Как только Иван нажал на кнопку отбоя на телефоне, тут же загорелся дисплей, и опять заиграла та самая французская мелодия, которая во сне спасла его от поцелуя лягушки.
– Ваня, это я, – голос Марии был очень взволнован. – В пять утра сюда, в твою квартиру, ввалились какие‑то люди. Они вышибли дверь, меня заперли в туалете и все везде перевернули. Ты не отвечал на звонки. Что происходит?
– Все хорошо, Машенька. Но сейчас мне надо идти. Я позвоню, как только смогу. Не волнуйся, милая.
Иван убрал телефон в карман и встретился взглядом с Дианой. По ее глазам он понял, что этот звонок от Марии ее сейчас волнует больше всех вирусов вместе взятых.
– Нам надо бежать, – сказал он. – Собирайся быстрее.
– Это твоя девушка звонила сейчас? – стараясь придать своему голосу безразличный тон, спросила Диана, не сходя с места.
– И она тоже.
Иван залетел в ванную и выскочил оттуда уже полностью одетый. Его рюкзак стоял неразобранный.
– Диана, надо бежать или меня арестуют.
Она, молча, встала. Резко сдернула с полки свою дорожную сумку, побросала в нее свои вещи и быстро вышла из номера вслед за Иваном.
Глава 18
Для разговора с Вахромеевым Михаил Калган по привычке приехал чуть раньше, чтобы осмотреться и подготовится. Он поставил машину под Большим Устьинским мостом и не спеша пошел пешком по Москворецкой набережной к месту встречи. У маленькой пристани для прогулочных кораблей он остановился. Вдоль длинных железных понтонов плавали жирные утки.
«Только не оглядывайся», – сказал он сам себе и сразу же обернулся. Высотка на Котельнической, которую он давно старался не замечать, сейчас, подсвеченная ярким летним солнцем, возвышалась над рекой во всем своем великолепии.
Михаил Калган вспомнил все, как будто это было вчера. Даже запах ее духов. Настоящие французские «Клима». Они только появились в Москве и ему, курсанту военного училища, достать их было невозможно. А как он мечтал их ей подарить…
Они встречались у парадного подъезда. Потом у светофора переходили дорогу к реке, и она держалась за его руку. Вот так же, как сейчас, плавали утки и курсировали по воде почти такие же белые теплоходики. Чаще всего просто гуляли вдоль реки. Он специально немного отставал, чтобы посмотреть, как она почти парит над землей. Так умела летать лишь она…
Иногда они сворачивали в переулки Зарядья, а иногда по Большому Москворецкому мосту перебираясь в Замоскворечье. Когда в концертном зале гостиницы «Россия» было что‑нибудь интересное, они шли туда.
Он хорошо помнил десятки красных туристических автобусов на набережной у гостиницы и ощущение бесконечного, но явно чужого праздника. Помнил, как всегда стеснялся своей военной формы рядом с модно и ярко одетыми надменными иностранцами.
Гостиницу «Россия» давно снесли. На ее месте теперь был какой‑то облезлый пустырь, который почему‑то назвали «сквером» и запустили туда скучающих туристов. Именно здесь они договорились встретиться с Вахромеевым. Тот сам позвонил рано утром и попросил об этом.
Калган издалека заметил генерала, спускающегося от Покровского собора.
– А ведь я здесь не был с тех времен, когда здесь еще была гостиница. Проезжал мимо тысячи раз, но ни разу не остановился, – вздохнул Михаил и протянул руку для приветствия, когда Вахромеев подошел ближе.
Воспоминания о жене странно подействовали на него. Михаил будто побывал в том времени и вспомнил что‑то важное, что хорошо знал тогда и в чем тогда был абсолютно уверен.
– Ну вот, как раз и посмотрим, что здесь понастроили, – сухо ответил Вахромеев.
– Но ты же, наверное, не для этого меня сюда вытащил? – спросил Михаил.
– Да конечно… Вот что, Миша – Вахромеев старался не смотреть в глаза старому товарищу, и это ему самому было неприятно, – мы же знакомы с училища… Что ты делаешь? Зачем ты парня топишь? Ты же знаешь, что он никому не изменял. Действует по обстановке. Я понимаю, у тебя из‑за сына к нему личные претензии, но сейчас же не до этого.
