Парфянская стрела. Роман

В сумрачный и прохладный придел церкви Святой Розы почти не проникали лучи жгучего солнца, которое уже поднялось над горизонтом. Здесь пахло плесенью, как в винном погребе. Стены в церкви были очень толстые, сложенные из камня лет пятьсот тому назад.

Андре Ромеро подумал, что такие стены прекрасно погасят все шумы и звуки. Даже пулеметная очередь, не исключено, вряд ли будет отчетливо слышна людям на площади. Что уж говорить про пистолетный выстрел. Здесь и двери добротные. Толстые, дубовые. Предсмертные хрипы прибежавшего искать спасения у деревянного обрубка, наивного монаха, которого разгоряченные насилием анархисты добивали за дверью винтовочными прикладами в галерее у трапезной, здесь, в приделе, едва различимы.

– Послушай, Доминго, я могу выстрелить тебе в ногу. А потом… в живот. Что скажешь, падре? У меня мало времени.

Ствол автоматического пистолета командира анархистов нетерпеливо дернулся вверх, но падре Доминго оставался по-прежнему бесстрастным.

– Вы нарушаете божественные заповеди, сын мой. – упрямо повторил монах. – Это все, что я могу вам поведать. Грех породит грех. А искупление…

Андре широко улыбнулся и выстрелил в висевшее на стене придела раскрашенное керамическое распятие. Каменная крошка осыпала падре. Ромеро намеренно промахнулся, чтобы монах содрогнулся от дыхания смерти.

Пуля щёлкнула по стене, но ключарь устоял, не рухнул на колени и не стал молить анархиста о пощаде. Он был упрям, этот святоша, а, значит, достоин хорошего урока.

И потому второй раз Ромеро выстрелил в правую ногу монаха. Ключарь беспомощно дергался на полу, путаясь в быстро темневших от обильной крови складках рясы. Ромеро шагнул к Доминго, наклонился над монахом, приставив к его голове автоматический пистолет…

– Так ты скажешь, где золото, старая рухлядь? Или мне разнести твой череп вдребезги?

– Скажу, скажу, сын мой, только не убивайте, прошу вас…

Волохов слушал рассказ девушки, которая сидела напротив него с блокнотом за столиком ресторана отеля «Тэйлор». Пётр Николаевич автоматически, многократно очерчивал красным карандашом заметку в свежем, от 16 апреля 1937 года, номере «Правды»: «Барселонский корреспондент „Морнинг пост“ сообщает, что в связи с антирелигиозным движением монастырям и религиозным обществам выдано теперь оружие. Часто монастыри охраняются специальными вооруженными патрулями. В Овиедо монахи открыли стрельбу по толпе, когда была сделана попытка поджечь монастырь». Московская почта, несмотря на блокаду, приходила в Барселону точно по расписанию.

Катрин рассказывала взволнованно, очень ярко, одновременно торопливо записывая что-то в блокноте и часто затягиваясь пахитоской. Пётр Николаевич аккуратно положил карандаш и свежий номер «Правды» рядом с недопитой чашкой крепчайшего, сваренного по-мароккански, кофе. Линия вокруг газетной заметки получилась очень толстая, карандаш прорвал желтоватую газетную бумагу в нескольких местах.

– Столько подробностей. Откуда ты знаешь обо всем этом, Катрин? – Удивленно спросил Волохов. Ему казалось, что Катрин не обращала на него никакого внимания. И взволнованный рассказ о том. что произошло вчера в монастыре, адресовала кому-то другому, не ему. Или самой себе. Только не ему, Волохову.

Рядом с Катрин на белоснежной скатерти рядом дымилась в пепельнице длинная тлеющая пахитоска, заправленная в мундштук. Катрин улыбнулась. В её огромных серых глазах, которые так нравились Волохову, блеснули ироничные искорки.

– Откуда? От хороших знакомых, Пьер. Например, от Андре Ромеро, мой милый. От кого же еще узнают такие вещи.

– И все это ты вставишь в колонку на четвертой странице твоего еженедельника?

– Конечно, нет. Всё не поместится. Но это можно продавать. Почему не найти других покупателей? На еженедельнике свет клином не сошелся. У нас, в Штатах, пресса свободна. А подробности иногда бывают неплохим товаром.

