Дрёма. Роман

Цитируя выдержки из неизвестного Дрёме «Свода», чтимый Серафим незаметно преображался, и в голосе появлялись торжественные певучие нотки.

– Как видите, молодые люди, Я не просто металлические украшения, в них заложена мудрость жизни. Если хотите, философия жизни. Я вот смотрю на вас и вижу: у Нади, несмотря на её юный возраст, уже имеется определённый вес, положение, и не только среди одногодок, что тоже немаловажно, но и среди взрослых, она – новое поколение. Так что…, – Оцепленный смутился.

– Дрёма, – подсказала мама, догадавшись о причине его смущения.

– Да, да, Дрёма, вот вам достойный пример благотворного влияния цепей на весь уклад нашей жизни – вы знаете теперь к чему стремиться. И я от всего сердца желаю вам приобретения новых цепей.

– Спасибо, – без энтузиазма пробормотал мальчик.

Серафим ещё немного посидел, похвалил хозяйку за хлеб и засобирался. У входа он благочинно произнёс:

– Новых звеньев вам и вашему дому.

Уже лёжа в постели, Дрёма вспомнил странного посетителя и его длинные певучие речи. Вроде бы и глупость на первый взгляд, а оказывается, без неё жизнь потеряла бы свой смысл. – Он смотрел в темноту, в которой еле-еле угадывались потолочные балки. – Ведь точно – сними цепи, и чем мы будем отличаться от животных? – да ничем! А цепи связывают нас в общество… – тут он словил себя на мысли, что цепи незаметно становятся необходимой привычкой, – он уживается с ними. Хотя ещё вчера плакал, ощущая на руке холодное присутствие Я. – Я не примиряюсь, – дискутировал он сам с собой, – я учусь терпению и пытаюсь понять этот странный мир. Он же существует – значит, имеет право на жизнь. В следующее мгновение он спал.

Он не был удивлён, когда всё небо покрылось золотыми тучами. Не удивил и странный звук грома – будто одновременно зазвенели тысячи огромных цепей. Какой необычный снег, – подумал он, увидев, как сверху, медленно кружась, устремились вниз яркие блестки. И только когда они приблизились совсем близко, он инстинктивно вжал шею – блестками оказались металлические звенья. Страх быть раздавленным заставил зажмуриться и сжал сердце. Сейчас! Вот, сейчас! Но, как ни странно, ничего не происходило. Лишь обострившийся слух улавливал мелодичное позвякивание падающих с высоты необыкновенных осадков. «С первыми звеньями вас, молодой человек»! Он удивлённо разжал веки. Перед ним, светясь от радости, стоял Покровитель немеркнущих звеньев. «Что? – переспросил он, поражённый этой встречей при таких необычных обстоятельствах». «Посмотрите, какая красота, – по-прежнему улыбаясь, произнёс Серафим, – только в такие минуты понимаешь величие природы – всему свое время. А вы, по-моему, испугались!» «Да немного. Всё-таки металлический снег – такого я ещё не видел». «Ничего, привыкнете – вначале, да, согласен, выглядит более чем странно. Но обратите внимание, насколько они своеобразно чудесны» – Оцепленный храма загрёб полную горсть горящих на солнце звеньев и подбросил вверх, те весело зазвенели и, сплетаясь между собой, устремились вниз. Дрёма, поражённый зрелищем, смотрел на то, как отдельные звенья на глазах превращаются в цепь. «Что – чудо! То-то же. А почему бы и нет – ведь из снега лепят снежки, а из звеньев – цепи». – Серафим явно был счастлив: то, чем он жил, во что верил и чему служил, находило явное и весомое подтверждение в виде заваленных звеньями улиц. Дрёма огляделся: кругом были люди. Лица взрослых одновременно и радостные и озабоченные – красота, но нужно будет расчищать мостовые, они уже свыклись и с красотой и по взрослому – мудро – с заботами. Дети, сбиваясь в стайки, поднимали над собой целые железные облака и, как завороженные, глядели на падающие искрящиеся цепи. Они не понимали – они жили… «Соня»! Он огляделся – никого. И тут опять откуда-то сверху раздался громкий голос:

– Соня, хватит спать!

Дрёма проснулся. Сон, – облегчённо вздохнул он. – Надо же присниться такому!

– Не притворяйся – ты уже не спишь!