– Против твоего парня я ничего не имею, – устало возразил Калган. – Но если мы занимаемся безопасностью государства, то должны именно этим и заниматься. Значит, выполнять приказы и поставленные задачи. И не размышлять.
Они шли вдоль реки. Крикливые чайки что‑то нашли в воде и устроили шумные разборки.
– А может наоборот. Если бы мы с тобой не выполняли некоторые приказы, то в 91‑ом году государство бы не развалилось? – возразил Сергей Андреевич.
– Это ты о чем? – Калган уперся руками в гранитное ограждение реки и смотрел на воду. – Думаешь, в те дни надо было не в Вильнюс лететь, а здесь в Москве советскую власть восстанавливать? Технически силами только одной нашей группы работы было на пять минут. Только кому бы ты власть передал? К тому моменту наверху уже только предатели остались, которых американцы полностью контролировали.
– Наверное, ты прав, Миша, – Вахромеев встал рядом с ним. Первый раз за много лет он опять почувствовал плечо товарища. – Все мы к тому времени немного заблудились, потеряли дорогу. Никому не хочется слушать Кассандру, предсказывающую войну и голод. Лучше слушать сказочников, обещающих молочные реки. Много лет нас отучали любить свою страну, чтобы потом было легче у нас ее отнять.
– Ну, это все философия, – Калган улыбнулся и посмотрел на Кремлевские башни чуть дальше по реке. – Как они до правительственной связи добрались, скипетр и державу трясущимися руками схватили, Шапку Мономаха напялили, то они уже здесь власть, а ты террорист и действуешь вне закона.
– И что же теперь делать? – спросил Вахромеев.
– Служить тем, кто есть, Сережа, – Калган повернулся к товарищу, и они оказались лицом друг к другу. Калган показал рукой в сторону сквера. – Думаешь это все случайные совпадения? Была «Россия», теперь облезлая тундра со мхами, лишайниками и чахлыми березами… На краю стоим – отступать некуда. Война идет, и победить мы можем только в одном случае: если мечтать перестанем и каждый будет делать свое дело.
– Опять гайки завинтить? Разве люди об этом мечтали?
– О чем мечтали, то и получили. Только теперь ноют, что им попу перестали вытирать и слюнявчик менять.
Калган достал из внутреннего кармана фляжку и сделал большой глоток.
– Они думали, свобода – это на пляже с красивой девкой водку пить. А свобода – это ответственность. Хотя бы за себя. Такая она им не нужна. Правильно Достоевский говорил: невыносима свобода для русского человека. От нее он беситься начинает. Дашь ему свободу, а он ее свяжет, вывернет и обратно тебе изувеченную принесет. Федор Михайлович на Омской каторге много лет просидел. Что такое свобода хорошо знал. Людям свобода не нужна, им нужна вера в сказку. В идею… Пусть даже самую бестолковую.
Они вышли с набережной на что‑то похожее на мост, который дойдя до середины реки, зачем‑то поворачивал обратно.
– Отними у них идею, – продолжал Калган, – напьются, поплачут пьяными слезами и пойдут бить друг друга смертным боем. Потому что ничего в их жизни высокого и светлого, кроме той идеи, не было. Убери ее и они разнесут страну: камня на камне не оставят. Проходили уже и в семнадцатом, и в девяносто первом. А враги от радости будут потирать потные ладошки и добро наживать.
– Плохо ты думаешь о наших людях…
– Наоборот хорошо, – Калган то ли от выпитого, то ли от каких‑то своих мыслей, повеселел. – Думаешь, они не знают какая у нас власть? Не знают, что все способности чиновников сводятся к умению лизать жопы начальству и правильно делиться наворованным? Знают. Но вот терпят же. Значит, понимают не хуже нас с тобой, что дальше пустота, и отступать некуда.
Они дошли до изгиба этого моста, где он поворачивал над рекой обратно.
