Раньше Ивана она прилететь не смогла. Ее рейс только вылетел из Питера, когда Иван уже вышел из нового Берлинского аэропорта и был сразу же задержан службой внешней разведки Германии.
Глава 26
Первое, что испытал Генри Мидас, когда увидел фильм о себе, который сейчас транслировали все ведущие информационные каналы, это жуткое бешенство. Он еле‑еле, трясущейся от злости рукой, налил виски в бокал и быстро выпил двумя большими глотками. Поднял глаза на экран телевизора и, не удержавшись, метнул в него бутылкой. Она попала в самой край, и угол стал радужного цвета, но на другой части все также транслировались новости и два комментатора, перебивая друг друга, рассказывали о мерзостях, которые творил он, Генри Мидас.
Вчерашний повелитель мира без сил упал на стул, положил руки на стол и опустил на них голову. Ему хотелось забиться в какую‑нибудь щель. Казалось, что сейчас через огромное окно на него смотрит весь мир и смеется над его унижением. Слушать комментаторов он больше не мог. Генри встал, нашел пульт и выключил телевизор. Потом поднял с пола не разбившуюся бутылку и вылил остатки в свой бокал.
«Нужно успокоиться. Должен же быть выход… Одно вранье вокруг. Никому нельзя верить в этом мире. И этот мир создал я, – он горько улыбнулся, оценив ситуацию. – Сколько жизней уничтожили по моему приказу так же, как сейчас уничтожают мою… Одна лживая фраза, вброшенная в социальную сеть и растиражированная компьютерными ботами, и нет человека. Информация о тебе дойдет до всех. О тебе узнает туземец из африканской деревни, получивший дешевый планшет с гуманитарной помощью и парень в Гонконге, живущий на сотом этаже стеклянного небоскреба. Распространяя интернет и контролируя информацию, ты строил свою империю так, чтобы никто не смог от нас спрятаться. Ты действовал как наркодилер: подсаживал людей на бестолковые картинки с сортирным юмором, на гламурные сплетни и грязное белье знаменитостей, на порно всех видов. Твои программы подбирали все индивидуально для каждого человека, исходя из его запросов и интересов. И все это только для того, чтобы, встав утром, он шел не в ванную умываться, а в твой интернет. Где в нужный момент ему незаметно объясняли: что такое хорошо, что такое плохо. Кто в этом мире несет добро, а кто олицетворяет мировое зло. За кого голосовать на выборах и что покупать на распродажах. Но теперь все это вернулось ко мне».
Генри сделал маленький глоток.
«А я думал, что делаю мир лучше. Даю людям знание. Когда‑то это было главной моей целью. Где я свернул не туда?»
Он встал, подошел к окну. Глубоко внизу в ущелье тонкой серебряной змейкой ползла река.
«Хорошо, что это окно не открывается, – усмехнулся Генри. – А то могла бы прийти идея проверить умею ли я летать. Но пока я еще жив, можно все начать сначала. Сейчас у меня есть и опыт, и деньги… Я могу поменять имя… внешность… Это даже интересно – начать новую жизнь с нуля».
Он вдруг приободрился и повеселел.
«Но это потом. В крайнем случае. А сейчас надо ехать в город. Здесь ничего не высидишь. Надо куда‑нибудь ехать. Поговорить с мэром, губернатором, президентом: все они мне должны. И есть же суд, в конце концов. У меня десятки лучших адвокатов. Они посоветуют, что делать. У меня есть деньги. А деньги в этой стране кое‑что еще значат».
Обрадовавшись вдруг появившейся надежде, он опять захотел выпить, но бокал был пуст. Генри прошел в бар и достал еще бутылку. Отвинтил пробку и передумал.
«Не надо откладывать. Не надо пускать слюни и напиваться. Надо ехать немедленно!»
Он прошел в гараж, расположенный в одном из гротов пещеры и сел в автомобиль, поставив открытую бутылку на бетонный пол рядом с машиной. Тот самый классический Porsche 911, представленный Фердинандом Порше‑младшим на Франкфуртском автосалоне в 1963 году. Эту машину Генри купил у внучки знаменитого конструктора. Если бы не юношеская мечта обладать этим красавцем, может быть и не стал бы Генри Мидас тем, кем он есть.