Катрин жадно затянулась пахитоской и неожиданно, вместе с колечками пряного табачного дыма выдохнула, будто стремясь застать своими словами Волохова врасплох:

– Андре справился со своей работой прекрасно. Он развязал язык этому святоше.

– Неужели? Каким же образом?

– Андре всегда честно выполняет то, что обещает.

– Стало быть, он не постеснялся угостить беззащитного Доминго второй пулей. Хорош герой! Стрелять в безоружного.

– Перестань. Андре просто честно выполняет свой долг перед Республикой. Монахи зажрались, прячут ценности и хлеб. Их надо наказывать, карать, – Катрин даже взмахнула в негодовании кулаком. От её иронии не осталось и следа.

– Или фашисты свернут нам шею, или мы им! Другого не дано. Или ты думаешь иначе, Пьер?

– Конечно, война есть война. Для победы нужны деньги. Много денег.

Волохову не хотелось больше говорить об анархистах. Всем своим видом он дал понять это Катрин. Мол, какое ему дело до очередного сенсационного репортажа для калифорнийского еженедельника «Морниг пост»?

На самом деле то, что было новостью для Катрин, Волохов узнал гораздо раньше. И с еще более циничными, жестокими, страшными подробностями, которые он мог бы поведать журналистке, но о которых не смел говорить. Он не придал значения информации о бойне в обители. Мало ли зверств бывает на войне. Особенно на гражданской. Самой беспощадной из войн – замечено: соотечественники особенно рьяно и охотно режут друг друга во имя классовой борьбы.

Катрин жадно затягивалась пахитоской и следила за тем, как выматывал душу из официанта анархист Андре Ромеро. Он требовал выпивку.

– К счастью, Андре не захватил сегодня маузер, – задумчиво сказала Катрин. Белые кольца табачного дыма повисли над девушкой: серия чинно растворявшихся в сизом воздухе ресторана нимбов. – Но он напьётся. Если уже не напился. Зови Мигеля, Пьер. Пока не поздно.

Волохов спешно покинул зал.

Их друг Андре действительно напился до зелёных чертей. За первой порцией перно последовала вторая. А за ней третья. Официант отказался принести четвертую.

Тогда Ромеро выхватил у официанта поднос со стаканами, который тот нес к другому столику.

Вспыльчивый официант – каталонец попытался отнять у Андре поднос. Но анархист грубо оттолкнул его.

Официант едва не отлетел к соседнему столику. Он удержался на ногах, только ухватив попавшую ему под руку спинку резного, крытого бархатом стула. Зазвенела битая посуда. Из-за портьеры на шум выскочил озабоченный администратор.

Ромеро повелительно махнул ему рукой, грязно выругался. Осыпая проклятиями тыловых крыс и врагов народа, он отчаянно жестикулировал, посылал всех к чертям.

Администратор кричал, звал на подмогу. Прибежавшие на его зов официанты примеривались, как наброситься скопом на Ромеро, чтобы надежно скрутить смутьяна полотенцами. Они понимали: без жертв не обойдется. Но никому из них не хотелось получить увечье.

В окрестностях ресторанного бара назревала полномасштабная драка, когда в зал спустились Волохов и Мигель. Они подхватили почти терявшего сознание Ромеро.

Анархист махал пудовыми кулаками, но вскоре убедился в том, что на его свободу посягают не те, кто толпился за спиной администратора, а его друзья, и сдался. Андре покорно дал себя увести на третий этаж, по дороге бормоча что-то о плохом снабжении патронами и харчами пулеметчиков у Торе-дель-Плата, о телескопах, которые франкисты применяют для корректировки артиллерийских стрельб везде, где им только не лень.

Перед самыми дверями своего номера Ромеро заявил, что всякий анархизм и социализм есть дерьмо, если они направлены против свободы личности. С этим заявлением он потерял способность к осмысленным действиям и был уложен в постель Волоховым и Мигелем.