– Мост в никуда! Какой идиот это придумал? – удивленно воскликнул Калган. – Если начали, то надо было доделать, а так остановились на полдороге и вернулись.
– Наверное, это смотровая площадка, – сказал Вахромеев.
– Нет, дорогой, это еще один символ. Знаешь в чем сила человека или страны? Сила в твердости и решительности. Если видят, что ты готов пойти да конца, то испугаются встать у тебя на пути. А у нас вон теперь, мосты на полпути обратно поворачивают, – Калган зло стукнул кулаком по перилам. – Кстати, надо узнать, кто его здесь строил.
– Американцы проектировали.
Михаил на мгновение задумался, потом оглянулся на сквер‑пустырь, на Кремль и громко рассмеялся. Потом опять достал фляжку и начал пить из нее большими глотками, сильно задрав голову. Кадык часто ходил вверх вниз, а седые длинные и еще густые волосы трепал ветер. Он допил фляжку до дна и вытер губы рукавом пиджака.
– А в кино говорят, что сила в правде, – сказал Вахромеев, улыбнувшись.
– В кино может быть. А здесь, – Калган поморщился то ли от крепкого коньяка, то ли от мыслей, – здесь правда твоя никому не нужна. Правду никто не любит. Люди ее боятся больше всего на свете. Если бы юродивого Василия Блаженного, – Калган показал на Покровский собор, – царь Иван Грозный не защищал, то его бы тогда на Красной площади лавочники камнями бы забили, как бешеную собаку. Попробуй сейчас вот здесь на набережной сказать людям правду о них самих… Да тебя через пять минут утопят в реке и вздохнут с облегчением. А потом спрячут друг от друга глаза и дальше пойдут. Обманывать друг друга дальше. Кто по мелочи, кто по‑крупному – весь мир на лжи держится. От правды он рассыплется.
– А нужен ли такой мир?
– Нужен, не нужен, а другим он быть не может. Но если ты не слепой и правды не боишься, то ты ее сам найдешь. На месте России пустырь и мосты в никуда… Кто‑то очень любит символы. Иосиф Виссарионович с такими проектировщиками быстро бы разобрался. Он семинаристом был. Поэтому в символах и знаках хорошо разбирался. Но и у него сил маловато оказалось. Поэтому и помер в собственной блевотине. Вот такие дела, Сергей Андреевич.
Они вернулись на набережную и Вахромеев, думая о чем‑то другом, спросил:
– А почему ты так много пьешь?
– Железные гвозди, забитые в юности в мою голову, как арматура долго скрепляли мою жизнь и наполняли ее каким‑то смыслом. Теперь они проржавели и вывалились. И вся конструкция развалилась.
– А водка склеивает опять?
– Водка наполняет новыми иллюзиями, но так как дырок теперь в голове много, то надо постоянно подливать.
Михаил Калган засмеялся и Вахромеев вспомнил его молодым влюбленным курсантом, который лазил через забор части на свидание к своей невесте, а потом по три дня сидел на губе. Они остановились. Калган обернулся на высотку, грустно улыбнулся и, глядя на реку, произнес:
– Знаешь, мне последнее время такие сны красивые снятся, какие‑то фантастические. По утрам просыпаться не хочется. Про золотой город и животных невиданной красы. Помнишь, как в песне…
– А в небе голубом, горит одна звезда…
– Кстати о небе, – перебил Вахромеева Калган. – Ты ведь прав. Скоро каждый лично перед Богом будет отчитываться. Ему не скажешь: «Я как все… а вот Петя из соседнего двора яблоки воровал…» Не прокатят такие оправдания. Поэтому не дам я им опять засучить рукава. Слишком много желающих опять появилось за счет наших проблем себе красивую жизнь устроить. С помощью красивых обещаний людей взбаламутить и опять все здесь до основания разнести. Поджигать – не тушить. Не выйдет. Кончилось их время. Но если я отвечаю за всю эту хрень, значит, я и командую. Будем восстанавливать империю.
Сергей Андреевич долгим взглядом посмотрел на Калгана и тихо спросил:
– А может хватит империй? Если за тысячу лет ничего толкового построить не получилось, может и не судьба? Может людям хочется без великих целей просто для себя пожить?