«Хорошо, когда есть мечта, – подумал Генри, – плохо, когда ты ее осуществил».
Он опять почувствовал страшную слабость. Открыл широкую дверь машины и, не выходя, дотянулся до оставленной бутылки. Налить было не во что и он начал пить из горлышка. То, что не попадало в рот, стекало по щеке, по шее и попадало на живот. Сделав несколько больших глотков, он опять поставил бутылку на бетонный пол и захлопнул дверь автомобиля. Вспомнил о пикете на улице.
«Они еще вчера еле дали мне проехать, что же там будет сегодня? Все меня ненавидят. А я хотел, чтобы им жилось лучше».
Генри завел автомобиль и услышал привычный рокот мощного мотора. Он посмотрел на две трубы вытяжки, уходящие в скалу.
«Если их отключить, – подумал он, – то через двадцать минут все кончится. Не будет ни этого пикета, ни этого позора. Не надо будет никуда ехать, а можно будет забыться вечным сном в этой пещере».
Он еще раз посмотрел на трубы вытяжки. Открыл дверь, с трудом выбрался и, покачиваясь, подошел к щитку электропитания.
– Ну, раз так… – пробормотал Мидас и решительно выключил все автоматы.
Шум от вентиляторов стих и выключилось освещение. Лишь круглые фары работающего автомобиля освещали стену напротив. Генри вернулся к машине и, подобрав бутылку, сел на сиденье. Глубокое мягкое кресло как будто шепнуло: «Отдыхай, все это ерунда». Потянувшись, он включил музыку. Любимый Боб Дилан пел:
«Now you don't talk so loud
Now you don't seem so proud
About having to be scrounging for your next meal…»
– Да, жизнь не более чем шутка, – повторил он за Диланом, засмеялся и закрыл глаза.
Глава 27
Ивана задержали на стоянке такси аэропорта. Двое мужчин, в почти одинаковых серых костюмах, представились сотрудниками внешней разведки Германии, показали удостоверения и попросили проехать с ними. Иван успел запомнить, что одного звали Курт Шифт.
Их невзрачный серый минивэн «Фольксваген» стоял неподалеку. Агенты вдвоем расположились на переднем сиденье, а Ивану предложили место в задней части, отделенной от водительской кабины железной перегородкой с маленьким окошечком. Больше окон в кузове фургона не было. Но и глядя в это единственное крохотное окно, Иван определил, что они едут не в центр города, а на окраину в промышленный район.
Через тридцать минут остановились у небольшого нового полицейского участка. Ивану показалось это очень странным: зачем внешней разведке связываться с полицией.
Внутри все было забито шумными беженцами. Несколько дежурных офицеров пытались с ними что‑то делать, но по их усталым замученным лицам было понятно, что полицейские давно считают свою работу бесполезной.
Два агента, которые его привезли, показали какую‑то бумагу старшему офицеру. Тот посмотрел на них, не скрывая презрения. Было очевидно, что и полиции не нравилось это взаимодействие. Это тоже было странным. Офицер, несмотря на это, показал куда идти и распорядился их пропустить.
Они спустились вниз по железной винтовой лестнице, прошли по длинному коридору и оказались в подвале. Если здание наверху было явно построено совсем недавно, то подвалу было лет двести. Сложенный из натуральных больших камней, он выглядел очень мрачно. Это жуткое место навело Ивана на мысль, что все двести лет здесь без сомнения была тюрьма. И уж точно тусклые фонари обтянутые проволокой в низком узком проходе повесили под потолком еще во времена рейха.
«Похоже, здесь не очень любят новые дизайнерские решения, – рассудил Иван. – Ну а что? Немецкие традиции надо сохранять».
У последней двери слева они остановились. Один из сопровождающих достал из пиджака ключ, открыл дверь и предложил Ивану пройти. Ни один, ни второй ничего не сказали, но потому, как они прятали глаза, он понял, что ничего хорошего его не ждет. Он сделал два шага в комнату, и они сразу же захлопнули за ним дверь.
