И на круги своя возвращается духъ

© Игорь Левитас, 2022

ISBN 978-5-0056-6413-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И на круги своя возвращается духъ

За окном закукарекал петух – пронзительно и нагло. Давид открыл глаза, но не пошевелился. Петух вновь заорал как оглашенный. «Вот сволочь!» – подумал Давид.

У него периодически возникала мысль найти место, где хозяева держат петуха, и с наслаждением открутить крикуну голову. Дом Давида стоял на границе двух районов: с одной – были современные и не очень, но добротные многоэтажные дома, с другой – многочисленные частные владения с покосившимися домиками, при которых были разбиты небольшие апельсиновые и мандариновые сады.

Петух опять завопил истошным голосом. «Нет, я точно прибью эту птицу».

И тут, неотвратимо и неуклюже покачиваясь, как размокшее бревно из глубины заросшего тиной пруда, на Давида надвинулось воспоминание. Он как будто бы услышал голос другого петуха, из своего далекого детства. Сам он был москвичом, почти коренным – папа его родился уже в Москве. Но на лето семья уезжала на дачу. Да какая там семья – только он и бабушка. Родители Давида навещали их на выходных, но не слишком задерживались – Москва устанавливала свои правила, а старый да малый, Давид и бабушка, могли этими правилами манкировать. Дача… Давид улыбнулся и, словно в теплые воды нагретой за день Москва-реки, погрузился в «те» дни…

Дом был добротный, бревенчатый. У других на участках были в основном так называемые «финские» домики, сработанные быстро и недорого. А что – в таком не жить, а проводить лето. Дед же подошел к строительству дачи серьезно. Будучи художником, нашел архитектурное решение, сделал проект, сам занимался рабочими, материалами. Дом влетел в копеечку. Поэтому второй этаж так и не достроили. Но всем хватало и одного этажа. Дед к окончанию строительства уже умер, осталась бабка, с которой Давид и «выбрасывался» из города на дачу сразу по окончании учебного года. А он заканчивался в самом начале июня. А то и в конце мая.

Место для поселка было выбрано замечательное. От станции пешком минут 20. Сейчас Давид почти физически ощутил тот острый и сочный запах свежескошенной травы – рядом с участками было огромное поле. Большую часть лета травы стояли нетронутыми и вырастали в пол человеческого роста. Дачная ребятня любила играть здесь. Иногда бабушка, взяв внука, ходила на хутор, который находился на другом конце поля – покупать парное молоко. Парное молоко! Густое, теплое, оставляющее на стенках кружки долго и лениво стекающий ко дну меловый след, с легким привкусом мяты и мягкого коровьего бока… Иногда покупался бидон с ледяным молоком. Разливать его по кружкам надо было осторожно – на дне бидона сидела живая лягушка, готовая в любой момент выпрыгнуть и не только создать среди ребят веселый переполох, но и расплескать драгоценный для всей семьи продукт. Лягушка в бидоне – это был такой старинный русский способ сохранения молока холодным.

На этом хуторе и жили петухи, которые кукарекали по утрам. Только голос у них был какой-то чуть хрипловатый, снисходительный, ворчливый – домашний. Свои, свои, свои… не то что этот – придурочный.

А если идти вдоль участков, то упрешься в коллектор. Кажется, это так называется. Что-то связанное с очистными сооружениями. Там росли высокие зонтичные травы с белыми куполами-шапками. У них был дурманящий, сногсшибательный аромат, настоянный на июльском солнце и вызревших, готовых раскрыться и просыпаться на землю семенах. Кожа рук Давида потом долго сохраняла этот автограф макушки лета, даже если он тщательно намыливал ладони перед обедом.

По другую сторону поселка начинался лес. Около самих участков было мелколесье, прореженное попытками посадить молодняк. Несчастные посадки, больше похожие на худосочные кустики, безжалостно вытаптывались коровами. Ибо пастух, ведя стадо с поля, обязательно проводил его через это место. После прохода стада на «охоту» выходили некоторые жители поселка. В руках «охотников» были не ружья, а ведра и небольшие лопатки. Они старательно собирали коровьи лепешки. Потом их разводили в воде и – под деревья, цветы. Отличное удобрение! Особенно для розовых кустов. Как странно – дурно пахнущая подкормка порождала маслянистый, заколдованный аромат райских кущ.