В своем номере, завершив трудную эпопею умиротворения Андре Ромеро, Мигель спросил у Волохова по-французски:

– Интересно, какого черта Ромеро стал напиваться так рано по вечерам? Неужели всё так плохо и они окончательно проигрывают кампанию? Франко наступает.

– Что из того?

– Анархисты никогда не теряли уверенности в победе.

– Будет видно, – пожал плечами Волохов, – Сегодняшняя почта пришла?

– Разумеется, – Мигель подал Петру Николаевичу увесистый запечатанный пакет.

Мигель не вскрывал конверт, хотя на нем были адрес, имя руководителя группы советских журналистов в Барселоне. Им был Мигель. Все журналисты из Страны Советов носили испанские имена. «Товарищу Мигелю. Лично в руки» – повелевал стремительный росчерк. Это был автограф резидента советской разведки Орлова.

Волохов отложил в сторону ненужное. В бумажном ворохе заметил брошюру с недавно вышедшим в московском партийном издательстве очерком Мигеля о грозе фалангистов и герое борющегося народа Испании Андре Ромеро. Ему требовался бюллетень московской писательской организации. В нем между строк симпатическими чернилами написан текст шифрограммы. Конечно, способ передачи данных древний. Но проверенный. Резидент в Мадриде никогда не пользовался только одним каналом доставки сообщений. Орлов изобретал все новые и новые варианты действий, чем ставил в тупик своих оппонентов – шпионов Гитлера, Франко и Муссолини.

Обработав нужные ему страницы бюллетеня, сверяясь с ключом шифра, Волохов еще и еще раз перечитал текст новой шифрограммы. Информация для Мигеля. Она указывала координаты места прибытия подводной лодки «Астурия» – одного из немногих подводных кораблей республиканского правительства. Команда субмарины состояла из испанцев, живших до пиренейской гражданской войны в СССР, а также из моряков Черноморского флота. Все – активные коммунисты, неоднократно проверенные органами НКВД, ребята надежные, отважные.

Шифровка резидента предписывала Мигелю изъять из Барселонского отделения Госбанка Республики 645 килограммов золота. Все слитки в количестве 129 штук затем следовало загрузить на подлодку. Естественно, при полном и самом строжайшем режиме секретности.

– Здесь задание для твоих ребят, Мигель, – сказал Волохов.

– Снова золото. Рутина… – хмыкнул Мигель, перечитав текст.

Получить, вывезти, передать. Все просто, буднично. Бухгалтерская операция. Но приказать было легче, чем выполнить. В цепочке действий не хватало одного звена. Волохов подумал, что о нём еще не знал резидент Орлов. Но жизнь играла свою партию, которая не имела ничего общего с заказанной партитурой.

Орлову не сообщили, что день назад контроль над отделением Госбанка в Барселоне перешел в руки анархистов. Бородачи в черных рубахах решили взяться за дело всерьез. Они готовили восстание. Поднять бедноту барселонских трущоб, взять власть, а с ней и все ресурсы. Начальником отряда, охранявшего банк, стал любитель анисовой водки Андре Ромеро.

Из окна номера открывался вид на бульвар Рамблас. Волохов отвернул край портьеры. На стене четырехэтажного дома напротив повисли красно-черные транспаранты, на которых белилами спешно намалевали лозунги: «Читай анархистские книги и станешь человеком!» и «Во имя человеческого достоинства не дари своим детям игрушечных солдатиков». Пётр Николаевич кивнул Мигелю и заметил, поджигая в пепельнице страницу из московского бюллетеня:

– Они почти взяли город в свои руки. Орлов озабочен. Всерьез.

– Чем же? – изумился Мигель. Он старательно грассировал, подражая каталонскому выговору.

– Твоим неумением повернуть дело в нужное русло, друг.

– Ты о каком именно деле, Пьер?

– О последнем. И перестань говорить по-французски. Нас все равно никто не слышит.

– Хорошо, Петр, о делах по-русски. Кстати, в разведке анархистов тоже некоторые прекрасно говорят по-нашему. У них работают соотечественники. Из эмигрантов-троцкистов.

– Ты хотел сказать – работали.

– Кто знает, кто знает. Всех убрать еще не успели.