Как Иван и думал, комната оказалась обычной тюремной камерой, но почему‑то лишь с одной железной койкой и двумя здоровыми парнями, без сомнения, приехавшими с российского Кавказа. Один стоял к Ивану спиной и нагнувшись, делал вид что поправляет подушку. Второй, двухметровый перекаченный кабан в черной майке, широченной спиной прислонился к стене и улыбался, глядя на гостя. Иван представил, что с такой же беззлобной улыбкой парень режет баранов к празднику.
В это мгновение у Ивана в голове запел Владимир Семенович: «Ударил первым я тогда – так было надо…»
Он улыбнулся в ответ амбалу и сразу же, без лишних церемоний, рубанул ему в шею резким прямым ударом правой прямо под подбородок. Шея у парня была очень короткой и вся, как лианами, оплетена мышцами. Надежда, что удар пройдет куда надо, была маленькой, но бить куда‑то в другое место было бы уж совсем бесполезно. Поэтому Иван сделал единственное, что возможно было сделать в этой ситуации. И сразу же, не дожидаясь результата своей атаки, переключился на второго.
Пока тот выпрямлялся и разворачивался, Иван пробил «двойку» ему в голову и отскочил к двери. «Двойка» не прошла. Левый кулак проскользнул по затылку, а правый, будто столкнувшись с бетонной стеной, воткнулся в низкий лоб без всякого результата. Краем глаза Иван заметил, что амбал стоит неподвижно, выпучив глаза, обеими руками держась за горло и пытается поймать воздух.
«Значит все‑таки попал», – понял Иван и неожиданно ему стало весело.
Второй парень, явно не ожидавший такого поворота событий, расставив руки, как борец на ковре, шел на Ивана. В голове всплыла фраза из какого‑то фильма: «Это вам не лезгинка, а твист». И Иван опять пробил мощную «двойку» в ничем не защищенный нос. То, что он попал куда хотел, было видно по разлетевшимся в стороны брызгам крови, но на парня это не произвело никакого впечатления. Он лишь чуть повыше поднял руки в надежде поймать Ивана.
«Ваня! Ноги! Что они у тебя как деревянные!» – закричал в голове у Ивана голос его старого тренера.
Иван кинулся влево, вправо и проверил реакцию кавказского борца длинным прямым левым. Тот легко отбил его рукой.
«Научишься бить «двойку» – выиграешь район, «тройку» – область, сможешь пробить серию хотя бы из четырех – ты чемпион страны», – услышал Иван опять голос тренера.
Чемпион Дагестана по вольной борьбе Алик Умалатов не предполагал, что кто‑то может бить так быстро. Все четыре удара попали куда надо. Два первых в нос, один в губы, выбив два передних зуба, и еще один, последний, в челюсть чуть ниже мочки уха. Алик услышал, как хрустнула его челюсть и отключился.
Иван выдохнул и повернулся к другому. Тот по‑прежнему опирался спиной на стену, все еще пытаясь вздохнуть.
– Заценил скорость? – спросил Иван задыхающегося парня. – Жаль, ты был единственный зритель. Тебе страшно? А как ты хотел – на войне как на войне. Не ссы, до свадьбы заживет.
Иван постучал ногой в дверь и через пару секунд она открылась. За ней стояли те двое, которые привезли его сюда и Иван понял, что ничего не кончилось. Агенты были удивлены.
– Выходи! – приказал Курт Шифт и посторонился.
– Говорил тебе: надень наручники, – раздраженно сказал другой.
От неожиданности они заговорили, уже не обращая внимания на то, что Иван все понимает. Они опять прошли по коридору, поднялись по лестнице. Шифт что‑то сказал дежурному. Тот вскочил и визгливо закричал:
– Про это в вашей бумаге ничего нет! Что мне теперь с ними делать? В больницу везти?
Курт не стал отвечать. Они с напарником надели Ивану наручники, грубо схватили за локти и вывели на улицу. Там стоял тот же микроавтобус «Фольксваген». Конвоиры открыли боковую дверь и уже без всяких церемоний запихнули туда Ивана. Потом сами сели в машину и молча поехали. По их сосредоточенным лицам Иван понял, что они приступили к «плану Б».