Дальше, метров через тридцать, начинался обычный подмосковный лес. Не густой, но все равно таинственно манящий. На первых порах… Но Давид его знал наизусть. Каждую березу, каждую осину, каждый дуб. Еще бы – это были его грибные угодья. Другие считали, что на окраине леса грибов быть не может, и быстро шли дальше, в глубину. Но Давид знал места. Еще бы. Ведь бабушка частенько говорила ему ранним утром:

– Даник, хочешь грибов на завтрак? Иди, собери.

И Давид брал старую сумку, чтобы не привлекать ничьего внимания, и быстренько обходил только ему знакомые места. Полчаса тихой, быстрой, почти индейской охоты – и собрано на сковородку грибных «скальпов». Коренастых белых, красавцев-подберезовиков, а если не повезет, то маслят. Срежешь их и, прежде чем положить в корзинку, быстро втянешь ноздрями все запахи леса, которые, как губка, впитала в себя каждая грибная шляпка. Но вообще-то за грибами надо было ездить дальше – на платформы Селятино и Рассудово. Как-то поехали в Алабино, но там – «стремно». Был случай, когда Давид с родителями забрели куда-то и вдруг услышали свист пуль. Оказалось, что рядом Алабинский полигон Таманской дивизии.

Пройдя лес, выходишь на бескрайние просторы подмосковных полей. Чего там только не росло: пшеница, гречка, рожь, даже кукуруза. А гороховое поле… Иногда они втроем, с Вовкой и Николаем, садились на свои велики и совершали опустошительный набег на колхозные угодья. Именно горох и был целью дерзкой операции. Сначала, конечно, нужно было осмотреться – сторожа нечасто, но периодически появлялись. Если враг дремал, быстро набрасывались на добычу. Мягкие лакированные бока гороховых стручков, под которыми еще просвечивали тонкие молочные жилки, безжалостно обрывались с плетей, ими торопливо набивались заправленные в штаны майки, карманы, кепки, молодые стручки сыпались под ноги и, выбросив перед погибелью струйку горошин, умирали под кедами и великами «злодеев». Изредка надо было выпрямиться, чтобы поглядеть, не приближается ли враг. Этими ныряниями в заросли гороха и резкими «стояками» с пристальными взглядами вдаль они напоминали сусликов. Только что не посвистывали. А потом – быстрее на велосипеды и подальше от места преступления. Только въехав в лес, они расслаблялись и могли себе позволить наброситься на добычу.

Вот с местами купания были проблемы. На речку надо было ездить на велосипедах. Иногда они ездили на велосипедах на какой-то далекий пруд. Лесной, с обрывистыми берегами, стоялыми затончиками, деревьями на берегу, которые своими кронами закрывали воду от летнего солнца.

Петух опять заорал.

«Просто гнида! Хотя это его хозяин скорее таков. Ну, ладно, я все равно встаю, но тут же вокруг в домах полно детей, полно тех, кому скоро на работу вставать! А если человек чутко спит? Вот Марина, например…»

И как будто он только того и ждал, в сердце ударил тупой таран. Давид заскрипел зубами.

«Так, только не об этом. Хотя почему? Сегодня какое? Десятое. Годовщина. Десять лет. Десять лет… А этот подонок уже давно вышел. Живет, радуется жизни. А кто мне Марину вернет. Суд их дерьмовый? Он же убил ее. Ах, ах, он ее не видел, у него и скорость была небольшая, она просто ударилась головой о бордюр. Он раскаивается. Да какая разница? Убил же. А ему за это всего пять лет. Закон! Что же это за законы, когда убийцу всего на пять лет сажают. Да еще с правом на досрочное. Ладно-ладно – не думать об этом, не думать! Иначе тронусь. Но как же об этом не думать – сколько мы были вместе. Кстати, сколько?»