– Беда в том, что мы не знаем толком, что в голове у нашего друга Ромеро, Мигель. Ты по-прежнему будешь бить кулаком в грудь и уверять, что Ромеро добрый малый? Он никогда не повернет на сторону фаланги? Не дёрнет прямиком к Гитлеру? Да?

– Да. Я уверен в нем. Он настоящий компаньеро.

– Ерунда. Мы должны быть уверены в Ромеро. Предстоит трудная операция с вывозкой золота.

– Золото? В который раз? Устроим в лучшем виде, как прежде, – с легкомысленной небрежностью бросил Мигель.

Волохов скептически пожал плечами. Но Мигель неё заметил его пренебрежения. Он тут же добавил, уже более серьезно. Заговорил настойчиво, торопливо, горячо.

– Я уверен в Андре. Ну поговори с ним сам. С глазу на глаз. Если хочешь, я устрою встречу. В кафе «Континенталь», например.

– Даже так, – усмехнулся Волохов.

Кафе «Континенталь» Петр Николаевич считал сомнительным заведением. В его стенах вполне могла быть установлена прослушивающая аппаратура «пятой колонны». Восторженный Мигель, подумал Волохов, писал гениальные очерки, его репортажами зачитывались в Советском Союзе стар и млад. Его хвалил сам товарищ Сталин. Но вот конспиратор из Мигеля был плёвый. Агентурной работе его следовало учить и учить. Хоть бы на курсы записали. Что в Центре думают, доверяя важные акции дилетанту.

Волохов успел убедиться в этом на практике, наблюдая за тем, насколько чисто выполнял агентурные задания Мигель: не всегда мог определить наличие слежки. Был способен раскрыть себя неловким словом.

Такого человека, будь воля Петра Николаевича, он в разведке не держал. И вряд ли поручил бы ему ответственную операцию. Но начальству в Москве и резиденту Орлову виднее. Очевидно, Центр по известным ему соображениям предназначал журналиста Мигеля для тонкой игры на самом высоком уровне. Волохов здравым умом не мог не понимать: знать лишнего никогда не требуется.

В дверь номера настойчиво постучали. Кто-то кричал по-каталонски, срываясь на истошный фальцет:

– Компаньеро Мигель, откройте, пожалуйста, это срочно, очень срочно. Откройте. Умоляю…

Мигель внимательно посмотрел на Волохова, застывшего у окна. Поморгал, сильно стиснув веки, снял круглые очки-рондо. Протёр стекла замшевым лоскутком. Улыбнулся неловко, обернувшись к Волохову.

– Андре напился. Пойду выручать. Как обычно.

И пошел открывать дверь своего номера, инкрустированную красным деревом.

Перечитав при неярком свете ночника фотокопию допросного листа, Волохов аккуратно завязал тесемки папки. Долго сидел у раскрытого сейфа.

На подоконник гулко падали капли – недавно отгрохотал щедрый июльский ливень. Шумел под окном старый клен.

Прошлое не хотело убираться прочь. Петру Николаевичу ещё чудился людской шум отеля «Тэйлор». Запах кофе и крепкого египетского табака. Он видел перед собой пепельницу, а на ней пахитоску в длинном мундштуке, которую жадно курила Катрин Пат.

Нет, так нельзя. Заснешь чего доброго. А спать некогда. Волохов помассировал указательными пальцами виски. Потянулся к телефону. Вспомнил, что прежде следует затворить дверцу сейфа. Закрыв сейф, он набрал номер внутреннего телефона и вызвал своего заместителя, капитана госбезопасности Дмитрия Ефремова.

Аккуратный и пунктуальный Ефремов не заставил себя долго ждать. Он появился так быстро, словно стоял у дверей кабинета майора, ожидая вызова, несмотря на поздний ночной час.

Волохов заметил в руках заместителя ворох бумаг.

– Что там?

– Запрос странный, товарищ майор. Из кадровой службы. Есть указание службы Рафальского проверить.

– Не понимаю. При чём тут кадровики?

– К нам лейтенанта направили. Панкова. Для прохождения службы. А он не явился. Задержался где-то. Вот кадры просят сообщить о нем.

– Ошибка какая-то. Разберись там. А то замучают проверкой. Будем без вины виноватыми. Все?