Он повернул голову и снова зажмурился – яркое солнце пробивалось сквозь узкую щёлочку между плотно задёрнутыми шторами. За полосой утреннего света стояла Надя и настойчиво будила его.

– Знаешь, такой странный сон приснился, – потягиваясь на постели, ответил он.

– Знаю, знаю. А ты знаешь, который час – десятый. Поднимайся, мойся, и будем завтракать. – Надя скрылась за дверью, оставляя его наедине с полосой яркого света.

Уставшие после весёлых игр, ребята вповалку растянулись на земле в тени деревьев. Громкие крики, только что оглашавшие местные полянки, сменились умиротворённой тишиной.

Дрёма лежал и смотрел на бегущие по небу облака. Так хочется знать: эти облака так же будут медленно парить над мамой; или всё, буквально всё изменилось – и облака, и люди, и, может быть, и я. Ну, облака и люди – не знаю. Но ведь я – прежний. – Дрёма оглядел полянку, на которой валялись вповалку уставшие товарищи по играм. – И дети, сними с них цепи, такие же, как и в том мире. Хотя, нет, – он посмотрел, как Андрей, лениво повернулся на другой бок. Он привычным движением сгрёб все свои Я и перенёс на новое место. — Я незаметно заставляют жить иначе. И если мне суждено жить здесь, то я тоже приноровлюсь и стану, не задумываясь тащить на себе всю эту Ячушь. – Последнее слово развеселило его, и он тихо, про себя, рассмеялся своей находчивости.

– Ты чему смеёшься? – шепнула Надя, расположившаяся рядом.

Так-так, – подумал Дрёма, – и за мной наблюдают. – И он повернул голову в сторону девочки.

– Да так, о своём, – ему не хотелось посвящать её в свои мысли, тем более что для неё они были бы оскорбительны…

Он совсем не похож на остальных ребят. Постоянно о чём-то думает. Хотелось бы знать о чём. «Наблюдатель» – резюмировала она, улыбнувшись своему сравнению, и сразу нахмурилась – это она улыбается ему, но у остальных несколько другое отношение…

Дети, не задумываясь, включают его в свои игры и развлечения. Включают с оговоркой – чужой. Это слово часто неосознанно вклинивалось в разговор, когда речь заходила о Дрёме. Вот почему Надя нахмурилась – ей хотелось, чтобы Дрёма забыл все свои невзгоды и стал одним из них. Она снова стала незаметно наблюдать за ним. А захочет ли он носить Ярод? – думала она, глядя, как Дрёма долго не мог найти место для почти невесомого Ячу… Думая о счастье другого она обязательно оковывала его «цепями счастья».

* * *

Я становилось такой же необходимостью, как собственное имя. Имя мы получаем при рождении, очередное Я, так же вручалось в связи с тем или иным событием в жизни. По прохождении какой-то вехи, установленной кем-то когда-то у обочины жизни и с тех пор служащей путеводным знаком: столько прошёл, туда иди.

Дрёма недоумённо рассматривал новенькие, начищенные до блеска Яжив и Япри. Рядом стояла сияющая Надя и чем-то озабоченная мама Нади. Его живо поздравляли, жали руку неизвестные люди. Он несколько отстранённо кивал головой и снова взвешивал на руке увесистые «украшения».

– Вот теперь ты можешь считаться одним из нас – житель Прикованной!

Немой третьего уровня искренне и крепко пожал руку подростка.

– Рад, очень рад! Носи эти Я. Гордись ими и они, поверь мне, – немой третьего уровня наклонился к Дрёме, – сослужат тебе добрую службу. Я по себе знаю. – Немой выпрямился, – я, если хочешь знать, тоже чужой.

– Чужой?!

Дрёма недоверчиво оглядел видную фигуру немого третьего уровня. И чиновничий кафтан, и целый ворох всевозможных Я утверждали обратное.

– Не веришь! А ведь истинная правда. Приглядись. Ничего не замечаешь?

Дрёма стал бесстыдно рассматривать каждую черту на лице, не упускал из виду одежду. Ну, чуточку глаза раскосые, цвет кожи отдаёт желтизной, но всё остальное самое обыкновенное.

– Не ищи, не заметишь. – Немой третьего уровня хитро подмигнул Наде.