– Мне вот тоже хочется молодым стать и здесь по набережной с Людмилой по вечерам гулять беспечно… Но и Людки нет давно, и я не молодой. Так уж сложилась наша история: или Российская Империя, или нет нас… только пыль на чужих сапогах.
Глава 19
Иван проснулся, когда луч яркого калифорнийского солнца пробился сквозь неплотные жалюзи на окне и добрался до его глаза через узкую полоску под не плотно закрытым веком. Он крепко зажмурился, потянулся и вспомнил вчерашний день.
Перелет был тяжелым не только от мыслей, которые он безуспешно пытался успокоить, разложив все по полочкам, но и от того, что над Атлантикой в районе того самого известного всем треугольника, они залетели в грозу. Их самолет болтало, за иллюминаторами сверкали длинные кривые молнии на несколько секунд освещавшие страшные рваные тучи вокруг них. Когда они уже почти смирились с тем, что в Бермудах пропадет еще один самолет, показалось голубое небо.
До дома добрались уже поздно ночью. Сил хватило только чтобы упасть на кровать.
Окончательно проснувшись, Иван встал с кровати, подошел к окну и открыл жалюзи. При свете дня он смог в полной мере увидеть то место, куда они приехали ночью.
Прямо под окнами начинался деревянный посеревший от времени настил, который протянувшись через очень широкий, местами заросший низкими кустами, песчаный пляж, и выходил прямо к океану. Потом настил, опираясь на кривые сваи, поднимался над водой и образовывал небольшой пирс. Там, где он заканчивался, к толстым высоким столбам, были привязаны две белые лодки. Было заметно, что пляжем давно не пользовались. Небольшой пляжный домик с соломенной крышей выглядел одиноким. Высокий стеклянный бокал, оставленный кем‑то на столике, был наполовину забит песком.
Слева и справа пляж был закрыт высокими холмами с выгоревшей травой на крутых склонах. Там, где холмы встречались с океаном, лежали груды огромных черных камней. Вдалеке в туманной дымке над морем просматривался силуэт моста Золотые ворота.
Выйдя через стеклянную дверь из спальни на террасу, опоясывающую дом, Иван услышал гул недалекого прибоя, крики чаек и плеск воды. Он сделал несколько шагов по скрипучим, разогретым солнцем половым доскам и увидел за домом большой овальный бассейн, борта которого лишь немного возвышались над землей.
Диана плыла красивым брассом от дальней кромки в его сторону. Когда она вытягивалась под водой, ее великолепная смуглая фигура чуть преломлялась сверкающими на солнце бликами. Потом она поднималась над поверхностью, делала вдох, широкий взмах руками и опять скрывалась. За пару метров до бортика она заметила Ивана, прекратила движение, провела рукой по волосам, откинув мешавшую челку, и улыбнулась.
– Я думала, ты проспишь до обеда. Вчера ты был таким усталым. Не хочешь поплавать?
Диана была рада, что он застал ее в воде. Ей хотелось показать себя во всей красе, потому что действительно было чем гордиться. Сотни часов поведенных в спортзалах дали отличный результат.
– Я лучше попозже в море искупаюсь. Оно же совсем рядом, – ответил Иван.
Любуясь красотой девушки, он почти физически ощущал ее мокрую гладкую кожу. И ему очень хотелось дотронуться до нее пальцами: провести ими по бедрам, по животу, по плечам. Попробовать губами ее вкус.
– В океане вода невероятно холодная и очень сильное течение. Я редко там плаваю. Но если с тобой, то я тоже рискну, – ответила Диана.
Девушка опять скрылась под водой и вынырнула прямо у хромированной лесенки, дав Ивану возможность еще раз полюбоваться ее фигурой под водой. Потом, взявшись руками за перила, резко подтянулась и быстро выскочила на берег. На несколько мгновений она застыла перед ним как на подиуме, демонстрируя свою фигуру, на которой был лишь маленький черный купальник, который скорее подчеркивал наготу, чем что‑то скрывал. Увидев в его глазах искренне восхищение, она немного постояла будто бы задумавшись, потом взяла с кресла большое белое полотенце, набросила его на плечи и довольная почти упала на шезлонг.
