Мне приснилось детство

Здороваемся со всеми за руку, соблюдая необходимый церемониал. Я решительно никого не узнаю, хотя меня здесь, как я понял, некоторые из присутствующих признали.

– Игорёк, бля, когда прибыл? – спрашивает кто-то.⁸

– Минут десять назад, – отвечаю недоумённо.

– Надолго, бля?

– Нет, дня на три, не больше.

– Ничего себе! Стоило из-за этого тащиться в такую даль.

Так понимаю, для рязанских ребят, Брянск – это чуть ли не заграница.

– О чём пиз@ж? – вопрошает Толян, обращаясь ко всем сразу.

– Да вот, бля, решаем, куда вечером податься.

И тут снова все разорались, пересыпая диалог десятиэтажным фольклорным жаргоном. Я посмотрел туда, где с левой стороны улицы должен был стоять Сашкин дом, но за развесистыми ветлами его не увидел. От магазина улица сворачивала на девяносто градусов вправо, и тянулась довольно далеко, заканчиваясь у подножия оврага. С двух сторон от неё теснились, скрытые за палисадниками, дома. Виднелись только крыши и терраски фасадов. Слева, за огородами, начинался довольно глубокий овраг, дугой огибающий деревню, за ним широколиственный лес. Поговаривали, что когда-то давно, здесь протекала река, но сменила русло, а потом бесследно исчезла.

– Поедешь с нами в Зубово? Кутить будем. Делать, блин, всё ровно нечего, – пригласил меня Базиль, когда пацаны наконец-то договорились, как будут проводить грядущий вечер. По-честному, не очень хотелось куда-то сегодня мотаться, поэтому, отрицательно мотнув головой, заверил, что «родоки» вряд ли отпустят.

– Не уж-то слушаешься? – хохотнул Базиль.

– Когда как. Но сегодня я ещё бабушку не видел.

– Что ты, твою мать, к нему пристал?! – налетел на Серёгу Толян. – Человек с дороги, я бы тоже никуда не поехал!

– Да ладно! Я так, на всякий случай. Наше дело предложить, – засмеялся Базиль.

В этот момент все резко засобирались, натянули на головы шлемы, оседлали мотоциклы. Распуская клубы сиреневого выхлопа, взревели моторы и, кавалькада, поднимая тучи пыли, помчалась в сторону шоссе.

– Куда это они все? – удивленно поинтересовался я.

– Решили в Летово на разведку сгонять. Может там, блин, что интересное сегодня будет, – ответил Толик. – Ты куда сейчас?

– Поеду домой, а то неудобно перед бабулей.

– Тогда давай, до встречи.

Обменялись рукопожатием, и я, скрипя педалями, направился к бабушкиному дому. Рядом с её скотным двором одиноко стоял наш белый «Жигуль», перед соседской терраской четырёхлетний пацанёнок наматывал круги на трехколесном велосипеде. Он смело подъехал ко мне и остановился, с прищуром глядя снизу вверх. Я сразу понял, что это и есть мой дядя, Сергей Владимирович. Уперев ладони в коленки, наклоняюсь и, несколько сюсюкая, задаю вопрос:

– А что это у нас за мальчик такой холосый?

Я был уверен, что с четырёхлетками так и надо разговаривать, ведь, по идее, малыш совсем. Дальнейшее меня потрясло до глубины души.

– Ты что, дурак? – спрашивает мальчуган, чётко проговаривая букву «р».

От шока отошел только тогда, когда Сергей Владимирович, мой четырехлетний дядя, надавив на педали, снова поехал наматывать круги по двору. Вспомнилось, как тётя Тоня, четыре года назад, купала его в тазике, и был он такой маленький, розовенький, как поросёночек, с огромными яичками между ног. И тут я расхохотался. Дядя Серёжа перестал крутить педали и уставился на меня, наверное, сделав окончательный вывод по поводу моих умственных способностей. Однако, это не помешало нам подружиться и поиграть в догонялки. Сначала он, не слезая с велосипеда, за мной по кругу, потом я за ним. Серёга задорно смеялся, обернувшись назад, при этом продолжал бесстрашно крутить педали. Естественно, чуть не въехал в багажник нашей машины.

Скрипнула калитка, ведущая в соседский двор, и появилась Валентина.

– Серёжа, Игорь, пошли снедать!

– Что-то не хочется, – попытался я отвертеться, не совсем поняв, что означает слово «снедать».