– Никак нет. Семнадцатая вышла на связь. Поступили разведданные из Восточной Пруссии. Очень интересные.

– Хорошо. Но это пока тебе придется разгребать.

– Не понял, товарищ майор.

– А что тут не понять, Дима? Готовься принимать дела. Временно, – озабоченно сказал капитану Волохов. Перед Ефремовым он не считал нужным скрывать перемен настроения.

– Есть принять дела, – привычно отозвался заместитель. Приказ начальства не обсуждается. Вышколенный службист Ефремов ничем не выдал своего смущения, озадаченности разворотом дел. Он просто вынул из нагрудного кармана гимнастерки маленькую записную книжку и карандаш, приготовился записать.

– Нет, не надо ничего писать, – махнул рукой Волохов. – Дела ты и так знаешь. Возьмешь командование на время моей командировки. Вот ордер. Пусть приготовят самолет, вылет без промедления. Я обязан вылететь в прифронтовую полосу. Приказ товарища наркома.

– Будет сделано, товарищ майор! Какие еще будут приказания?

Волохов не ответил. Он поглядел на массивный сейф. Затем – на Ефремова.

Лейтенант бесстрастно ждал, как и полагается хорошему службисту.

«Зачем Берия говорил мне про Гегеля? Для красного словца? И о Рафальском? О незаменимых кадрах? Нет, Лаврентий Павлович вымеряет, как в аптеке. Все неслучайно. Значит, что-то там, наверху происходит. Неужели сам Хозяин решил поменять руководство и Берия может оказаться под ударом? А с ним и все, кто был ему предан?» – Петр Николаевич внезапно почувствовал, как кольнуло в висок тонкая холодная игла.

«Нет, шалишь. Петьку Волохова не возьмешь на арапа. Зубами грызть будем, но отобьемся!» – Волохов зло усмехнулся. Надо бить первым. Кого? Как? Пока неясно. Но разберемся. Ввязаться в драку, а там понять, какими приемами отбиваться. И чего будет стоить победа. Вот так, Петруха, только так.

Лихорадочный жар отступал. Душу медленно наполнял особенный покой. Ощущение было точно таким, как тогда, в Пиренеях. Он вышел из дикого леса к скалистому обрыву. Стоя на гранитном уступе, видел под собой далеко внизу извилистую ленту бурной речушки, сосны на склонах и дымки дальней пастушьей деревушки, разделенной надвое белым проселком.

Затянувшаяся пауза, заметно, прискучила деятельному капитану. Ефремов кашлянул в кулак. Волохов, словно очнулся от цепкого сна наяву. Он посмотрел в лицо своего зама и, улыбнувшись, спросил:

– Кто такой Гегель, Дима?

Ефремов удивленно уставился на Волохова. О Гегеле и об использовании его философского наследия в работе первичных парторганизаций можно было прочитать в последнем номере журнала «Коммунист». В ответах товарища Сталина на вопросы саратовских колхозников. Но Ефремов не сказал об этом начальнику. Он знал, что к партийной пропаганде товарищ майор госбезопасности относился с прохладцей. Хотя широко этот факт Волохов и не афишировал. Поэтому Ефремов ответил просто:

– Ученый такой, товарищ майор. С помощью своего диалектического метода Гегель переосмысливает…

Волохов махнул рукой, поспешно остановив монолог политически грамотного чекиста, немного помедлив, сказал:

– Работает неплохо, творчески?

– Кто?

– Да Гегель этот. Он ведь из ГлавПУРа? Правильно?

– Никак нет, товарищ майор. Умер он. Давно. Сто лет назад. И не у нас, в Германии.

– Молодец, Дима, зачет – иронично ухмыльнулся Волохов.

Он побарабанил пальцами по столешнице. Покосился на старательного педанта Ефремова, захохотал. Мастерски спародировал манеру разговора капитана Ефремова:

– Нет, Митрий, ты неисправим. Педант, сущий педант. Все-то у тебя по полочкам выложено. Как в магазине. Гегеля сто граммов, пожалуйста. Сию минуту, вам кусочком или нарезать? Но Гегель-то тебе не колбаса! Что ж его по кусочкам растаскивать. Гегеля-то!