Имея привычку время от времени манипулировать в уме простыми числами – все же он окончил инженерный вуз, Давид, сам того не замечая, быстро произвел кое-какие расчеты. «Так, мы познакомились, когда мне было 24, а ей 19. Мне сейчас 70, значит, это было 46 лет назад. Стало быть, ей было бы 65. Погибла она в 55 лет. Мы были вместе 30 лет. Ну, я в уме считаю прекрасно! Еще ого-го-го, Альцгеймер еще где-то далеко в пути. 35 лет… А промчались как быстро».

На ту вечеринку Давид попал случайно. Виктор был его другом детства. Точнее, дружили их родители, а они с Виктором были одногодки. Мало того – родились с разницей всего в две недели. Поэтому и выросли вместе. Потом институт, армия, и их встречи стали нечасты. Созванивались иногда. А тут случайно столкнулись на улице, буквально за два дня до Витиного дня рождения – радость была искренней, и Виктор строго наказал Давиду во что бы то ни стало явиться. Давид пришел один – так редко, но бывало. Марину он приметил сразу. Она была с симпатичным и стройным парнем. Может быть, Давид и не обратил бы внимания на эту пару, но… Странно устроен человек – незначительная, на первый взгляд, мелочь может сыграть непредсказуемую и решающую роль. Марина, сидя в кресле напротив Давида, закинула ногу в черном щегольском сапоге на ногу, и перед его глазами мелькнул белый кружевной подъюбник. Эта деталь подействовала на него как мулета на быка. Ему вдруг страстно захотелось обладать этой женщиной. Давид встал и пригласил ее на танец. За недолгие две минуты он узнал у Марины номер телефона и почти сразу ушел со званого вечера. На следующий день он уже с утра позвонил Марине. Так начался их роман.

А через полгода Марина сказала, что залетела. Давид не стал раздумывать ни секунды и сделал предложение.

Давид усмехнулся. «Прямо в кровати и предложил. Сейчас все стали понтовитые. Все делают как в американских фильмах. На колено становятся, колечко в коробочке – тьфу, показуха. А мы…»

Он вспомнил и близко, как тогда, увидел счастливое лицо Марины, после того как, повернувшись, сказал ей: «Ребенок! Так это ж классно! Значит, завтра с утра идем подавать заявление!»

Ну, вот и ком в горле. Так давно он не чувствовал слез на своих щеках.

– Так, не плакать, – Давид сел, нащупал ногами тапочки, встал и вышел в салон.

Квартира была не просто большая – огромная. Купили ее они буквально за полгода до Марининой гибели. Продали предыдущую, вложились, сильно опустошив банковский счет, но квартира того стоила. Огромный салон и его продолжение – вместительный балкон, больше похожий на террасу, который давал основание называть квартиру пентхаусом, две спальни, одна из которых с вместительной гардеробной, кабинет и главное – прекрасный вид на Средиземное море. Давид прошлепал через весь салон к кухне, вынул из холодильника бутылку «Боржоми», взял с полочки приготовленные еще с вечера таблетки. Проверил: «Так, все пять – ничего не забыл», махнул их в рот, запил и пошел в туалетную комнату, которая примыкала к спальне.

Вскоре он уже сидел перед своим компьютером, умытый, побритый, благоухающий своим любимым One Man Show. Давид любил этот запах. Он начал пользоваться One Man Show много лет назад, еще в Союзе. Сейчас он уже и не помнил, где они его доставали – все-таки продукция Bogart была дефицитом. Да и здесь он не всегда мог купить любимую черную коробочку. Что поделать – фирма не из модных, зато из солидных. Марина была так рада, когда ей удавалось достать любимый парфюм Давида к какому-нибудь его празднику. Он всегда угадывал, что она приготовила подарок: в выражении ее глубоких, всегда немного грустных глаз поселялась озорная хитринка, а движения становились чуточку нетерпеливо-суетливыми, как у человека, который держит в себе секрет и умирает от желания рассказать кому-нибудь об этом. Когда же, наоборот, подарок делал он – Марина слегка приподнимала брови, и лицо ее вытягивалось в выражении детского нетерпения, она даже слегка прикусывала нижнюю губу и чуть склоняла голову набок, напоминая школьницу, которую поощряют тогда, когда она этого меньше всего ожидает…