– Замечательно… Как будто заново родилась, – она потянулась, взяла недопитый бокал со стола и опять откинулась на спинку.
Сейчас Диана была похожа на довольную сытую черную пантеру: такая же пластичная, гибкая и независимая. Она верила: таких и любят мужчины. Но играть эту роль долго у нее не получалось.
– После вчерашнего перелета мы точно заново родились, – смущенно сказал Иван. Он почему‑то стеснялся смотреть на Диану, и поэтому смотрел то на дом, то на море, то на окружающий их красивый сад. – Место шикарное. Это ваш дом?
– Не просто дом. Это родовое гнездо, – радостно откликнулась Диана. – Его построили мои предки почти сто пятьдесят лет назад в викторианском стиле королевы Анны. А вот в той круглой башенке, – взмахнула она рукой в воздухе, указывая вверх, – спальня принцессы, которая ждет своего принца… Ну, то есть моя, – Диана отвела глаза в сторону и сильно покраснела.
– А где дракон, который охраняет принцессу?
– Он сейчас в море прячется, чтобы никого не напугать.
Снаружи дом был прекрасен. Выкрашенный нежно‑кремовой краской он, несмотря на большой размер, казался воздушным и притягательным как большое пирожное. Эркеры по углам дома, широкая терраса на тонких столбах вокруг него, большие высокие окна с карнизами и та самая башенка – все было украшено белыми резными наличниками. Дом совсем не выглядел древним и старым. Даже снаружи казался очень уютным, семейным и лишь немного грустным. С дальней стороны от моря за домом начиналась роща с огромными дубами, которые широко раскинули ветки над землей и были похожи на сказочную стражу.
– Я очень люблю этот дом. Здесь я родилась. И вот там, на террасе, еще висят мои детские качели. А отсюда от бассейна по ночам я любила смотреть на звезды. Точнее ждать, когда какая‑нибудь из них наконец упадет. И тогда я загадывала желания.
– И что ты загадывала?
– Нельзя говорить, а то не сбудутся.
– Они что, еще не сбылись? О чем же еще может мечтать девушка твоего положения?
– Все женщины мечтают об одном и том же. И это не зависит от их положения.
– Я так не думаю.
– А я уверена, что все, прежде всего, хотят семью.
– А кстати, где твои родители? – Иван не хотел спрашивать об этом, чувствуя, что этот вопрос не обрадует Диану, но и не спросить было не вежливо.
– Они погибли давно. И теперь у меня только дедушка, а у него только я. Он очень хочет, чтобы я продолжила его дело. А я… Я не знаю. Боюсь, что это может помешать мне во всем другом. И если честно – не знаю, что мне делать.
– Разве нельзя сказать ему, что ты не готова?.. Что не хочешь быть тем, кем он хочет тебя сделать.
– Наверное, можно, но это, скорее всего, убьет его.
– Почему?
– Наш далекий прадед, который первым пересек океан и добрался сюда, на запад Америки, сначала был фермером. Сан‑Франциско тогда еще был маленькой деревней. В 1848 году на реке Американ‑Ривер, это здесь недалеко, нашли золото. Прадед рискнул: все продал и стал старателем. Через год, в один осенний день, когда уже нечего было готовить на завтрак, моему предку повезло – он наконец нашел золото. Больше он так сильно не рисковал и вложился сначала в железные дороги, потом в паровые машины. После этого мои предки строили заводы, фабрики по всему миру: создавали свою империю. Их целью никогда не были просто деньги. Поэтому наша империя – это не земля, стены и оборудование – это философия и люди. Я не могу подвести деда.
Родители Дианы погибли, когда ей было пятнадцать. Страшная трагедия наложилась на переходный возраст и близкие всерьез опасались за ее психику. Дед возил ее по врачам, но они лишь выписывали счета, а потом прятали глаза и пожимали плечами. Однажды хороший приятель Фридриха Уотсона, хозяин рыбного ресторана на набережной Рик Гросман, сказал ему: «Не пытайся изменить то, что еще не случилось. Она просто взрослеет и что из этого выйдет, уже ни от кого не зависит. Можно только молиться».