Он осмотрел фургон, но с первой поездки ничего в нем не прибавилось. Не было даже какой‑нибудь щетки. Иван подвинулся к маленькому окошку в перегородке. Они выехали из города и помчались по трассе куда‑то на юг. Через километров десять свернули на узкую пустую дорогу с разбитым асфальтом, проходящую по красивому густому еловому лесу.
Иван услышал прерывистые звуки клаксона: кто‑то истошно сигналил сзади. «Кто‑то куда‑то очень опаздывает». Автомобиль с нетерпеливым водителем обогнал их, резко прибавив газу. И буквально через секунду Иван стукнулся о перегородку, а потом, не удержавшись, упал на пол. Их машина, завизжав тормозами, во что‑то врезалась.
– Идиот! Сумасшедший! – услышал он крики своих конвоиров.
И сразу все стихло. Через несколько секунд дверь фургона распахнулась и он увидел того самого человека, которого отпустил в Испании – Владислава Садовского.
– Выплыл, значит? – с нескрываемым удивлением произнес Иван.
– Я же говорил, что Берингов пролив, если надо, под вражеским огнем… – шутливо ответил Садовский.
Потом расстегнул наручники и потянул растерянного Ивана из машины.
– Пошли быстрее. Сейчас сюда примчатся.
Они быстро перешли в его машину. Иван обернулся и посмотрел на «Фольксваген» – два конвоира сидели в своих креслах с простреленными головами.
– Дилетанты. Совсем разучились работать… Я тебя с аэропорта веду, – пояснил Влад, когда они уже мчались от этого места. – На трассе пересядем в другую машину, а пока надо сматываться.
– Если ты меня с аэропорта ведешь, то почему раньше не вмешался?
– Где? В городе? Я знал их план, потому что слушал все время. Тебя хотели в камере грохнуть руками наших же россиян. Чтобы можно было списать на разборки русских между собой.
– Да они такие же русские, как я немец!
– Из России, значит русские, – коротко ответил Владислав.
– А если бы они меня действительно грохнули?
Садовский посмотрел на Ивана и весело подмигнул:
– Значит судьба у тебя такая.
– Ясно, – кивнул Иван. – Вообще‑то там такие два быка были, – он вздохнул. – Их там, на Кавказе, наверное, чем‑то специальным кормят.
– Водку они там не пьют, вот и здоровые… Как там в камере все прошло? Выживут?
– Пятьдесят на пятьдесят.
– Ну и то хорошо.
– А откуда ты узнал, что меня в Берлине встретят? И вообще…
– Европа маленькая. В России воров много, а хороших исполнителей нет. А те, кто остался, все мои хорошие знакомые. Вот мне и шепнули про тебя. Кто‑то в России немцам денег дал. А те, чтобы самим не пачкаться, опять наших же наняли…
– А куда эти двое меня сейчас везли?
– Да собственно никуда. Там дальше карьер заброшенный. Туда, наверное. Деньги же надо отрабатывать.
– И кто же меня заказал?
– Свои, Ваня, свои. Точно не знаю, но, кажется, не из Конторы. Сейчас у каждого паршивого жулика своя охранная служба из наших же бывших сотрудников. Наверное, кто‑то из них.
– А сейчас мы куда едем?
– К твоему начальству, Ваня. К Вахромееву.
– Он здесь в Берлине?
– Здесь.
– А ты его откуда знаешь?
– Оттуда же, откуда и твоего отца. Мы же все в одной группе учились.
Глава 28
Владислав привез Ивана к небольшому бежевому домику на окраине Берлина. Дом почти весь зарос диким виноградом и если бы не ухоженные аккуратные цветники перед входом, то можно было подумать, что он давно заброшен.
– Не буду вам мешать, – сказал Владислав. – Думаю, тебе есть о чем поговорить с Вахромеевым.
– Ты мне сегодня жизнь спас, а я даже не поблагодарил как следует, – Иван на секунду представил, что мог бы сейчас валяться в заброшенном карьере чуть присыпанный песком, и ему стало не по себе.
– Долг платежом красен, – ответил Влад. – Теперь ты понимаешь, что я тогда в Испании чувствовал.
– Да уж, паршивое ощущение, – поежился как от холода Иван.