– Пошли, пошли! Не стесняйся, твои у нас сидят. Ужинаем уже.

Сразу всё встало на свои места. Валя – моя двоюродная тётя, симпатичная девушка двадцати пяти лет и, как мне запомнилось с последнего моего посещения деревни, большая любительница похохотать и поприкалываться.

Загнали оба велосипеда, большой и маленький, во двор, вошли через заднее крыльцо в сени дома, где стояла газовая двухкомфорочная плита, разделочный стол, лежал какой-то сельхозинвентарь, и пахло неповторимым ароматом самосада. Дядя Володя не признавал покупных папирос и курил только табак, выращенный на собственном огороде. В сенях он сушился, и запах этот пропитал пространство неистребимым и терпким духом махорки.

Из открытых дверей раздавались громкие голоса и смех. Переступаю высоченный порог, без привычки едва не споткнувшись. Справа печка и кухонька, отделённая занавеской, слева стулья рядком, стол у окошка. Прямо, над дверью, ведущей в горницу, большие портреты в рамках. Посередине, в фуражке, мой прадед, Сергей Степанович Николашин; рядом портрет молодой женщины, изучающе вглядывающейся в меня. Это моя прабабушка, Ольга Васильевна Николашина. Аж оторопь взяла. С двух сторон от портретов предков ещё два лика. Это пропавшие без вести во время войны родные братья бабули и дяди Володи, Николай и Дмитрий. Дяде Володе повезло: всю войну прошел, кучу медалей имеет.

В горнице, за развёрнутым столом-книжкой, сидят дядя Володя с батей, тётя Тоня с моей матушкой, Нина с Валей, две девочки-погодки Оля и Лариса – мои троюродные сестрёнки, дочки Крёстной. Не хватает только бабули, которая в данный момент занималась прополкой на огороде. Анастасия Сергеевна не любила застолий, тем более сопряженных с распитием спиртных напитков. Поприсутствовала немного и ушла заниматься своими делами.

Родственники угощаются, чем Бог послал. Батя разливает по рюмочкам привезённую из Брянска водку, все несколько раскрасневшиеся, наперебой что-то друг другу рассказывают. Судя по остаткам жидкости в бутылке, рюмки по три (с незначительной женской подмогой), мужики приговорили. Серёга уже на коленях у тети Тони, что-то лопает из поставленной перед ним миски.

– Ну, наконец-то! Где болтался? – интересуется батя. Меня усаживают за стол, ставят перед носом тарелку с картошкой, задают какие-то вопросы. Девочки-сестрёнки с видимым любопытством изучают незнакомого им дядю, который, в придачу ко всему, крестник их мамы, а ещё и братец великовозрастный. Оле лет шесть, глаза большие, выразительные, Лариса на год старше. «Непременно подружимся!» – подумал я, подмигнув Ольге. Она заулыбалась, что-то шепнула Ларисе, и обе захихикали.

– Примешь? – дядя Володя показал глазами на рюмку.

Я энергично замотал головой, отвергая предложение.

– Он у нас не выпивает, – гордо заявил батя.

– Ну и правильно! – одобрил двоюродный дед. – Столько беды эта водка, проклятая, наделала.

Хотелось спросить, «что ж вы её, проклятую, пьёте?», но воздержался. А дядя с племянником, то есть Владимир Сергеевич с Анатолием Александровичем, весело чокнулись, произнесли сокровенное «за здоровье», благоговейно, одним глотком, опрокинули содержимое и, смухортившись, как будто глотнули отравы, принялись занюхивать выпитое кусочком ржаного хлеба.

– Хорошо пошла! – крякнув, выпалил отец и потянулся вилкой за огурцом.

Выхожу во двор. Перед глазами небольшой сад, состоящий из яблонь у кустов смородины, за ним вытянулись огороды – бабушкин и дяди Володин. Раньше они мне казались бесконечными, тянущимися чуть ли не до горизонта. Сейчас это ощущение бесконечности ушло. С высоты шестнадцатилетнего возраста «задá» начинались не так уж и далеко.

