальчивости не совладал с собой, несмотря на присутствие Чапая. И ответил очень жестко:

– А ты вообще молчи! И на второй тайм не выйдешь!

Слава богу, потом ситуация нормализовалась. Было собрание, на котором и мне довелось выступить. Но говорил я не о Нетто, а о себе. Занялся самокритикой и сказал:

– Естественно, вратарь должен спросить себя: а где он был, когда пять штук забивали?

А Нетто, конечно, в команде остался – кажется, дело ограничилось выговором.

Я горжусь тем, что выходил на поле с ними обоими. Мне безумно повезло: будучи игроком «Локомотива», я играл против Симоняна, и он даже забил мне в «Лужниках»; выступал с ним в сборной СССР и, кроме того, работал под его тренерским началом. Нас многое объединяет.

Между прочим, только Лобановский и Якушин по системе «игрок плюс тренер» завоевали больше титулов, чем Симонян. Не могу сказать, что он глубоко копался в тактических изысканиях, нюансах физподготовки и так далее. У Никиты Палыча наряду с тонким чутьем и пониманием футбола был большой человеческий авторитет. И это очень важно.

Когда у тебя в команде есть звезды, то с ними надо каким-то образом найти общий язык. Симонян умел это делать, как мало кто другой. Человек прямо с футбольного поля перешел на тренерскую скамейку – и Нетто, капитан, с которым он только что играл, стал его подопечным! Сложнейшая на самом деле психологическая ситуация. Однако команда играла и стала чемпионом. И заслуга Никиты в том, что ему, великолепному футболисту, хватило ума стать прилежным учеником на тренерской стезе. Симонян всегда был мудрым человеком и таким остался.

Что же касается истории моего ухода из «Спартака», которую я еще расскажу, то в ней Симонян был ни при чем, там сыграл роль Чапай. Поэтому у нас с Никитой отношения в полном порядке по сей день.

А Нетто для меня – самый великий игрок в истории «Спартака», по всем позициям и параметрам. Правда, по индивидуальному мастерству я на первое место среди спартаковцев всех времен ставлю Федора Черенкова. Гения с большой буквы, так до конца и не понятого. Феномена движения. Это что-то врожденное.

По чисто футбольным качествам Черенков – это даже не Стрельцов, это Пеле. Эдик был проще, хотя и гениально проще. С точки же зрения владения мячом, понимания игры, умения решать эпизод Черенкову не было равных. Нельзя забывать Сальникова, Исаева, но другого такого, как Федор, не было.

Если же возвращаться к Нетто, то это был человек абсолютной честности, порядочности, профессионализма. С точки зрения профессионализма я бы поставил его на первое место в нашем футболе тех времен. А может, и вообще всей советской эпохи.

Кстати, Игорь здорово играл в шахматы. Как и Галимзян Хусаинов. Когда Гиля обыгрывал Лобановского, тот был злой как дьявол, швырял фигуры, ругался:

– Б…, проигрываю какому-то татарину, метр с кепкой!..

Почему Нетто не стал классным тренером? Может быть, он был слишком гениальным игроком для этой работы. Хотя и потренировал в разных странах – в Иране, на Кипре, в Греции, куда в «Панионис», кстати, его рекомендовал я. Затем был не у дел.

Его жена, актриса Ольга Яковлева, облапошила его и забрала все деньги, которые он за свою жизнь заработал. Это было большое несчастье, когда Игорь на ней женился. Поэтому в последние годы жизни серьезно заболевшему Нетто было очень плохо…

Когда я перешел в «Спартак» – да и потом тоже, – имя Нетто было для меня святым. Помню, шли мы сразу после моего перехода со Старостиным вверх по Пушкинской улице, и он спросил:

– Вопрос с квартирой мы решим. Какую дополнительную зарплату тебе положить?

– А Игорь Нетто получает дополнительную зарплату? – ответил я вопросом.

– Честно? – задумчиво посмотрел на меня Чапай.

– А как иначе?

– Нет.

– Так как же я могу получать эту зарплату, если у вас Нетто ее не получает?

Я попросил лишь, чтобы мне в комиссионном магазине присмотрели какую-нибудь машину, поскольку на новую денег у меня не было. Старостин внимательно взглянул на меня и хмыкнул:

– Да это я тебе в два счета сделаю.

И действительно, я купил в комиссионке подержанный автомобиль, на котором ездила великая молодогвардейка по фамилии Борц. И притом что она была гонщица, я на той «Волге‑21» проездил целых двенадцать лет. А представляете, какие бы машины у меня были бы в Киеве?!

Но я ни о чем не жалею.

* * *

В 1966-м, уже будучи абсолютно спартаковским человеком, я часто общался со Старостиным. К тому времени мне уже очень хотелось понять его феномен. Были мы как-то во Франции, и я спросил:

– Николай Петрович, скажите, пожалуйста, мы достигнем когда-нибудь в материальном плане того уровня, что я вижу здесь, в Париже?

Чапай огляделся вокруг, понял, что лишних ушей нет, и ответил:

– Боюсь, что и твои внуки до этого не доживут.