– Ну, цвет кожи, и глаза, глаза, простите, как у монгола.

– Цвет кожи? Глаза, как у монгола? – пришёл черёд удивляться чиновнику администрации, – не знаю кто такой «монгол», но вы, молодой человек, весьма зорьки. Хм, да, – немой, потёр рукой подбородок, – да только я просил внимательно разглядеть мои Я. Хм, глаза раскосые – я бы и не заметил.

И верно, Дрёма после некоторых усилий заметил, среди гирлянды Я, крохотный Ячу.

– Увидел. Да-да – Прикованная моя вторая родина. А родился я с «лисьим хвостом».

Заметив замешательство Дрёмы, Надя пришла на выручку:

– «Лисий хвост» это такое особенное плетение цепочек. Такие носят обычно на востоке.

– Молодец, – похвалил Надю немой третьего уровня и обратился к Дрёме. – Учись, схватывай всё на лету и тогда подножки, подставляемые нам судьбой, могут превратиться в трамплины. Со мной так и произошло. Оказавшись в Прикованной, я чувствовал себя раздетым, обделённым – ни одного Я. Ты можешь понять весь ужас моего состояния. Но я не отчаивался – учился, присматривался, приспосабливался, пробивался и вот, – чиновник гордо взвесил на руке все свои многочисленные Я, – хороша коллекция. Неправда ли? Чего и тебе желаю.

– Да уж, – Дрёма посмотрел вверх. Немой, почему-то, напомнил купца из учебника истории предлагающего драгоценные меха, только вместо мягких мехов с руки свисали цепи и цепочки, вызывая зависть у покупателя.

Дома накрыли праздничный стол. Мама Нади давно успела присмотреться к Дрёме, и он больше не внушал подозрения: «скромный, на чужое глаз не положит, а главное – чудаковатый он какой-то, и не чужой и не прикованный». Были приглашены гости.

Дни быстро пролетали. Однажды после обеда к Наде заскочила подружка Ольга. Вертлявая с веснушками и двумя косичками над ушами.

– Пойдём, там Петька приехал из города. Столько нового рассказывает.

– Петька, – худощавый парёнёк, с чёрными, как уголь волосами протянул руку.

Ого, сколько Я, – подивился Дрёма и протянул свою руку.

Вечером того же дня они с Надей сидели в садике на лавочке и разговаривали.

– А что у него за Я на правой руке, у запястья? Важное какое-то.

– Ягл. – Ответила Надя, затем спохватилась и разъяснила, – у Петьки отец глухой.

– Бедный.

– Да, обеднели они. Когда-то их род был очень известным, на службе у Вирта. Наш посёлок принадлежал им, и до сих пор принадлежит. Только они давно живут на ренту. Отец, по традиции, почётный представитель в администрации и в суде.

– В суде? Как же он судит – он же глухой!

Надя внимательно посмотрела на Дрёму, будто говоря: ты чего, притворяешься, али как? Тот не притворялся, изумление было искренним.

– И когда ты начнёшь разбираться в нашей жизни. Вон уже и Яжив и Япри давно потеснили Ячу, а вопросы по-прежнему глупые задаёшь. А кому ещё судить, если не глухим. Давай-ка историю перед сном читай. Вон тот чиновник, как и ты, чужим был, а теперь глянь какой человек – весь цепями увешан – уважаемый. У него и двор, знаешь какой? Газон имеется и беседка.

Дрёма уже знал, что имеется прямая зависимость между некоторыми особенно важными Я и уровнем жизни, статусом каждого жителя Прикованной. Но сейчас он никак не мог взять в толк: как может глухой судить!.. И тут его осенило:

– А понял! Он через сурдопереводчика судит. Правильно?

– Не знаю я никакого сурдопереводчика. Знаю одно: он глухой и потому судит – так было всегда. Так принято. Таков закон.

– Хоть убей – не пойму. Глухой! Да такой так засудит: невинного за решётку, а вора на свободу.

– Ну, Дрёма об этом не нам судить – мы слепые.

– Это верно и слепым судить тоже нельзя.

* * *

Прошло ещё несколько дней. Теперь, разговаривая с Петькой, Дрёма нет-нет да взглянет на золотую цепочку Ягл с брелоком, изображающим древний родовой герб. А когда встречался с отцом Петьки, важным дородным мужчиной, то, следуя принятым правилам, почтительно склонял голову и вытягивал перед собой правую руку ладонью вверх, на ладони он держал Ячу, другие должны были держать Ясл или Ячин, в зависимости от статуса владельца Я.