– Тем более, когда знаешь, что это свои…
Дверь открыл сам Сергей Андреевич Вахромеев. Он был похож на немецкого пенсионера: теплый серый джемпер с большими пуговицами и вытянутыми карманами по бокам, очки в роговой оправе, поднятые на лоб, и домашние парусиновые туфли со смятыми задниками.
– Проходи, Ваня, – пригласил он и сильно закашлял. – Извини, я что‑то простыл, – он пошел по коридору, шаркая ногами как старый дед.
В небольшой гостиной, обставленной старой гэдээровской мебелью, горел камин.
– Вроде лето, а дом отсырел. Решил немного протопить, – пояснил Вахромеев, усаживаясь в кресло. Он не смотрел на Ивана, думая о чем‑то своем.
– Сергей Андреевич, вы не хотите мне что‑нибудь объяснить?
– Спрашивай, я попробую, – сдержанно ответил Вахромеев, ковыряя кочергой в камине.
– Неделю назад руководство отправило меня гоняться не пойми за кем, искать не пойми что. Пока я пытался что‑то сделать, меня сначала обвинили в измене, а потом вообще попытались ликвидировать. И все это замечательные начинания организовывает кто‑то из своих. Хотелось бы услышать какие‑нибудь объяснения.
– Ты умный парень… Что ты хочешь услышать? Все ты не хуже меня знаешь. Помнишь как у Николая Васильевича: «Эх, Русь… Птица‑тройка, куда несешься ты?» А никуда она не несется… Потому что запрягли в эту тройку, Ваня, рака, лебедя и щуку… И все в свою сторону тянут. Сгнило всё. Толкни, мы и осыплемся, как трухлявое дерево, – Вахромеев по‑прежнему смотрел на огонь. Говорить это ему тяжело.
– Понятно, Сергей Андреевич, – ответил Иван. Он так и не сел и стоял у двери в гостиную. – Ну что же, меня это больше не касается. Вируса нет. Это главное, что я хотел доложить. А второе… считайте, что я уволился. Рапорт вышлю сегодня по почте.
– Вирус есть, – устало возразил Вахромеев.
– Вирусы, – резко прервал его Иван, – есть всегда. Всегда были и всегда будут. А еще есть много всего, от чего люди умирают каждый день. И атомные бомбы с ракетами никуда не делись. Кто‑то кнопочку нажмет и вся планета через полчаса – радиоактивная пустыня. Почему это никого не волнует, а все гоняются за какой‑то химерой?
– Может потому, что это сейчас самое важное?
– Для кого важное? Сами говорите: все сгнило.
Генерал смотрел на огонь в камине и не отвечал.
– Мне кажется, Сергей Андреевич, что самое важное сейчас то, что российские пацаны мечтают стать чиновниками, чтобы брать взятки у своих соотечественников. А еще лучше – деньги бюджетные разворовывать. Девочки из провинции видят себя эскортницами‑проститутками, высасывающими у этих чиновников наворованные денежки. И при этом все хотят жить в Лондоне, а не в какой‑нибудь Рязани.
На лице Вахромеева появилась улыбка.
– Вы не смейтесь, Сергей Андреевич. Воровство, как национальная идея – это и есть самый страшный вирус. Когда одна часть страны ворует, а другая часть мечтает занять их место. И эта болезнь на такой стадии, что уже не лечится.
– Тоже мне открытие… Эта болезнь, Ваня, у нас лет двести‑триста как не лечится. Или сейчас ни «Ревизора», ни «Историю одного города» в школе не читают? А люди лучше не становятся.
– Кто мешает нам немного поработать докторами? Дел‑то на неделю.
– Не все так просто. Начать легко, остановиться трудно. Один раз уже попытались… Чуть под корень сами себя не зачистили, – Вахромеев постучал кочергой по прогоревшему полену и оно, рассыпавшись на крупные угли, подняло вверх кучи искр.
– То есть другими словами сделать с этим ничего нельзя. Вот поэтому я и увольняюсь! – громко и раздраженно произнес Иван.
Он сделал несколько шагов от двери и остановился посреди комнаты. Ему стало неловко за то, что он грубо разговаривает с взрослым человеком, которого очень уважал. Но Вахромеев, казалось, не обращал на это внимания.