Несколько секунд он тупо смотрел в экран, потом резко встал и вернулся на кухню. Поискал в ящике стола свечку, взял один из стоящих на полке подсвечников и подошел к большому портрету жены, висевшему над его компьютерным столом. Под портретом была прибита небольшая полочка, на которой лежали Маринины безделушки и стояли две статуэтки, доставшиеся Марине от бабушки. Она их очень любила и таскала за собой по всем квартирам, где они жили. Давид поставил свечку на полочку, зажег ее и долго смотрел на портрет жены. Слезы начали катиться по его лицу, но он не смахивал их. Все равно никто не видит, и можно было быть самим собой. Наконец он сел, вытер слезы и постарался сосредоточиться на содержании того, что показывал ему монитор.

Посмотрев новости, написал несколько комментариев, поставил пост – свою колонку о творчестве русских художников. Глянул на часы – пора было ехать в свой кантри. Давид испытывал некоторую брезгливость к небольшим тренажерным залам, поэтому в свое время взял абонемент в один из залов солидной сети Holmes Place. Несколько бассейнов, большое джакузи, сауна, турецкий хамам и, главное, огромный зал с тренажерами. Выйдя на пенсию, Давид понял, что только так он может поддерживать хоть какую-то форму, хотя и занимался сначала без видимого энтузиазма. Но потом втянулся и каждый день с удовольствием разглядывал в зеркале свою фигуру – подтянутый живот, накачанные руки, крепкие ноги. Несмотря на свои 70 лет, выглядел он прекрасно.

Уже в машине Давид начал перебирать в уме, что он хотел сделать сегодня.

Собственно говоря, дел было немного: поехать на кладбище и вечером принять дочерей с семьями. Все остальное надо было отбросить как несущественное.

После зала, не заезжая домой, Давид поехал на кладбище. При въезде купил цветы, свечку, спички. Курить он бросил давно, лет 30 назад, и поэтому даже в машине не было зажигалки.

Поставив машину недалеко от могилы, пробрался между надгробными плитами и остановился напротив камня с Марининым именем. Дальше все было по давно заведенному ритуалу. Он положил цветы на соседнюю плиту, пошел, взял из машины лейку, которую всегда возил в багажнике, набрал воды, тщательно и аккуратно помыл надгробный камень, осторожно передвигая камешки, положенные на могилу. Потом налил в керамическую вазу воды, поставил цветы. Открыл дверку маленького стеклянного ящичка, в котором находились остатки старой свечки, выкинул их, зажег новую свечу, поставил ее в ящичек. Нашел между могил откатившийся камешек, положил рядом с другими и только после всего этого начал говорить. Он рассказывал Марине о том, что прошло за последние дни, что он делал, как вели себя Белла и Аня, что творили внуки, как продвигаются его последние дела. Говорил он не спеша, стараясь ничего не пропустить и не забыть. Так прошло полчаса. Когда новости иссякли, Давид торопливо попрощался, ибо был сторонником пословицы: «Длинные проводы – долгие слезы», и быстро пошел к машине. Только уже в салоне, на водительском сиденье, он сразу как-то сгорбился и постарел. Плечи его затряслись, руки бессмысленно и лихорадочно обшаривали оплетку руля. Вскоре он уже рыдал в полный голос…