В первый раз отец Петьки остановился и с некоторым удивлением начал рассматривать Дрёмин Ячу.

– Чужой, значит. – Он важно откашлялся, каким-то особенным движением, полным достоинства и жизненной сноровки вскинул к уху правую руку, от чего все его Я наподобие перьев птичьего крыла веером раскрылись и опали вниз, переливчато зазвенев, мол, гляди, сколько у меня и сколько у тебя. – Видный нравится? Я вижу, ты ещё не ослеплён и в чин тебе рановато. Где остановился?

Выслушав ответ, Зимин (фамилия отца Петьки) поджав нижнюю губу, удовлетворительно кивнул, обе щеки тоже дали согласие качнувшись вслед за головой:

– Добрая семья. Владимира я знаю. Добрая. Хорошо, я займусь тобой. Мне люди нужны, я каждым человеком дорожу! Приглядывайся, мнится мне: Видный станет твоей второй родиной. А теперь иди, играй отрок. Всему своё время. Не забывай начищать почаще Я. Блестящее сразу бросается в глаза и способствует продвижению в жизни.

Дрёма долго провожал удаляющуюся спину Зимина. Будто чужая вертелась в голове одна мысль, и она не давала ему покоя: что лучше быть ослеплённым или чин. Выходило, что иметь чин всё-таки лучше и почётней, и двор сразу получаешь. У слепого всё неясно, всё на милости судьбы и высших сословий. Мысль обыкновенная, такие же, ещё неосознанно, по-детски наивные посещали растрёпанные головы его сверстников. Мыслям этим в юных головах ещё не были свиты гнёзда из железных звеньев, и они порхали с ветки на ветку, свободно, непринуждённо. Чирикали и улетали прочь. Всему своё время.

Дрёма шёл по улице и никак не мог расстаться с навязчивой мыслью. Она чем-то мешала ему, как комочек пищи, застрявший между зубов: что лучше быть ослеплённым или чин? Подойдя к Наде, он спросил. Та не раздумывая, подтверждая слова разведёнными в стороны руками, ответила:

– А чего тут думать, чин он и в Африке чин! Слепые многих Я лишены. У тебя, Дрёма, уникальный шанс. Ты как бы между. Пользуйся. Вон мой отец – уважаемый человек и тут и в городе, начитанный. А только коснись – слепой и точка. – Надя вздохнула, и повторила, – слепые многих Я не видят.

– Вот!

– Что вот! Ты чего кричишь, будто тебя режут?

– Осенило.

Дрёма начал как угорелый прыгать вокруг Нади и вдруг обнял её и тут же смутился.

– Ой, прости. Это я на радостях.

– Да ничего, – ответила покрасневшая девочка.

Вечером, лёжа в постели, Дрёма вспомнил этот разговор и свою нечаянную радость. Он приподнялся на локте, потянулся и взял с тумбочки толстую тетрадь. Полистал, раскрыл нужную страницу и начал читать, водя пальцем по листу, как в первом классе. Вот оно: «Относись к слову бережно, любя: учись расслышать в нём явный или скрытый смысл. Слово не набор букв и звуков, оно продолжение человека, оно связь его с миром. В нём истина и в нём прельщение. Если каждое слово твоё звучит как „люблю“, мир услышит тебя и подскажет верную дорогу. Верную для человека. Остальные промаршируют мимо и дальше, под грохот барабанов и славных труб…»

Дрёма перестал читать. Тетрадь отца была прочитана. От корочки до корочки. В ней много откровенного, порой Дрёме было неудобно читать – он будто присутствовал при публичной порке родного отца. В роли палача выступал сам отец. Иногда отец о чём-то предупреждал: я был Ванюшей и был любим и любил; и стал Ваней, накачал мышцы, научился ловчить и увёртываться и все вокруг зеркально повторяли. Дрёма читал и ему становился понятней мир взрослых, мир полный противоречий, сталкивающейся воли, мир искалеченный и мир прекрасный: «нам другой, пока на дан».