На меже, между двумя участками, стоит чуток покосившийся, сколоченный из плохо обработанных досок, сортир. Возможно, мой ровесник, если не старше. По крайней мере, сколько себя помню, он всегда был. С дядьволодиной стороны к нему примыкает собачья будка, в которой живёт пёс по кличке «Тайга». Владимир Сергеевич особо не разнообразился в собачьих кличках. Того полу-дворнягу, который обитал здесь четыре года назад, тоже кликали «Тайгой». Псина, загремев цепью, вылезла из своей конуры, потянулась, зевнув во всю пасть и, виляя хвостом вместе с задом, поспешила ко мне. Памятуя, что околобудочное пространство усеяно собачьими экскрементами, пресёк дружественные попытки Тайги забросить передние лапы мне на плечи. Погладив собаку по рыжей голове с отвислыми ушами, прошел на бабушкину территорию.

Ряды лопухастой капусты, картошки и огурцов до самого конца огорода. Фигурка бабули впереди, с тяпкой в руках. Пройдя по меже, мимо двух старых яблонь, направляюсь к ней. Бабуля в черном платочке, надвинутом на глаза, смотрит с прищуром. Узнав, засмеялась.

– О, какой большой вырос!

– Здравствуй, бабуль!

Щемящая нежность волной прокатывается по сознанию. На бабушкином лице, испещрённом глубокими морщинами, несколько застенчивая улыбка. Я только сейчас увидел, как на неё похож отец. Из трёх братьев, он один – материнская копия. Тот же овал лица, такой же нос, и особенно прищур глаз.

– Ребят-то признал?

– Тольку признал, Базиля, больше никого?

– А к Сашке заходил?

– Нет ещё. Завтра зайду.

– Ну и ладно, – бабуля замялась. А потом, словно вспомнив, продолжила. – А вишню-то кушал?

– Не успел ещё.

– Так иди, а то отходит уже. Воробьи последнюю доклёвывают.

Обогнув огород со стороны задней стены дома, прохожу к вишневым деревьям. Того великолепия, как раньше, уже нет. Ряда четыре спилили, освобождая пространство под картошку и огурцы, а что осталось, сиротливо жалось к плетню, отделявшему наш участок от соседнего. Вспомнилось, как мы с батиным братом, дядей Володей, ночевали между вишневыми деревцами. Их было довольно много, можно сказать, целая рощица. И вишни, следовательно, было полно. Между вишневыми деревцами спали, чтобы сохранить урожай от пернатых разбойников, кучно садящихся на вишнёвые ветки. И не только от пернатых, ещё и от двуногих, взявших моду лазить по чужим огородам и воровать. Лежим, завернувшись в одеяло, слушаем сверчков, поющих свои бесконечные песни так близко, что кажется, руку протяни и поймаешь. Как было хорошо, словами не передать.

Ночь опустилась довольно быстро. Скоро пришли из гостей немного подгулявшие родители, и сразу начали укладываться. Спали с отцом в «темнушке» на деревянных лежаках. Матрацы набиты соломой, подушки – гусиным пухом. Те же самые, на которых дрыхли мы со Славиком четыре года назад. Под одну из них, поддавшись на Славикову авантюру, мы однажды подсунули поросячьи косточки.

Над головой широкий лаз на чердак. Там живет сверчок, из-за которого я проснулся посреди ночи. Батя заливисто похрапывает на соседнем лежаке, сверчок не менее заливисто скворчит над головой. Послушав минут пятнадцать эту какофонию, встаю и, держась за стены, чтобы на что-нибудь не налететь в темноте, выхожу через заднее крыльцо во двор, соединенный с домом крытой галереей.

Куры, плотно прижавшись друг к дружке, тихонько сидят на жёрдочках. Тревожно кококнул петух, предупредив меня, что дальше проходить нельзя, мол, дела свои свершать иди на огород, что я благоразумно и сделал. На небе помигивают звезды, на деревне изредка полаивают собаки. Задрав голову, отыскиваю глазами созвездие Большой Медведицы, четким ковшом распластавшейся в черноте ночи. Яркой полосой поблескивает Млечный Путь. Одновременно облегчаюсь на угол сарая. Пахнуло предутренней свежестью, и в этот миг громогласно заорал наш петух, да так, что я даже подскочил от неожиданности. Моментально последовал ответ со двора дяди Володи, тут же заголосил у тети Грани, и пошла петушиная перекличка волной по всей деревне, от дома к дому. Первые петухи, значит время где-то часа три ночи, может чуть больше.

Передёрнувшись от озноба, спешу назад, на свою лежанку. Пробираюсь также ощупью, потому что знаю: где-то по пути стоят два ведра с водой, которые вчерашним вечером притащил с колонки. Не дай Бог зацепить, весь дом перебужу однозначно. Накрываюсь одеялом, стараясь согреться, и медленно проваливаюсь в сон, попутно осознавая, что сверчок наконец-то заткнулся. Наверное, дождался первого «кукареку» и с чувством выполненного долга отправился спать, паразит.