К вечеру начали собираться родные. Первой приехала старшая, Белла, со своим мужем и тремя детьми. Муж Беллы, Одед, марокканский еврей, был удачным бизнесменом, владел несколькими ресторанами. Их старший сын Маор заканчивал службу в армии. Бени – второй сын – и дочь Ревиталь еще учились в школе. Дети притащили множество пакетов с уже приготовленной едой, и Белла, хорошо зная, где что у отца лежит, начала раскладывать все это в различные тарелочки, селедочницы, блюда, салатницы. Буквально через пять минут приехала и младшая, Анна. Со своей семьей и такими же свертками и пакетами. Сестры сноровисто и быстро начали готовиться к ужину – накрывали на стол, расставляли посуду, ставили уже готовые блюда. Помощь Давида не требовалась. Муж Анны, Олег, присоединился к Давиду и Одеду, а его дети, школьницы Николь и Тали, вышли на балкон к остальным детям. В салоне остался только шестилетний Нуриэль, который никак не мог решить, что лучше – тоже выйти на балкон, где бы на него никто не обратил бы внимание, или усесться у огромного телевизора и посмотреть очередной мультик.

Минут через двадцать стол был накрыт и все начали занимать свои места. Разговор велся на иврите, что, в общем-то, было обычным делом. Давид и Марина требовали, чтобы в их доме все говорили по-русски, за исключением, естественно, Одеда. Но он из уважения к теще и тестю все же выучил простейший русский язык, на котором мог объясниться. Во всяком случае, за семейным столом. Но после того как не стало Марины, Давид уже не обращал на это внимания, и старая семейная традиция сошла на нет. Внуки и внучки между собой общались только на иврите, Белла стала говорить с заметным акцентом, да и Анна с Олегом часто переходили на иврит.

Но сегодня Давид решил вернуться к старой традиции.

– Давайте нальем, – негромко, но достаточно четко сказал он. Старшие прикрикнули на детей, чтобы те хотя бы на минуту замолчали. Давид встал с рюмкой:

– Ну, помянем Мариночку! – и почувствовал, как предательская слеза побежала по щеке. Все встали и, помолчав, подняли бокалы.

Вечер не планировал принести сюрпризы – вспоминали Марину, говорили, какой она была прекрасной матерью и бабушкой, сколько делала для семьи, как одиноко без нее. Давид больше молчал. Дочери не тормошили его, многозначительно переглядываясь: им казалось, что они поступают деликатно, молчаливо давая понять, что понимают горе отца. Но Давид думал совсем о другом.

Внезапно он поднял голову и обратился к семье:

– Я попрошу внимания.

Все замолчали и повернулись к сидящему во главе стола Давиду. Наступила тишина.

– Я хочу сделать небольшое заявление, – Давид чуть усмехнулся, поймав себя на мысли, что заговорил так, как в свое время начинали отверженные члены институтского парткома. – Я решил вернуться.

Тишина за столом как будто сгустилась и потяжелела.

Белла очнулась первой и спросила наигранно-беззаботно:

– Папа, ты о чем?

– Я решил, что вернусь в Россию.

– Я… даже и не знаю, что тебе сказать на это…

– А ничего. Ничего говорить не надо. Я уже все решил.

Одед потянулся к жене, спрашивая ее на ухо, что такое сказал тесть. Белла быстро перевела и опять обернулась к отцу:

– Как решил, почему решил? И не посоветовался с нами? Мы же все-таки твоя семья. Может быть, ты поторопился?

– Послушай, Беллочка, я сделал свой выбор и просто предупреждаю вас. Чтобы вы переварили эту новость. Сказал это сегодня, потому что так удобнее – мы все вместе, и нет никого чужих. И давайте на сегодня пока остановим этот разговор, – Давид чуть повысил голос, предупреждая нетерпеливое желание Беллы, у которой с языка уже были готовы сорваться тысячи вопросов. – Не сегодня. Поговорим потом. Договорились?

Вечер был скомкан. Взрослые еще пытались вернуть былое настроение, завести то один, то другой разговор, но все звучало фальшиво, и дети, чувствуя это, обрывали сами себя. Давид был рассеян, отвечал невпопад и все чаще просто отмалчивался. Дети, закончив трапезу, расселись по разным углам и, не отрываясь, колдовали в своих смартфонах. Не прошло и двух часов, как все стали прощаться.

Когда за гостями закрылась дверь, Давид медленно прошел по салону, автоматически поправляя стулья вокруг красивого обеденного стола, потом сел в свое любимое кресло, включил телевизор.