Вот и сегодня тетрадь, словно живой отец, всегда бережно держащий его за руку, подсказала: Что ты слышишь: ослепленный или ослепленный? В первом случае ты можешь прозреть, во втором – никогда. И твоё человеческое Я навсегда будет звучать как Я – звенеть, да и только.

А ведь я так и не прикоснулся ко второй тетради, – подумал Дрёма и взглянул на тумбочку, где одиноко лежала тонкая сорока-восьми страничная изрядно помятая тетрадка.

Он задумчиво пролистал всю тетрадь со скачущими лошадьми на обложке и прочитал последние строчки: «Вроде всё. Оправдался. Ничего не утаил, не забыл. Вчера проходил мимо храма. Тот, что возле Морпорта. Вижу, подъехал чёрный джип, такой, что многих жизней стоит, важный хромированный, хамоватый – припарковался, где ему заблагорассудится. Вышел из него чистый, опрятно и модно одетый мужчина, из тех, кто давно знает, в чём измеряется вера и жизнь, какой ценой. Направился к храму. Меня будто подтолкнуло – иди. Он долго молился и разжигал свечи. Молился вроде искренне, не разглядел – сумеречный свет в храме не позволил. Потом подошёл к служителю в рясе. Тот выслушал просьбу, кивнул в знак согласия и они уединились. Думаю, я стал свидетелем покаяния. Совесть – это индикатор связи с богом в нас. Его вырывают, ставят различные заглушки, люди освобождаются, так как привыкли: отрезать всё, что мешает жить. А совесть всё равно начинает сигнализировать и тревожить. Она вне людской суеты. Мой «герой», словно сошедший со страниц модных журналов, не появлялся довольно продолжительное время. Но вот он вышел на паперть. Размашисто и честно перекрестился. Раздал щедрую милостыню нищим. Вальяжно, с чувством исполненного долга, подошёл к чёрному джипу. И тут зазвонил его мобильник: «Да, слушаю!.. Иди к чёрту, я не буду с тобой договариваться. Должен – верни! И никакой отсрочки!»

Душу-то я освободил. Свою душу. Вроде как покаялся. А что дальше? Сесть в джип, купленный дорогой ценой, и помчаться дальше? В той цене и твоя и моя жизнь. Я много писал о любви. Советовал, предостерегал. Но любовь отличается от того, что люди называют любовью, как мощи отличаются от живого человека. Как крест живой с роящимися мухами и муками плоти отличается от креста золотого. Живой человек и символ… Хочется верить, что следующая тетрадь будет так же отличаться от этой».

При этих последних словах отца сердце Дрёмы невольно сжалось, и комок подкатил к горлу. Он предчувствовал: тоненькая невзрачная тетрадь скрывает на своих листах и великую радость открытия и величайшее испытание, терзание души. И она совсем не будет похожа на эту, вечно куда-то мчащуюся, беспокойную. Она будет иной.

Мальчик почему-то медлил. Он не спешил раскрывать её. За этими лошадьми он угадывал лёгкую пролётку, а в ней живого отца. И пусть он едва представлял себе, как выглядела когда-то пролётка, и милые черты родного человека теперь вспоминались всё менее отчётливо, он перечитывал и перечитывал замусоленные страницы, на них продолжал жить и страдать его отец.

Кстати, и отец не подталкивал его. «Детству не нужно снова входить в сад любви – оно уже там. Но если тебе, однажды, захочется оставить всё, чем так дорожило сердце, и к чему прикипела душа, всё, чем дорожил опостылеет тебе и перед тобой окажется калитка, а за ней тот самый сад, стучись и толкай смело – она отворится».

Дрёма положил тетрадь и погасил светильник, укоряя себя в расточительстве. Надя ведь предупреждала: «Слепые вынуждены экономить на всём, включая и свет. Свет для глухих».

* * *

Через несколько дней из города вернулся отец Нади.

– Папа приехал! – Надя, словно ужаленная пчелой, вскочила со своего места и бросилась на шею идущему по садовой дорожке мужчине.

Следом за Надей на крыльцо вышли мама и Дрёма.

Дрёма ожидал приезда из города хозяина приютившего его дома с некоторой тревогой – как он отреагирует на нежданного гостя? И вот теперь, несколько напряженно, смотрел на приближающегося к нему высокого человека средних лет с лёгкой проседью в чёрных волосах и с волевыми чертами лица.