– Думаешь, если мы пару миллионов опять отправим в лагеря, то придут другие люди: светлые и честные? – генерал встал с кресла. – И в 17‑ом году и в 91‑ом почему‑то не пришли, а наоборот, уехали подальше, – он говорил ровным и спокойным голосом, продолжая смотреть на камин. – Что бы в России не произошло, сколько бы революций не случись, весь выбор всегда будет между Чернухой и Горемыкиным… Но это еще в лучшем случае. Ты, конечно, во многом прав. Ну что же делать? Сдаться? Опять на княжества разделиться? Может, конечно, тогда лет через пятьдесят где‑нибудь в Пскове или в Челябинске граждане будут жить как в Швеции или в Дании? А может и нет. Но море крови русской прольется точно. Сейчас местные князьки, которые у себя в регионах давно уже ОПГ сколотили, хотя бы немного нас побаиваются. А если центральной власти не будет, они там такое будут вытворять… Подумать страшно. И никто их остановить не сможет. Так что может и Пскова с Челябинском не останется.
Вахромеев прошаркал к столу у окна.
– Чаю хочешь? – вдруг спросил генерал Ивана. – Наверное, остыл уже. Сейчас подогреем, – потом немного сморщился, как будто от зубной боли, и вернулся к разговору:
– У каждого, Ваня, своя собственная линейка жизненные ценности измерять. Но даже пчелы и муравьи защищают свой дом. Тысячи пчел погибают, отбивая атаку шершней на свой улей. И муравьи не раздумывают, когда защищают свой муравейник. Знают, что погибнут, а ведь не бегут. А мы же люди! Что же, мы хуже насекомых?
– Один старичок мне на днях сказал что хуже, – вспомнил Иван незнакомца на маяке. – Хотя бы тем, что те убивают только из‑за необходимости, а люди иногда убивают просто так… Да еще и с благословения своих богов и вождей, – Иван отошел в сторону, не выдержав пристального взгляда генерала. – Да ведь даже из ваших примеров следует, что у насекомых с простыми инстинктами мораль и нравственность гораздо лучше, чем у человека с его культурой и религией.
– Вот я тоже иногда так думаю, – усмехнулся Сергей Андреевич. – Но ведь у них инстинкт, а у человека, вроде как есть свобода воли, свобода выбора, – он вернулся к камину и сел опять в кресло. – И знаешь, Ваня, что я понял? В сущности, мне абсолютно неважно, как живут другие люди, какие у них цели или идеалы. Каким богам они поклоняются. Для меня важнее всего, что я сам, Сергей Андреевич Вахромеев, о себе подумаю. Чтобы мне перед самим собой стыдно не было.
– То есть доказать самому себе, что вы не хуже насекомых умеете родину любить?
Вахрамеев на секунду растерялся, а потом захохотал.
– Ну получается что так, – сказал он сквозь смех. – Вот именно так: прожить жизнь, чтобы перед насекомыми стыдно не было. Порадовал ты меня.
Вахромеев резко встал, взял на столе небольшую вазу с конфетами и пошел на кухню.
– Пойдем, Ваня, чаю выпьем. Я тебе еще главное не сказал.
Генерал поставил чайник на плиту, и они сели около маленького круглого столика с клетчатой скатертью.
– Нашли мы их лабораторию. Она здесь, под Берлином, – как о чем‑то постороннем сказал Вахромеев. – Это отделение старейшего в мире фармакологического концерна. У них огромный опыт исследования вирусов, ядов, бактерий, эпидемий. Не брезгливые ребята. На узниках концлагерей опыты проводили.
Засвистел чайник. Вахромеев взял с полки коробку с чаем. Положил в две чашки по пакетику и залил кипятком.
– Чтобы ты понимал значимость этой лаборатории: она находится на территории американской военной базы. Но подчиняется все это не немцам, не НАТО и даже не США, а совсем другим людям.
– Каким другим? Кому это надо?