Он смотрел на экран, и мелькающие перед ним картинки не складывались в единое целое. Он даже приглушил звук, чтобы тот не отвлекал его. Он сидел и вспоминал… Как ни странно, воспоминания его не касались Марины. Давид вспомнил свой дом – тяжелую серую постройку сталинского ампира. Дом стоял на месте Божьего дома, куда в стародавние времена свозили неопознанные трупы со всей Москвы, и церкви, в которой их отпевали. Когда-то за домом, на холме, стояли маленькие деревянные домики, которые потом снесли, а на их месте построили два современных здания. Вместе с его домом они образовали большой двор, с трех сторон окруженный домами. Причем семиэтажка, в которой жил Давид, была вровень с построенным в шестидесятые годы десятиэтажным зданием. Двор был передан детсаду, тому, в который когда-то ходил Давид. Детсад «заграбастал» почти весь двор, оставив несколько метров для небольшой площадки перед подъездами Давидовского дома. Три чахлых деревца, две скамейки с вечными старушками – вот и весь двор детства. Но каким бы неказистым он ни казался стороннему наблюдателю, для Давида этот старый московский дворик был воплощением его детства, далекого и прекрасного.

Иногда, очень редко, в доме появлялись новые жильцы. Они тут же становились объектом пристального внимания. В первую очередь бабушек, сидящих на лавочках. Именно они решали: новоселы – наши или чужие. Их вердикт мог быть суров, но он никем не оспаривался. Давид помнил себя в этом дворе и маленьким мальчиком, боявшимся строгого дворника – дядю Филиппа, и подростком, игравшим с друзьями в футбол и хоккей, и уже юношей, торопливо пробегавшим мимо вечных старушек, чтобы они не учуяли исходящий от него запах сигарет или спиртного. Господи, сколько лет прошло, а этот двор стоит перед ним, как будто он только вчера навсегда покинул его.

Да разве только двор! Давид вдруг ощутил почти физическую потребность пройтись по знакомым улицам и переулкам, заглянуть в парк своего детства, полюбоваться скверами, ажурной стеной окружавшими его дом. В глубине души он понимал, да что там говорить, он знал, что нынче все это не так. Что понастроены новые громадные здания из стекла и бетона, что вырублены вековые деревья, что вместо старых тенистых переулков, проезжая часть которых была вымощена булыжником, проложены проспекты, как будто перечеркнувшие ту, его, Москву, – все равно он понимал, что если он не увидит эти места, не поживет в них хотя бы несколько лет, в его жизни, перед смертью, будет огромная Черная дыра.

На следующий день рано, часов в девять, позвонила Белла.

– Папа, я хотела бы к тебе заехать. Ты когда будешь дома?

– Ты бы лучше спросила, когда я выхожу из дома.

– Так, я все поняла. Заеду часов в шесть.

Как настоящая израильтянка, Белла опоздала часа на полтора. Но, собственно говоря, Давид и не ждал ее к шести. К этому времени он соорудил свой нехитрый холостяцкий ужин: нарезал салат из помидоров и огурцов, полил маслом канола и щедро посыпал красным перцем. Бросил на разогретую сковородку толстую свиную отбивную, добавил чеснок, репчатый лук и очень скоро уложил на тарелку вожделенный кусок мяса. Налил себе неизменную рюмку водки и начал свою трапезу. Он еще не успел закончить ее, как в дверь позвонили.

– Белла, привет, кушать будешь?

– Нет. Хотя твой ужин выглядит довольно аппетитно.

Давид быстро, но не жадно докончил лежащее на тарелке и принялся мыть посуду, отрицательным движением плеча и головы отвергнув Беллину помощь. Та критически покосилась на звякнувшую в раковине рюмку и усмехнулась, но ничего не сказала. Закрыв кран, Давид снял с себя Маринин фартук и вытер руки.

– А помнишь, как мама как-то уехала на неделю в командировку, и мы с тобой всю неделю питались только цыплятами табака и овощами.