– Так-так, а это, значит, и есть наш юный путешественник из ниоткуда! – Произнёс отец Нади, он после того, как нежно обнял жену и опустил на землю, висевшую на его шее, переполненную счастьем дочь. – Ну, давай знакомиться – Владимир, – он протянул Дрёме натруженную руку.

То, как непринуждённо и легко протянул руку Владимир, его приветливый, добрый взгляд, сразу же развеяли все опасения мальчика. Он тоже улыбнулся в ответ.

– Дрёма.

– Дрёма, говоришь. Судя по имени, парень, – ты точно не местный.

Дрёме послышались тёплые нотки в голосе Владимира – мужчина не употребил слова чужой именно в том, иносказательном смысле.

– Вот и я всем говорю, что я издалека. А мне не верят.

– Неправда, папа, не слушай Дрёму – я почти сразу ему почему-то поверила! – Запротестовала Надя и замахала руками.

– Я вижу, вы уже нашли общий язык, – снова широко улыбнулся Владимир. – Что ж, я рад.

– Мы так и будем стоять у крыльца дома или всё-таки войдём? – Это мама, стоявшая возле мужа, решила стать активным участником непринуждённой беседы. – Папа устал с дороги, Надя с Дрёмой, растопите баньку, а я накрою на стол!

Весь в клубах пара, Владимир, одетый в домашний залатанный халат, сел на лавку и с довольным видом прислонился к тонкому стволу яблони.

– Как дома хорошо! – Он мечтательно закрыл глаза. – Только ради этого можно жить, Дрёма.

Дрёма, сидевший рядом, тоже весь окутанный туманом, кивнул в знак согласия.

– Да, парень, ты сильно не грусти – везде можно жить. Лишь бы только люди окружали хорошие. Случившееся с тобой, конечно, больше похоже на чудо. И если честно: мне до сих пор верится с трудом. Но ты здесь, а это уже факт, скажу больше – у меня в душе такое предчувствие, что я знаю, как тебе помочь побыстрее освоиться здесь.

– Как!? – Дрёма встрепенулся.

– Не торопи события. Дай мне всё обдумать. Хорошо?

– Конечно, – слова Владимира вселили в надежду в завтрашний день.

– А ты рыбалку любишь?

– А то ж – кто её не любит!

– Давай завтра с утречка, да и рванём с тобой на речку, а?

Дрёма не успел ничего ответить, потому что его опередила подошедшая с большим блюдом мама.

– Какая рыбалка, Владимир!?

– А что?

– Тут уже родня наведывалась, спрашивали, что завтра.

– Ясно, значит, завтра рыбалка отменяется.

К вечеру следующего дня их маленький дом стал заполняться людьми. Некоторых Дрёма уже знал по прошлым посещениям, но были и такие, кого он видел впервые. Когда Дрёму знакомили, во взглядах вновь пришедших он читал нескрываемый интерес, как будто он был некоей диковинкой. Такое отношение смущало и добавляло беспокойства: прямо экспонат в музее! А гости всё прибывали и прибывали, дом наполнялся разноголосицей, непрерывно сопровождаемой звонким бряканьем многочисленных Я.

– Я, думаю, семеро одного не ждут – пора за стол! Кто опоздает, пусть пеняют на себя! – громко произнёс Владимир, сделав приглашающий жест в сторону накрытого на улице стола.

– Вот это мне нравится – по-хозяйски! Как скажешь – за стол, так за стол. Нам, слепым, всё равно!

Застолье было в самом разгаре, когда кто-то из гостей вспомнил загадочных книжников.

– Да бездельники они, причём опасные бездельники, – несколько возбужденно заметил кто-то.

– И чем же они опасны? – спросил с интересом раскрасневшийся Владимир, – по-моему, такие же, как и мы.

– Э-э-э, не скажи, – говоривший поднял руку, словно останавливал напирающую лошадь. – Нашёл с кем сравнить – со слепыми, мы – соль земли, на нас всё держится. Мы, не видя солнца, тащим свой Яраб и при этом кормим и себя и других.

– Правильно говоришь, дело! – за столом оживились.

Разгоряченный собеседник продолжил свой интеллектуальный напор:

– Я скажу больше: и немые, и глухие – пускай и нахлебники – всё-таки не зря едят свой хлеб.