А молиться было за что. Диана начала писать картины. Из‑за этого невинного занятия, она бросила престижный колледж, связалась с богемными людьми из района Кастро. Там она по несколько дней жила в таких заведениях, которые у порядочных людей считаются притонами. Секретно приставленный к ней дедушкой детектив, докладывал ему о таких вещах, что у старика каждый раз чуть не случался инфаркт. Но он все равно не вмешивался и все чаще проводил время в Китае, чем в США. Это не означало, что он опустил руки, он просто верил, что гены возьмут свое.
И в один прекрасный день это действительно случилось. Что послужило поводом, никто, даже тот детектив, не узнал. Она прилетела к деду в Китай, поцеловала его в щеку и сказала: «Дальше, дедушка, я пойду с тобой».
Все ее бывшие друзья и интересы остались в прошлом. Кроме живописи. Рисовать она не бросила. Теперь врачи и учителя стали бояться другого: ее целеустремленности. Диану не нужно было заставлять учиться. Теперь трудно было заставить ее отдохнуть. Даже если ее получалось уговорить ненадолго забыть о физике, экономике, биологии и математике, то она не ехала на теплое море, а лезла в горы. Когда Фридрих Уотсон узнал, что его внучка забралась на Эверест, он вспомнил себя в молодости и заплакал.
– Дед считает, что главное уметь идти до конца и не сворачивать. А иногда так хочется свернуть. Эта ответственность всегда меня давила: вдруг я не оправдаю надежд, вдруг не справлюсь, – сказала Диана, когда они перешли в дом.
Стены в большой гостиной были все завешаны картинами. Иван подошел и начал рассматривать некоторые.
– Интересуешься живописью? – спросила Диана.
– Не этой точно, – ответил Иван, пожав плечами. – Наверняка эта мазня стоит бешеных денег.
– И совсем недорого. Краски, холсты… это я рисовала. Тебе не понравилось?
– Вот эта очень симпатичная, – решил исправить свою оплошность Иван, показывая на одну из картин. – Ты, наверное, прямо с террасы писала. Красные холмы, серебряное море и деревья очень хорошо получились.
– Это не я, это Гоген. Хватит издеваться! Я чуть было не поверила, что ты не отличил моих детских работ от Гогена, – рассмеялась Диана.
– Кстати, Гоген все‑таки набрался смелости жить так, как хотел. Может и тебе попробовать?
Диана не знала что ответить. Она давно старалась гнать от себя эти мысли и не любила, когда приходилось об этом думать.
– Мы очень редко можем делать то, что нам нравится – есть обязательства. Благодаря дедушке я полюбила Китай. Здесь тоже есть его кусочек. Пойдем в сад, – предложила она.
Чудесный экзотичный сад в китайском стиле начинался за ярко‑красными воротами. Вход в него охраняли застывшие львы. По всему саду, мимо цветущих роз, пионов, хризантем, лотосов, лежащих на темной воде искусственных водоемов, вели извилистые дорожки из каменных плит. Небольшими группами стояли стриженые сосны, пихты и туи. Завораживало обилие воды: небольшие фонтаны, журчащие ручейки с деревянными мостиками, искусственные пруды и водопады. В некоторых местах из камня были выложены гроты и стены с большими проемами, которые создавали иллюзию безграничного пространства. Сад олицетворял собой абсолютную гармонию, а своей удивительной красотой был обязан садовнику‑китайцу.
– Райский сад! – искренне восхитился Иван. – А что это за забор? – показал он на явно новую массивную высокую каменную ограду за садом. – Туда изгоняют за нарушение божьих заповедей? За любовь к запретным яблокам?
– В прошлом году у нас появились новые соседи. Я их не видела, но наш садовник говорит, что это албанцы. Они почему‑то стали ходить к морю через наш участок, мимо нашего дома прямо под окнами через этот сад и устраивать на нашем пляже оргии. Садовник им говорил, что это неправильно, а они пообещали его утопить, если он еще раз попадется им на глаза. Вот мы и сделали забор, чтобы они развлекались у себя дома.