– Да, пап, и тогда ты тоже не забывал про свои сто грамм.

– Да ладно, я же покупал тебе «Боржоми».

– Это точно. Но я пока сделаю себе кофе.

– Давай…

Налив кофе, Белла уселась с чашкой на диван, уютно забравшись на него с ногами, и пристально взглянула на отца. Давид выдержал этот взгляд и спросил с едва уловимой усмешкой:

– Ну, давай, Великий Инквизитор.

– Что это за глупость, которую мы услышали от тебя вчера?

– Во-первых, это не глупость. Во-вторых, я принял это решение не впопыхах, а после долгих раздумий. В-третьих…

– Оставь, – как всегда бесцеремонно перебила отца Белла, – что случилось?

– Да ничего не случилось. Хотя, если уж ты решила устроить мне этот маленький допрос, то должна хотя бы научиться выслушать ответы. По возможности, не перебивая.

– Я постараюсь помолчать, но ты же понимаешь, меня сейчас распирает!

– Тогда давай начнем с вопросов.

– Давай.

– Для чего я здесь?

– То есть?

– Что тут непонятного? Для чего здесь ты – понятно. Это твой дом, твоя земля, здесь – все, что тебе дорого. Ты выросла здесь, здесь ты вышла замуж, здесь родила детей, здесь училась, здесь работаешь, то есть ты здесь жила, живешь и много лет будешь жить полноценной жизнью. Так?

– Предположим.

– А для чего я здесь? Мамы нет. Помощи от меня вам уже не нужно. Видимся мы редко – хорошо, если раз в несколько месяцев. Внуков вижу по большим семейным праздникам. Да и то, только вижу. Вчера ни один из них даже не подошел ко мне. Нет, – Давид жестом остановил пытавшуюся возразить Беллу, – я не в обиде. Ни на вас, ни, тем более, на внуков. Вот ты уже не помнишь то время, а ведь многие наши друзья, да и вообще многие люди в Союзе, жили несколькими поколениями в одном доме. Тесно? Да? Неудобно? Да. Но ведь это была семья. Семья с большой буквы. А мы семья – формально.

– Пап, ну перестань! Мы тебя любим, и ты это знаешь.

– А я и не спорю. Вы с Аней любите, зятья ко мне относятся хорошо. Можно сказать, уважают. Внукам я безразличен. Нет, не так. Я им нужен. Есть вопросы, особенно денежные, когда они вспоминают о деде. Я это им не в укор – селяви. Скажу больше – я и не требую любви.

Белла дернула плечом:

– Хорошо, мы будем приезжать чаще.

– Ты меня не поняла. Дело ни в этом. Пойми, я здесь один. Мне здесь все надоело. Я здесь никому не нужен. Поэтому какая разница, где мне жить?

– Что значит один? А мы, а твои друзья?

– Про вас я уже сказал. Друзья… Они старые, как и я. И погружены в свои болячки, в свои стариковские проблемы… нам стало скучно друг с другом.

– Ладно, друзья… А вообще Израиль? Иерусалим, твой любимый север – Тверия, Кинерет… Тоже бросишь?

– Ну ты даешь! При чем тут это? Совсем, прости, глупый аргумент. Я и Эйфелеву башню люблю, и норвежский Бремен, и немецкие деревушки – да мало ли на земле мест, которые мне нравятся?

– Стоп, – Давид жестом остановил дочь, ибо сразу понял, о чем она хочет сказать, – про то, что это святые места, про то, что это наша страна – вот про это не надо. Оставь розовые сопли для детей.

Разговор затягивался, но никто из собеседников не уступал ни на йоту. Помучавшись часа два, они расстались, и Белла ушла с твердым убеждением, что надо что-то с отцом делать. А он ждал ее ухода, предчувствуя, что, как только закроет за дочерью дверь, «это» – то, что не отпускало его с самого утра – снова войдет к нему через стену и положит на плечи руки. Это были руки бабушки, матери, Марины – он хотел поскорее ощутить их, потереться щекой о любящие ладони, снова и снова жадно вспоминать…

…Щелыково, место, врезавшееся ему в память на всю жизнь, Позвонил ему как-то Мишка, давний друг детства, работавший тогда в Малом театре:

– Давид, есть путевка в наш дом отдыха, поехали!