*****

После нехитрого завтрака, состоящего из поджаренной на квадратной сковороде картошки, сижу на крыльце. Через дорогу огромная ветла с расщепившимся стволом, которую помню ещё с первого приезда десятилетней давности. Стоит размашистая, в окружении непроходимых крапивных зарослей. Сколько не пробовал подступиться, совершенно бесполезно. По рассказам бабули, полвека назад на этом месте стоял дом её отца, Сергея Степановича Николашина, и получалось, что нынешнее бабушкино жилище расположено всего в двадцати метрах от места, где она родилась.

Всё это несколько волнительно. Решившись проведать Школьный пруд, перехожу через грунтовку и неспешно двигаюсь по ивовой аллее, тянущейся вдоль заросшего крапивой довольно внушительного бесхозного участка. А ведь когда-то здесь был прадедов огород, и бабушка моя, будучи еще малолетней девчонкой, бегала в сарафанчике, может быть даже по этой аллее, по которой сейчас иду я.

Рукотворный пруд располагался как раз за этим участком. Бульдозером сгребли землю, которая сейчас возвышалась в виде небольшого вала, а бившие ключи заполнили котлован. Я сидел на берегу, между двумя ветлами и вспоминал, как мы со Славиком ловили здесь карасей. Брючины моих штанишек завязали узлом и мы, растопырив наше произведение в виде сачка, таскали импровизированный бредень вдоль заросших осокой берегов. Ничего тогда не поймали, только в тине извазюкались, да напоследок штаны утопили. Сколько по илистому дну ногами не шарили, сколько не ныряли, бесполезно. Так в трусах домой и заявился. Лида, наша со Славиком старшая сестра, долго потом смеялась, вспоминая эту историю.

Сидел, слушал лягушек и вспоминал. Благо, было, что вспомнить. Вот по этой тропинке я бежал, весь в слезах, после прощания с моим конем по кличке Привет. По этому полю, схватившись за конскую гриву, скакал с Толяным наперегонки и мечтал только об одном: как бы не свалиться. Это был первый мой опыт верховой езды. Тогда Привет, сорвавшись с мерного шага, припустил в галоп за Весёлым, на котором лихо гарцевал Толька Кабанов. Как удержался, ума не приложу. Потом, обвыкнув, уже не боялся загреметь с этой несусветной высоты. И падать приходилось пребольно, и на ногу конь по кличке Буян встал однажды всей своей массой, но всё равно каждое утро бежал к конюшне, тащил угощение своему Привету.

Возвращаюсь домой. На крыльце сидит Серёга, мой двоюродный девятилетний брательник. Увидев, как я захожу в калитку нашего палисадника, мальчишка скроил недовольную мину и сообщил, что меня давно ждут, чтобы ехать в Константиново, а так как я где-то болтаюсь, то до сих пор не уехали.

– Ну и ехали бы! – пожимаю недоуменно плечами.

– Дядя Толя сказал, что без тебя не поедет, – плаксиво протянул Сергей.

Не сразу и сообразил, что под дядей Толей понимается мой отец, который действительно Серёге приходится родным дядей.

– Ну, появился, наконец! – выходя на крыльцо, весело констатирует батя. – В Константиново едем?

– Можно съездить, только зачем?

– Как зачем?! На родину Есенина посмотрим, на Оку заедем, искупаемся. А то, говорят, в Шишкино ни одного приличного пруда не осталось.

– Не осталось, – радостно сообщает Серёжа, – все сейчас в Зубово купаться бегают.

– В Зубово мы, естественно, не побежим, а вот на Оку сгоняем! – весело заявил батяня.

От Шишкино до Константинова, где родился великий русский поэт Сергей Есенин, двенадцать километров. Едем по великолепному шоссе, петляющему между полей, лесопосадок, населённых пунктов. Позади Марковский лес, деревня Раменки, на окраине которой пять лет назад заглох Толькин мотоцикл, и мы чудом удрали от местной молодёжи. Можно не сомневаться, что Тольку тогда избили бы конкретно, над Лидой поизмывались, ну а я, возможно, отделался бы сильным потрясением от всего увиденного. Всё-таки десятилетний мальчишка, думаю, сильно не обидели бы, хотя, кто его знает. Мало ли что у пьяных подростков на уме, возможно, и я бы огрёб.