– Сурово! – рассмеялся Иван.
– У себя они могут вести себя как угодно, но не здесь.
Молодые люди сели на скамейку у небольшого фонтана.
– Что мы будем делать дальше? – спросила Диана.
Иван вспомнил разговор с Вахромеевым, и опять в мозг вонзилась жуткая мысль – его обвиняют в предательстве.
«Как они могли? Неужели и Сергей Андреевич тоже так думает? – Ивану было так противно, что он даже не мог разозлиться. – Доказывать, оправдываться? Это же унизительно. Половина Конторы имеет здесь дома в Калифорнии, оформленные на подставных лиц, а меня обвиняют в измене. Да пошли они все!»
– Я бы поел, – сказал он Диане. – Может, поедем в город?
– Замечательная идея! – захлопала в ладоши Диана. – Я тебе покажу свои любимые места. Встречаемся здесь через пять минут. Пошли переодеваться.
Через минут десять она спустилась с лестницы в гостиную. На ней были расклешенные от бедер светло‑голубые джинсы, белая блузка с длинными широкими рукавами, расшитая фантастическими цветами, бордовая бандана на голове и темные очки.
– Ты похожа на хиппи со старых фотографий, – Иван смотрел на нее как зачарованный.
– Конечно похожа. Потому что сегодня мы будем жить в стиле рок‑н‑ролл. Это же Сан‑Франциско, детка! – радостно воскликнула Диана.
Глава 20
– Эдик, а море‑то где? – воскликнул Михаил Борисович Чернуха, выйдя из дома на веранду, – Ты говорил у тебя до моря сто метров.
На нем были только обычные белые семейные трусы и шлепанцы, которые он нашел в доме.
– Было сто метров, пока эти суки‑соседи не поставили здесь вот это, – ответил Эдуард Горемыкин и показал на трехметровый забор возле дома.
– Это они от тебя отгородились? – Михаил Чернуха удивленно посмотрел по сторонам. – И как же теперь на море сходить?
– А теперь никак! – раздраженно ответил Горемыкин.
Год назад, когда он покупал эту виллу, Эдик безмерно радовался тому, что в любимом Сан‑Франциско у него будет свой большой дом. Но еще большее удовольствие он получал, представляя какие кислые от зависти лица будут у его приятелей, когда они окажутся у него в гостях. А теперь такой конфуз.
– Но я же слышу прибой где‑то недалеко, – приложив руку к уху, сказал Михаил.
– Чтобы до моря добраться, надо на машине объехать эти холмы и километров десять ехать до соседней бухты. А то, что ты слышишь, это у соседей свой частный пляж. Там море и шумит.
– Как же ты покупал? Зачем этот дом без моря? – чувствуя, что нащупал у приятеля больное место, злорадствовал Чернуха.
– Да риелтор мне ничего не сказала про то, что это бухта частная. Девка – гнида, наша, из России. И кстати, по рекомендации от знакомых. Хорошо она тогда нас нагрела. Забора ведь не было, соседей не было. Мы сначала ходили к ним купаться, ничего не подозревая, пока старик китаец, соседский садовник, не пожаловался хозяевам. Тогда они и поставили этот забор.
– И никаких методов на них нет? Через суд или еще как‑нибудь?
– Этот сосед – Фридрих Уотсон! Нет здесь на него никаких методов.
– Как же ты так вляпался?
– Риелтор – сука… – Эдуард еле сдерживался. – А в суд мы попробовали. Адвокаты тоже денег срубили. Наобещали, что все уладят, но дальше обещаний дело не пошло. Здесь вообще, Миша, на нас смотрят хуже, чем на негров. Тех хотя бы боятся, а нас откровенно презирают.
– Так без моря этот дом ничего не стоит! – сделал сочувствующее лицо Чернуха. – Да уж, ты попал…
– Ну кто же знал, что так выйдет…
– Как кто? Эдик, ты документы‑то смотрел?
– Давай о чем‑нибудь другом.