– Да нууу… Знаю я эти дома отдыха. Одни пенсионеры, мамаши с детьми да семейные пары.

– Давид, молодые мамаши с детьми – это самое то. Дети же рано спать ложатся, а мамашам что делать. Тут и мы подоспеем!

И они поехали. Сначала поездом до Кинешмы. А потом домотдыховским автобусом прямо до места. Дом отдыха в Щелыково был непростым. Бывшая усадьба Александра Островского. «Зачарованный лес» – с гигантскими деревьями, через кроны которых затейливо пробивались солнечные лучи, вместо травы – голубоватый мох, в который проваливаешься выше щиколотки, огромные кусты малины, где, как говорят, может встретиться и медведь. А полянка со «Снегуркиным сердцем»! Маленький ключ, бьющий посередине какого-то то ли омута, в искрах которого солнце рассыпается на тысячу осколков, то ли просто лужи с неестественно голубой водой. Рассказывают, именно здесь утопилась Снегурочка – хотя, позвольте, разве она утопилась? Раз они с Мишкой пошли вдвоем разыскивать какую-то церковь, в которой, как говорят, сохранились старинные фрески. Зашли в соседнюю деревеньку, спросили у встреченной старушки, где это. И та начала объяснять на таком прекрасном, старинном русском языке, что они просто стояли зачарованные: «Вот пойдете, ребятки, по этой торной тропинке…» Церковь оказалась старой, разрушенной, загаженной. Действительно, за облупившейся белой штукатуркой можно было разглядеть расписанные стены. Точно такую же картину Давид увидел и во время поездки в Александров. Стоя на крыльце одного из храмов Александровской слободы, Давид обратил внимание на отколупнувшуюся, на этот раз красноватую, штукатурку. Отковырнул дальше и увидел чудесную старинную роспись. Но более всего потряс его случай в Суздале, когда они с друзьями зашли в какой-то отдельно стоящий домик на территории Кремля и обнаружили там поломанную изразцовую печь, остатки которой были разбиты и валялись на полу. Давид нашел целый изразец, наверное, семнадцатого или восемнадцатого века, спрятал в сумку и дома, перед тем как повесить на стену, долго отмывал его под краном.

А в Щелыково, на обратном пути из церкви, они заблудились и попали в болота. Такого ужаса до того Давид не испытывал. Полностью потеряв ориентировку, они бросались в разные стороны и всюду натыкались на воду, в которой проглядывали небольшие кочки. Но наступать на них надо было осторожно – многие из них предательски уходили под воду. Проблуждав по болоту часа три, с трудом вышли на сушу.

А как они копали калганный корень, на котором уже в Москве настаивали водочку… Корневище было толстое, узловатое, а на изломе – кирпично-красное, отчего возникало сладковато-жуткое ощущение, что ты рубишь топориком руку какой-то нечистой силы, что тянется к тебе из-под земли. И, черт возьми, что-то богатырское, от Алеши Поповича что-то, было в этом, почти сказочном существе, которое ты сам себе и придумал. Под эти сладкие воспоминания, уже лежа в кровати, Давид и заснул.

На следующее утро, после всех своих утренних ритуалов, Давид отправился в Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Когда-то очень давно он подарил музею несколько работ своего деда, известного советского живописца, которые вывез из СССР. А сейчас он вдруг неожиданно испытал потребность снова увидеть подаренные картины, попрощаться с ними. Возможно, даже наверняка, он еще ни раз и ни два приедет в Израиль, но вряд ли найдет время для посещения музея. По правде говоря, он и так в нем был раза два за 30 лет. Конечно, он не помнил, в каком зале висят эти работы, да и находятся ли они вообще на экспозиции. Однако что-то тянуло его посмотреть в последний раз на картины, среди которых он вырос.