Тут, сидевший в дальнем углу мужчина (Дрёма не запомнил его имени), звякнув многочисленными начищенными до блеска Я, сменил тему разговора:

– Владимир, ты в городе не встречал Георгия?

– Которого?

– С Узкого переулка.

– Нет, а что?

– Он, говорят, в стражу записался.

– Вот так наши – ещё один земляк в немые пробился.

– Не радуйся – чтобы нашему брату получить Ячин, нужно потрудиться. Мне говорили, какой-то срок есть. Вроде испытания, что ли.

На время общий разговор сменился гвалтом голосов и какофонией металлического побрякивания. В дальнем углу продолжали горячо спорить, что лучше: «…скромный, но честный Яраб или же более престижный, но „холуйский“ Ячин». Женщины оставались женщинами и с увлечением обсуждали обновку хозяйки, привезённую из города, и некий новый покрой на щеголихах того же заманчивого города, при этом мелодичные Ямод и Ястиль оживлённо перекликались между собой.

Владимир и его «оппонент со товарищи» продолжали выяснять: чем навредили книжники славному Виртгору.

– Хорошо, я соглашусь с тобой, – Владимир поднял руку, как бы говоря: «не кипятись, присядь», – Слепые, бесспорно, являются становым хребтом нашей страны. Благодаря нам выпекается хлеб, и строятся дома. Немые, вынужденные безропотно выполнять свои обязанности, тоже необходимы – без них не было бы порядка. Ну, а глухие, сами понимаете, – на то воля Первого Вирта – они та спайка, без которой цепь рассыпалась бы на отдельные мёртвые звенья. И всё-таки, позвольте вас спросить: чем же вам книжники насолили? Я в Стенограде с некоторыми познакомился – хорошие ребята, и поверьте мне, ничем от нас не отличаются!

– Да ты пойми, Владимир, бездельники они. Не все, конечно. Те, кто ходит по селениям и даёт представления – лицедеи – те ещё, куда ни шло – веселят. А вот те, так называемые «писаки», всё им плохо. Вон и Покровитель нам говорил, что пишут всякое – так и хотят цепи порвать.

– Их бы самих порвать!

Раздались дружные смешки. А говоривший продолжил:

– Вот ты из нас самый образованный, так ответь нам: к чему они призывают? Это же надо, умники, если я сорву свой Яраб или вон Фёдор; если немые снимут Ячин, а глухие Явирт – всё, всё рухнет – не станет порядка! Кому пахать, кому управлять – всё смешается. Голод наступит. Они, видимо, не зря прячутся от всех в лесу: им, куцым, без цепей, нельзя показываться на глаза, сразу спросят: ты кто, что сделал полезного?!.

Наконец, говоривший высказался и, наверное, утомившись от непривычно длинной речи, облегчённо вздохнул. Все ждали, что ответит Владимир. Вообще-то Дрёма заметил, что к нему в Видном относятся с уважением. Владимир, повертев задумчиво в руках деревянную ложку, после непродолжительного обдумывания посмотрел на сидящих за столом.

– Ох, ребята, навалились вы на меня, точно я сам книжник.

– Да, мы такие!

– Вопрос не о том, кто бездельник, а кто нет. Вы же сами знаете «Свод»…

– Слава Покровителю и Вирту – знаем немного!

– Да тише ты, не перебивай, дай человеку сказать!

– Так вот, там же сказано: «…нет лишних людей, сделайте их звеном вечности, дайте им место под солнцем…» Так!

– Ну, так

– Может они и пишут чего лишнего, не мне судить – я не служитель Ока Вирта. Но мне известно, какой вклад внесли эти самые книжники в прославление и Вирта, и цепей, и «Свода» и даже нас – слепых – в общем, всего того, что мы именуем Прикованная. Уж поверьте мне, а читаю я много, в каждой книге, вольно или невольно, тот или иной книжник воспевает нашу с вами жизнь и, более того, делает её интересней, романтичней… привлекательной, что ли…

– Мы люди простые, нам не до романтики. Чуть свет и на работу.

– Это точно.

На стороне Владимира, как ни странно, оказались женщины.