Ефремов понял, что его разыгрывают, обиделся. Он не хотел показать Волохову, что веселость начальства задела его за живое, но внезапный густой румянец, заливший щеки…

А Пётр Николаевич наставительно заметил:

– Обиделся. На начальство, Митрий, не дуются. Себе дороже обернется. Заруби на носу.

Волохов примирительно вновь махнул рукой:

– Ладно, Дима, черт с ним, с Гегелем. Звони на аэродром, пусть самолет готовят. И машину мою к подъезду. Через час. Может, ещё успею выспаться на дорожку.

Глава третья
След синего карандаша

Лететь в спецлагерь №0267-бис, или «учреждение Чагина», как его еще называли коллеги Волохова, пришлось в штурмовике на месте стрелка-радиста. Под плексигласовым колпаком, у пулеметной турели Волохов чувствовал себя неуютно. Он вообще с опаской относился к путешествиям по воздуху. Рискованное занятие – полеты. Особенно при роде занятий Петра Николаевича. Затянет в мотор птицу воздушным потоком. Поленится механик на аэродроме проверить какие-нибудь рычаги, шланг, трубку. Воспламенится топливо в баке. Многое могло случиться. И, что самое интересное, случалось с советскими самолетами.

Шут с ним, с самолетом. Крылатая железяка разобьется вдребезги, новый самолет на заводе построят. А человека на заводе не отремонтируешь. Нет человека, как говорится, нет и проблемы. «В профессиональном смысле, конечно, – просто подумал Волохов, – ничего лучше авиакатастрофы не придумать». Но вот если самому в таком самолете оказаться, тут уж держись! Не поздоровится. Как тем людям, в Тифлисе.

В конце двадцатых на аэродроме неподалеку от столицы Грузии проводили показательные полеты пассажирского самолета. В одном из первых полетов пассажирами стали один из руководителей местных чекистов Агарбеков, герой Гражданской войны Фокявичус, Могилевский, сослуживец совсем юного тогда чекиста Петьки Волохова.

Самолет потерпел аварию. Пассажиры и летчики погибли. В акте комиссии по расследованию причин катастрофы было указано: «Падение аппарата произошло из-за неисправности элеронов».

Возможно, элероны действительно были неисправны, но в руках у мертвого и до неузнаваемости обезображенного при падении крылатой машины Агарбекова Пётр Волохов, одним из первых оказавшийся на место катастрофы, увидел «брауниг».

Из него Агарбеков застрелил пилота, пытавшегося покинуть самолет с парашютом. Пистолет Агарбекова Волохов утопил в ближайшем ручье.

Через пару недель по протекции начальника секретно-оперативной части Грузинского ОГПУ Лаврентия Павловича Берии получил сотрудник угрозыска Волохов повышение по службе, еще через месяц был переведен на службу в ГПУ. По комсомольской путевке.

Пётр Николаевич усмехнулся. Он подтрунивал над своими слабостями. Особенно, когда судьба загоняла его в тупик, и ничего, кроме как пошутить над собой, больше не оставалось.

А впрочем… Нет, пожалуй, не стоит ему грешить на судьбу. Наоборот, должен быть ей, чертовке, благодарен. Хотя бы за встречу в августе 1926 года. Когда привелось познакомиться с молодым, но уже настоящим комиссаром – Лаврентием Берией. Мать Петрухи Волохова стирала этому степенному и тихому грузину белье. Берия проживал по соседству, в доме, примыкавшему задним двором к их пролетарской трущобе, почти развалившейся за годы гражданской войны.

А с другой стороны, если о судьбе подумать… Кошмарным пророчеством сочла бы мать Петра Волохова, Елизавета Алексеевна, выпускница Смольного института, рассказ о своем будущем: придётся ей в расцвете лет скрывать буржуйское прошлое, нищенствовать за тысячи верст от родного дома, перебиваться трудовой копейкой.

А отец, дед могли бы подумать о такой ее жизни? Дед Пётр Петрович Волохов, землемер, брал мелкие подряды на строительство, нанимал в работу каменщиков и плотников. Дед копил копейку, чтобы выучить в университете сына Николая, который стал после окончания курса Петербургского университета врачом.