– У кого деньги – у того и власть. Банковскому капиталу, промышленному или медийному – не важно. Да и для большинства людей никакой разницы. Цель у них одна – заставить людей работать больше за меньшие деньги и под полным контролем. А красивые слова и объяснения, для того, чтобы выдать обычную жадность и властолюбие за заботу о людях, найти не сложно. Кстати, Россия в этой игре лишь еще один актив, который можно прибрать к рукам.
Иван вспомнил Диану. Вспомнил разговор с Фридрихом Уотсоном в Китае. И почему‑то фантастический мост, уходящий в океан.
– А может, в этом и нет ничего плохого, в одном хозяине для всего мира? Меньше будет войн и больше порядка.
– Может быть. Не знаю. Но я уверен, что в том мире, хороший он будет или плохой, России уже не будет совсем. Потом перепишут историю, и твои дети останутся без родины. Будут они дети Ивана, не помнящие родства. Инкубаторские. Как оно тебе?
– У меня пока еще нет детей, так что… Сергей Андреевич, а зачем вы мне все это рассказываете?
– Рассказываю потому, что надеюсь на твою помощь.
– Я уже помог и за это…
– Брось, Ваня, – перебил Вахромеев. – Ведь пойми – все очень плохо. На краю мы. У деревни Крюково и разъезда Дубосеково. И если здесь сейчас не упремся, то кончится тысячелетняя страна.
– Мне кажется мы в Берлине и до Москвы еще две тысячи километров. А эта уютная гостиная с камином не очень похожа на промерзший окоп, – иронично заметил Иван.
– Да пойми ты: другое время. Война теперь везде: где стоишь, там и есть твое поле Куликово.
– А за что воевать? – уже не в силах удержаться вскрикнул Иван.
– Я сказал все что мог и все что знаю. Если в тебе самом понимания нет, значит это и правда не твоя война, – Вахромеев тяжело вздохнул и добавил: – Только знай – мир изменится очень быстро. Будет другая Нагорная проповедь, другие заповеди. Людей легко перепрограммировать и за десять лет можно создать совсем другого человека, с другими моральными принципами. Ты молодой и все это увидишь и оценишь. Если сам к этому времени не станешь каким‑нибудь приложением к программе....
Генерал Вахромеев вынул из чашки пакетик и сделал несколько глотков. Потом, выбрав из вазы конфету, стал разворачивать фантик. Для себя он все уже решил и спор он считал законченным.
– А может и хорошо, что мир изменится, – тихо сказал Иван. – Может быть, люди перестанут воевать. Будут любить. Рожать детей. Мне кажется все давно уже устали от вождей, жрецов, фанатиков и их безумных идей, – он говорил, будто убеждая сам себя. – Людям хочется радоваться, веселиться и смеяться. Смешные картинки, милые котики и красивые собачки лучше чем ненависть ко всему миру. Мне милее сумасшедшие веселые чудаки и клоуны, чем твердолобые убийцы, – Иван нагнулся над столом, пытаясь заглянуть в глаза Вахромееву. – Сергей Андреевич, не стоит воевать за дым давно сгоревшего отечества. Даже если этот дым сладок и приятен. Того отечества давно уже нет.
– Может ты и прав, – послушно согласился генерал и улыбнулся. – Но насекомые‑то есть. Они смотрят на меня. И мне не хочется признавать, что они победили.
– Ну, вы воюйте со своими тараканами, а я займусь любовью, а не войной. Я ухожу. Прощайте.
Иван встал, дотронулся до плеча Сергея Андреевича. Тот развернул конфету и разочарованно смотрел на нее.
– I want you to make love, not war, I know you've heard it before… – фальшиво пропел генерал. Потом встал, взял одной рукой Ивана за локоть, а другой поймал его кисть и крепко пожал ее. – Я рассчитывал на тебя. Но если веры нет, то прощай.
Глава 29
Берлин был последним городом, куда должны были приехать Чернуха с Горемыкиным по первоначальному плану. Там, в отеле, и застал их звонок Каупермана.