Он очень хорошо отдавал себе отчет в реальности происходящего вокруг и идеологически был совершенно не зашорен. Блестяще знал историю, литературу. Мы ехали от Парижа до Лилля, и он мне едва ли не наизусть рассказывал «Девяносто третий год» Виктора Гюго. После чего я задал ему вопрос, почему «Спартак» назвали «Спартаком». Он ответил:

– Ты понимаешь, история о том, что на столе лежала кем-то забытая книжка Джованьоли «Спартак», я бросил на нее взгляд и понял, как будет называться команда, – это красивая выдумка. Мы назвали его так в честь оппозиционного молодежного движения Эрнста Тельмана в Германии, которое тоже называлось «Спартак». В это закладывалась скрытая контрдинамовская идея, но этого никто не должен был понимать – иначе название бы ни при каких обстоятельствах не прошло. Отсюда и романтическая выдумка про Джованьоли.

Я, чувствуя, что его потянуло на откровения, задал еще один вопрос:

– А что же все-таки явилось причиной того, что ваша семья была подвергнута репрессиям?

– Всякое было… – помрачнел Николай Петрович.

– Но какая основная причина – политическая, экономическая?

Он посмотрел в окно и хмыкнул. Рассказал, что на братьев Старостиных «повесили» пропажу какого-то состава с продовольствием, который ехал из Польши. Это была официальная версия органов. На самом же деле, по словам Николая Петровича, дело было в том, что в середине тридцатых годов он был в очень тесном контакте с комсомольским вождем Александром Косаревым. Именно с ним они разработали план первого чемпионата Советского Союза, и Косарев, друг и куратор «Спартака», проталкивал этот проект на более высокий уровень.

А потом, когда Косарева репрессировали и расстреляли, «отношения с врагом народа» вспомнили и Николаю Петровичу, и его братьям с сестрами. Старостин рассказывал мне об этом спокойно, потому что к тому времени Косарева уже реабилитировали.

Николай Петрович тогда активно работал над своей книгой «Звезды большого футбола», и появилась третья версия – что все это из-за знаменитого режиссера Мейерхольда. Старостины были очень большими театралами и крепко с ним дружили, и после того, как был репрессирован Мейерхольд, пошли «прицепом».

Тогда я сдался, не будучи в силах все это количество версий переварить.

Спустя некоторое время я познакомился с одним парнем, полковником, и наши жены стали общаться. Супруга нового знакомого оказалась суперразведчицей, да и сам он был непрост – зам руководителя Московского кинофестиваля, курировал литературу, журналистику. Однажды я приехал к нему, собралась компания. Стол «вел» мужик, оказавшийся большой шишкой с Лубянки. И как-то зашел разговор о Старостине. И вот этот самый человек, который до того вальяжно восседал во главе стола, вдруг изменился в лице и сказал о Николае Петровиче:

– Уголовник, б…!

После чего разговор на эту тему мгновенно прекратился. То ли там знали больше, то ли так насолил Чапай динамовскому ведомству…

Больше затрагивать эту тему не хотелось. Но загадка Старостина от этого не стала менее интригующей.

* * *

В середине шестидесятых в управлении спортивными делами ВЦСПС появился некий Николай Иванович Елисеев. Его и приближенных спартаковские люди впоследствии прозвали «черными полковниками». А «Спартак» тогда как раз был включен в систему профсоюзного спорта. Но родным для профсоюзов было «Торпедо» – тем более учитывая установку, что рабочий класс должен во всем задавать тон. То есть безоговорочным флагманом профсоюзного спортивного движения было предначертано стать именно автозаводцам.

Но для этого нужно было что-то сделать со «Спартаком». И в 1965 году, воспользовавшись восьмым местом в чемпионате (хотя в том году команда выиграла Кубок), Елисеев и компания убрали и Старостина, и Симоняна.

Вместо Симоняна назначили Николая Гуляева. Мы это решение приняли, но попросили, чтобы при этом вернули Старостина, так как этот тандем успешно работал в пятидесятых годах. Наставляли Гуляева, чтобы он во всех инстанциях твердил: нужен Николай Петрович!

Гуляев был в высшей степени порядочным человеком. Он никогда ничего не делал и не мог делать за спиной Старостина и игроков. Но это был единственный случай, когда он не пошел вместе с коллективом до конца. И нисколько не сомневаюсь, что потом сильно сожалел об этом. По-видимому, у него, только вновь назначенного, были абсолютно связаны руки. И в итоге начальником команды назначили нормального парня, но безумно далекого от футбола и всех наших дел. Звали его Андрей Сосульников.

А влияние Чапая на жизнь и умы игроков было громадно. До того, что они слепо верили в него и во все, что он делает. Для них всех Старостин был отцом родным, они были в него влюблены без памяти. Впрочем, почему – были? Остаются влюблены и до сих пор…

Нас страшно покоробило, что нам не пошли навстречу, и мы начали войну против этого Сосульникова, до перехода в футбольную команду руководившего зимними видами спорта в центральном совете «Спартака». Он пытался завоевать наше расположение всякими материальными благами, тем более что ему, понимая нашу реакцию на происходящее, шли навстречу – подбрасывали деньжат, чтобы он их в команде распространял.

Не помогало. Мы стояли на своем и требовали вернуть нам Старостина. Меня избрали капитаном команды, и я возглавил это движение. В каких только инстанциях не побывал!

В день финала чемпионата мира 1966 года, на который, как вы помните, меня не взял Морозов, я пошел на прием к председателю спорткомитета СССР Юрию Машину, где «пробивал» возвращение Старостина, а заодно доказывал необходимость перехода нашего футбола на профессиональные рельсы. Три часа мы гоняли чаи, смотрели финал, обсуждали судейство Тофика Бахрамова – и ни до чего, естественно, не договорились. Ни по Николаю Петровичу, ни по профессиональному футболу.