За неблагонадежность (участие в митинге) Николай был выслан под надзор полиции в Опочецкий уезд, на родину. Университет закончил экстерном, вскоре получил место земского врача. В начале 1908 года он женился на помещичьей дочке Елизавете Львовой, отхватил за супругу в приданое хутор возле усадьбы Крулихино. Хутор – скромный дом, конюшня, скотный двор, гумно – раскинулся на берегу речки Теребянки, земли его примыкали к шоссе Опочка-Новоржев. Там и появился на свет весной 1909 года Петя Волохов.

Отец зарабатывал на частной практике неплохо. Любил охоту и движение, долгие блуждания по псковским лесам. В такие походы брал с собой сына. Петьке нравилось, как лихо батя мог стрелять зверя, бить острогой рыбу на Черном озере. Охотничьему промыслу учил с маленства сына. Да, Николай Волохов был хорошим отцом.

«Одно плохо, – говорила мать, – азартен наш батюшка больно». По субботам резался с помещиками в карты, часто выпивал, денег в доме вечно не хватало. Единственному ребенку в семье Пете иногда не было на что и башмаков купить. Но голодать не приходилось. Хутор сытно кормил всю семью. Даже в голодные годы революции.

Осенью девятнадцатого сытой жизни на хуторе пришел конец. Дом, конюшню сожгли пьяные красноармейцы, искавшие припрятанное зерно. Реквизировали двух коней да порубали шашками коров да овец.

Волоховы собрали пожитки и отправились сначала к брату матери Никите Алексеевичу под Псков. Он служил в комиссариате по снабжению, помог с продуктами, с ордерами на жилье.

В 1925 году отец умер от тифа. Шестнадцатилетний Пётр сильно горевал. После смерти отца он не оставил мать, не поехал на рабфак в Питер, хотя секретарь комсомольский настаивал.

Через месяц после отцовских похорон арестовали дядю Никиту. За растрату. В Пскове говорили, что гораздо дешевле жить в Сухуме или в Тифлисе, чем на заваленном снегами Севере. Пётр отправился с матерью на юг.

Солнечная Грузия пригрела их. Веселый город на зелёных горах подарил не только хлеб и покой, но и дал Петру путевку в жизнь. Юный Волохов поступил на работу в местный угрозыск. Оттуда случай вывел его на самого заместителя председателя ГПУ Грузинской ССР, начальника Секретно-оперативной части Лаврентия Берию. И тот же всемогущий случай дал ему шанс заслужить полное доверие высокого покровителя.

– Здесь только за сороковой год, товарищ майор госбезопасности, – сказал Варфоломей Михайлович Чагин, начальник оперативного отдела лагеря №0267-бис, выкладывая на стол перед Волоховым несколько пухлых, набитых бумагами канцелярских папок. На каждой из них красовалась строгая типографская надпись «Для служебного ознакомления. Совершенно секретно».

– Все списки. Точно? – подозрительно спросил Волохов, глядя на потный красный лоб тучного Чагина.

Петр Николаевич мог бы и не переспрашивать. Чагин был отчаянный служака, чем-то похожий на Ефремова.

«Наверное, и Дима Ефремов будет вот таким солидным дядькой лет через двадцать,» – иронично подумал Волохов, наблюдая, как сноровисто Чагин раскладывал на широком столе канцелярские папки. Волохов вообще предпочитал иметь дело с педантами. Аккуратисты предсказуемы. Их поведение, мотивы поступков можно было прогнозировать с высокой степенью точности.

– Как можно… – обиженно протянул Чагин. И тут же осведомился: мол, не нужны ли еще какие-нибудь дополнительные документы?

– Нет, пожалуй, пока свободны, я вас вызову, Варфоломей Михайлович, – торопливо сказал Волохов. Он не притронулся к документам, пока Чагин не покинул помещение спецхрана.

В первой папке оказались листы с длинным алфавитным перечнем фамилий людей, с которыми в учреждении №0267-бис люди Чагина работали в январе 1940 года. Списки очень подробные, оформленные в виде таблицы. Напротив каждой фамилии – номер статьи Уголовного кодекса СССР, по которой велось дело. Тут же окончательная мера наказания.