Но Мише не хотелось о другом. Его веселило и радовало то, что его приятель выставил себя идиотом и потерял деньги. А главное, этот случай подтверждал его теорию, что жить лучше в России.
– То есть получается, что тебя не только на деньги здесь кинули, но и когда ты попробовал права качать, тебе указали, что твое место в их мире возле параши? – не унимался Михаил.
– Хотя бы здесь уж постарайся без своего жаргона. Противно слушать, – огрызнулся Горемыкин, понимая, что вместо ожидаемой зависти, получил плохо скрытые насмешки.
– Ты за своим жаргоном лучше смотри, – огрызнулся Михаил. – По телевизору порой такую пургу несешь, что за тебя стыдно становится. Про какие‑то свои тайные знания намекаешь, про избранных и посвященных. Да еще с таким видом, что будто бы ты чуть ли не один из них. Да кто тебя к каким‑то тайнам допустит? Вот, – Михаил махнул рукой в сторону забора, – показали тебе твое место.
Видно было, что Чернуха говорит то, что давно в нем накипело. Все годы знакомства его раздражало, что, несмотря на давнее приятельство, Горемыкин постоянно подчеркивал, что он из другого мира, куда его, Мишу Чернуху, могут пустить только в качестве обслуги. И сейчас Михаилу подвернулся хороший повод поставить Эдуарда на место:
– Радуйся, что пока рядом с тобой соседский забор, а не забор с колючей проволокой и с охранниками на вышках где‑нибудь в пустыне рядом с Мексикой, – сказал он. – Ведь они тебе здесь это легко организуют. Это не у нас – местные тебя быстро упакуют. Потому что для них ты что‑то вроде придорожной шлюхи – продажный политик из банановой республики, – насмехался Чернуха.
– Лучше я здесь буду шлюхой, чем там с вами приблатненным фраером, – вдруг перейдя на жаргон своего приятеля, взвизгнул Горемыкин. – Лучше по их паршивым законам, чем по вашим воровским понятиям, – в нем тоже давно копилось желание высказать Михаилу все, что он о нем думает и теперь, когда тот откровенно радовался его унижению, Эдуарда прорвало: – Из мощной державы сделали нищий бантустан! Вы же били себя в грудь, говорили: «Без России весь мир рухнет. Захотим – любую страну нагнем…» И что теперь? – бушевал Горемыкин. – Сам же говоришь: «банановая республика». Не нужны вы никому ни с нефтью, ни без нефти. И не боится вас никто, и ракеты ваши ржавые никого не пугают. Для всех вы уже давно пустое место. А однажды дождливым утром все кончится: вы сами как бешеные крысы в клетке сожрете друг друга, а весь мир будет только радоваться и веселиться.
– Да ты не кипятись, – Михаил не ожидал такой реакции и даже немного присмирел. – Ты же один из нас. Думаешь здесь что‑то по‑другому? Да все то же самое. Поэтому плевал я на Америку. Они сотни лет весь мир грабили, поэтому и богатые… Это мы в советском детстве верили, благодаря «Голосу Америки» из Вашингтона и Би‑Би‑Си и Севой, что здесь на Западе все даже пукают бабочками.
– Да всем плевать, кто кого ограбил двести лет назад, – грубо оборвал его Эдуард. – Людям неважно как ты им хорошую жизнь обеспечишь, – тряся перед собой пальцами, уже не сдерживаясь кричал он. – А вот когда ты бычишься, а сделать этого не можешь, да еще и скулить начинаешь, что кругом злые, хитрые, жадные враги, то граждане быстро на свои понятия переходят. А там и до лопаты в жопе уже близко.
– Ты что это так разошелся? – искренне удивился реакции приятеля Михаил. – Здесь, кстати, тоже по понятиям живут, а закон, если и есть, то исключительно для бедных. Только все это они за сотни лет прятать научились. И мы им здесь точно не нужны. И зря ты так уверен, что они нас не боятся. Посмотри вокруг: да они на самом деле ожирели и прогнили до основания – их толкни посильнее и посыпятся. Так что мы еще посмотрим, кто кого сожрет.