– В наших услугах он больше не нуждается! – прокричал Эдуард Горемыкин, услышав в трубке короткие гудки. – Как будто мы щлюхи привокзальные! – он раздражено бросил телефон на стол и стал нервно ходить по комнате из угла в угол. – Мы же столько для них сделали, а они нас как использованные гондоны в мусорное ведро…
Михаил Чернуха смотрел в окно и внешне никак не реагировал. Окна отеля выходили на Фридрихштрассе. Именно здесь когда‑то находился знаменитый КПП в Берлинской стене, которая разделяла мир на два лагеря, на две идеи: капиталистическую и советскую социалистическую. Здесь друг в друга упирались пушками танки двух военных блоков. И одно случайное неловкое движение могло привести к уничтожению человеческой цивилизации за несколько часов. Сейчас о том времени напоминали сохраненные для туристов две караульные будки с флагами СССР и США.
– В лучшем случае мне нужен будет только один из вас, – повторил Горемыкин слова Каупермана. – Что ты на это скажешь? Миша, что ты молчишь? Надо что‑то делать.
Очень быстро раздражение у Горемыкина исчезло. Его обычное высокомерное всезнающее выражение лица сменилось на жалкую, затравленную гримасу.
– Выпей, Эдик, и не мельтеши, – наконец повернулся от окна Чернухин. – Я видел в баре твое любимое виски. Что ты ноешь? И так паршиво.
– Я ведь что подумал: если мы Кауперману не нужны, мы и дома станем не нужны и из неприкасаемых превратимся в обычных смертных. На нас же тогда всех собак повесят.
– Ну, уедем сюда, в Европу. Когда‑нибудь все равно бы пришлось. Не для того я столько работал, чтобы в России жить.
– А ты не боишься, что без крыши Каупермана мы и здесь станем не нужны? Да здесь еще быстрее все отнимут, а нас в кутузку отправят.
– Ну что ты раскаркался… В кутузку, так в кутузку. От сумы и тюрьмы не зарекайся, – Чернуха делал вид, что его не пугают перспективы остаться без крыши Каупермана, но в голове он быстро прокручивал варианты, что делать дальше.
Горемыкин по совету приятеля взял из бара виски и налил в бокал.
– Ты будешь? – спросил он Михаила, показывая бутылку
– Нет, пока не хочется. Да и не люблю я виски, ты же знаешь. А ты пей, Гера, а то на тебе лица нет.
Горемыкин залпом выпил и, чуть поморщившись, спросил:
– А что же мы тогда целую неделю таскали по всему миру? Для чего им все это надо было?
– Понятно для чего, – Чернуха подошел поближе к приятелю и пристально посмотрел на него. – Система зашла в тупик, – продолжил он говорить спокойно как о чем‑то очевидном, – развития нет, народ недоволен. И вирус как раз тут очень вовремя.
– Ты о чем? – не понимая, спросил Эдуард.
Выпитое виски подействовало на него очень быстро. Появилась легкость и приятная расслабленность. Горемыкин налил еще, чтобы быстрее усилить эти приятные ощущения. Он уже почти не слушал ответ Чернухи.
– На вирус можно списать все провалы в мировой экономике. Отвлечь людей от мысли, почему здесь, в Германии, дворники сто евро в день получают, а в некоторых странах инженеры сто евро в месяц. Попробовали границы приоткрыть и сами испугались. Все бездельники рванули в сытые страны. Кому это надо? Зачем здесь это быдло? Раньше было пугало в виде СССР с ядерными бомбами. Можно было отгородиться «Железным занавесом», – Чернуха показал рукой в окно на плакат с советским солдатом у бывшего КПП, – а теперь пугала нет. Вместо него появился вирус – новая священная корова империализма. С ним проще недовольный народ напугать и запереть по домам в своих странах. Ну и естественно, заработать на липовых лекарствах хорошие деньги, – Михаил, посмотрев, как приятель пьет второй бокал, опять отошел к окну. – Фармакологические компании приносят прибыль в сотни раз больше наркокартелей, причем вполне официально. А теперь им еще и ноги за это целовать будут…
– Все это хорошо, – нетерпеливо перебил Горемыкин, – но нам‑то что делать? – от страха и нервного напряжения он быстро запьянел, глаза у него заблестели. – Надо срочно искать новую крышу. Может под Китай лечь?
– Ты, Эдик, и впрямь говоришь как шлюха, – засмеялся у окна Михаил. – Китай нас проглотит и не подавится.