– Да что бы понимали – мужики. Э-эх и ухаживать-то толком не можете, а вон в прошлом месяце приезжали, кстати, к нам эти самые книжники-лицедеи. Представление давали. Красиво. В старые времена, помните, там ещё юноша полюбил девушку. Из глухих оба. Они-то полюбили друг друга, а вот родня их чего-то там не поделила между собой, ну и как обычно: на ножах – чей Явирт почтенней да чей Ягл древнее…

– Ладно, хватит брехать. Ох уж эти женщины, вам бы все «покрасивее»! Давайте новости из города послушаем.

– Продолжай, Владимир.

– Так вот, повторюсь: я не Покровитель, может, книжники и спутывают цепи, но в одном они правы, и в «Своде» о том же пишется: «Неси своё – излишнее утяжеляет путь…», а что сейчас творится! А? Столько новых Я появилось, в глазах рябит.

Сидевший на углу мужчина потупился и спрятал руки под стол. Владимир, не заметив этого движения, продолжал:

– В Стенограде уже не только глухие имеют при себе «носителей» Я, а и немые, обладающие «тройным» Ячин, позволяют при себе иметь тех же «носителей». А всё почему? Тяжело таскать, и я их понимаю – попробуй потаскать на себе лишний металл!

– Оцепленный Серафим сказал: «Если принял – неси и не стенай, что тяжело… Нести – почётно, снимать – постыдно».

В дальнем углу раздалось лёгкое одобряющее позвякивание.

– Что же, он прав, однако я для себя решил – ничего лишнего. – Владимир поднял обе руки и продемонстрировал свой скромный набор: Ярод, Яим, Явер, Яжив, Яраб, Ясем и ещё один Я, о котором Дрёма ничего не слышал (позже он узнал: что этот Я указывал на владельца мануфактуры, где работал Владимир). – Вот и всё, что нужно мне, чтобы быть звеном жизни.

– Не густо.

– Значит, ты книжников по шёрстке гладишь!

– Получается, что так. А вы сами почитайте и поймёте – даже высмеивая, они неизменно полируют наши звенья. А всё почему?

– Ну, почему?

– Эх, вы, мужички, сами же ответили на этот вопрос. Да потому, что вся жизнь – это цепи. Вот вам и ответ. Сними цепи, исчезнет Приковнная, и жизнь каждого потеряет смысл, а, значит, исчезнут и сами книжники – писать будет не о чем.

– Не зря мы тебя уважаем, Владимир, складно говоришь – понаписанному. Выходит, книжники, вроде, как сахар в чае: и без него пить можно, но не так сладко.

– Хм, здорово, – Владимир восхищённо мотнул головой, – хорошо сказано. Выходит, да – сахар.

– А чего же они тогда в лесу торчат и носа не показывают, аки воры какие?

– Об этом ты у них спроси. Ты вон тоже, говорят, на выдумки горазд. Что-нибудь учудишь, хоть стой, хоть падай. Одно скажу вам, ребята, книжники ещё те чудаки: фантазии и в книгах и в жизни – хоть отбавляй. Но, скажите мне, разве среди нас нет такого: что ни мастер, так с вывертом, с изюминкой.

– А и то верно, – сидящие за столом закивали головами.

– Что касается цепей, есть среди них и такие – не меньше вашего носят, встречаются и те, кто носит только одну или две. Но что бы совсем без цепей, такие мне не встречались. Я вот тут даже вспомнил написанное одним известным некогда книжником, – Владимир приложил руку ко лбу, – а вот, – он встрепенулся после короткой паузы, в течение которой лицо его приняло напряженно-задумчивое выражение, – запамятовал, слушайте, – и он, несколько нараспев, продекламировал четверостишье:

Гляжу я в даль событий прошлых,

В них мнится мне знакомый звон!

Он льётся песней на просторы

И оживляет вещий сон!

За столом наступила короткая тишина.

– Ну… как!? – Владимир вопросительно посмотрел на застывшие лица.

– Да чего говорить – здорово.

– Вытащил ты занозу. Я же как думал-то, простите, бумагу марают… Почём зря людей обижал – они-то, видишь, наши цепи родимые прославляют. Спасибо, Владимир, спасибо, вразумил.

– А давайте выпьем за здоровье книжников, что б их!..

Все дружно засмеялись. Общий поток снова распался на множество журчащих ручейков. И если первые минуты после такого своеобразного тоста в гуле голосов ещё можно было различить остатки интереса к теме книжников, то, вскоре, и он пропал, так же, как пропадают круги на воде.