В основном, подопечные Чагина получали не менее десяти лет лагерей. Многие – без права переписки, что означало одно – немедленный расстрел. В штате отдела Чагина была даже специальная группа обученных сотрудников, которая занималась осуществлением этого последнего вида наказания: меткие стрелки, с тщательно проверенной биографией, безупречного классового происхождения – все в прошлом неквалифицированные рабочие-пролетарии, несемейные бобыли, обиженные судьбой.

Списки за январь Волохова совсем не интересовали. Он просматривал отчетность за июль 1940 года. Красное графитное жало отточенного карандаша скользило по длинным рядам строк списков, датированных началом июля сорокового года. У одной фамилии в предпоследней графе на тридцать второй странице карандашное жало замерло.

Волохов хотел поставить рядом с именем в предпоследней графе жирную галочку, но заметил, что имя в графе кто-то до него уже подчеркнул синим карандашом. Чья-то неведомая рука аккуратно заключила в овал фамилию и помещенный следом за ней закавыченное слово. Не имя, агентурный псевдоним человека, фотографию которого Волохов видел на столе в кабинете Берии – «Мигель».

Волохов откинулся на спинку жесткого канцелярского стула. В лишенном окон, бетонном кубе архива спецучреждения Чагина не было вентилятора. Отдушины, забранные под потолком частыми решетками, почти не пропускали воздуха.

Волохов расстегнул крючки гимнастерки. Сто к одному, в таких апартаментах недолго и задохнуться. Вентиляционные каналы лет десять никто не чистил.

Подумалось вновь о причудах судьбы. Странно получается в жизни. Все зыбко и переменчиво, как игра света и тени на речной воде под ивами в солнечный день. Сразу и не разберешься, где черное, где по-настоящему белое. Качнулась ивовая ветка под дуновением ласкового ветерка, и на тебе, иная картинка. Чужая. Непривычная. И все иное: свет, мысли, чувства.

Волохов сделал закладку и бегло пролистал другие страницы в папке. Подчеркнутой оказалась только фамилия Мигеля. «Кому понадобилось выделять именно эту фамилию в общем списке? – подумал Пётр Николаевич. – Определенный интерес к этому делу. У кого? У Варфоломея? Цель?»

Волохов вызвал Чагина.

– Что это у тебя за художества в документации, Чагин? Чей автограф? Твой? – Волохов ткнул мизинцем в страницу, указывая на подчеркнутую синим карандашом фамилию.

– Никак нет. Не я писал, – поспешно стал отпираться служака – капитан.

– Кто же тогда? Объясни внятно. В состоянии?

– Никак нет, товарищ майор госбезопасности. Не могу знать. Но я точно никаких отметок не делал.

– Подозрительно все это, Чагин. Не находишь? Какие-то отметки в секретной документации.

Голос Чагина дрогнул.

– Дело прошлое. Объект в расходе. На сорок восьмой странице реестр боеприпасов. На этого Мигеля обойма списана. Как положено. По нормам наркомата.

– Значит, нет ошибок? Все в порядке?

– Конечно, что тут беспокоиться. Списание сто лет никто не смотрел. Кто его проверять будет?

– Да ты, гляжу, рехнулся тут, Варфоломей. Зажрался. Будут, Чагин, будут. Нутром чую.

Волохов с треском захлопнул папку с бумагами. Прошелся по маленькому пространству комнаты спецхрана. Он подозревал, что Чагин не договаривает – ведомо ему, кто подчеркнул синим карандашом фамилию журналиста.

Петр Николаевич снова почувствовал сухой жар у висков, как в тот момент, когда он увидел фото Мигеля в руках Берии.

«А что, если я ошибся? Если они не довели работу до конца? И Мигель остался жив? Чудом. Может ли быть такое? В принципе?» – Этот, казавшийся ему ранее совершенно ненужным в силу своей невозможности, вопрос внезапно всплыл в мозгу Волохова, усталом, обремененном многочисленными заботами, расчетами и комбинациями. Как вспышка молнии в дождливую безлунную ночь.