Село Константиново растянулось вдоль высокого берега Оки. С двух сторон от асфальтированной дороги с высаженными вдоль обочин деревцами, палисадники, за которыми выстроились в ряд добротные фасады домов. По газонам гуляют куры, пасутся привязанные к колышкам козочки, сидят на лавочках бабули и дедули. Перед ними в ведёрках, поставленных на табуретки, красуется отборная вишня. Торгуют, не отходя от дома. Сам Бог велел – ведь мимо целыми днями едут и едут почитатели творчества великого русского поэта, стремясь прикоснуться к истокам мироздания Сергея Есенина.

Останавливаемся на специализированной площадке рядом с красным туристическим «Икарусом». Перед ним толпа оживленных интуристов, уже посетивших музей-заповедник и готовящихся к отбытию в Москву. Что-то громко обсуждают по-английски, смеются, а я пялюсь на них с неподкупным любопытством. Пожилые люди, в шортиках и ярких цветастых рубахах, с огромными фотокамерами, висящими на животах, совершенно не похожи на советских сверстников, как будто с другой планеты прилетели. Седовласые бабушки-одуванчики, в солнцезащитных очках в пол-лица, радостно щебечут, делясь впечатлениями. Представить свою бабушку, которую видел только трудящейся и молящейся, всегда в темных тонов одежде, на их месте, не получилось по причине полнейшей фантастичности даже малейшего сопоставления.

Идём к дому матери Сергея Есенина. С правой стороны длинный забор, за которым располагается усадьба помещицы Кашиной. Сегодня здесь локализуются композиции музея-заповедника. Слева – жилые дома константиновцев. На лавочках бабушки, перед ними в ведрах почти черная, аппетитная вишня. Батя, разорившись на целый рубль, покупает каждому по пакетику, и мы движемся дальше, наслаждаясь неповторимым вкусом «владимирки». Люблю вишню! Мог целый день сидеть в бабушкином огороде на вишневом дереве и клевать безостановочно сладко-кислые ягоды, сплевывая косточки так, чтобы попасть в какого-нибудь обнаглевшего воробья.

Один раз со Славиком так увлеклись, что не заметили, как подошла бабуля. Сверху, из-за обильной листвы, её совсем не было видно. А я, не стесняясь в выражениях, напеваю какую-то песенку, смакуя выученные посредством Тольки Кабанова матершинные слова.

– Это кто ж тебя так материться научил? – слышу осуждающий бабушкин голос. – И не стыдно?

– Стыдно, бабуль! – за меня отвечает Славка, потому что я дар речи потерял. Совестился потом домой идти, так и сидел на вишне до темноты. Четыре года пронеслось, а как будто вчера всё было.

Есенинский дом смотрит из-за плетня тремя окнами в наличниках. Крыльцо сбоку, дворовые постройки сконструированы так, что из сеней можно сразу, не выходя на улицу, попасть в овин. Впрочем, он мало чем отличается от соседских, с той разницей, что здесь квартирует музей, а рядом, в таких же постройках, живут люди, которых, скорее всего, бесконечные толпы почитателей творчества поэта уже изрядно достали. Как выясняется, в доме этом Есенин не жил, да и мать тоже, по той простой причине, что это точная копия того, в котором проживала Татьяна Фёдоровна. Деревянные избы, к сожалению, не долговечны и сколько не пытайся их сохранять, особенно в средней полосе России с её погодными условиями, надолго не получится. Единственно, что могло помнить поэта – это старый амбар, стоящий в глубине двора. Как отметила экскурсовод – это одно-единственное деревянное строение, которое сохранилось с есенинской поры.

Через улицу, почти напротив дома матери поэта, стоит церковь. На колокольне, возвышающейся над всем этим великолепием, удивительной формы купола. Вытянутые вверх, будто пламя свечи с крестом на самой маковке. Никогда ничего подобного не видел и это действительно поразило. Обычно купола или в конфигурации луковицы с заостренным наконечником, увенчанным крестом, или шлемообразные, наподобие головных уборов древнерусских витязей, но чтобы в виде пламени свечи, такое не встречалось. Хотя, надеюсь, всё ещё впереди и много что доведётся посмотреть, и много где побывать.

По тропе обходим закрытую церковь и направляемся к одинокой часовенке, стоящей на краю высоченного обрыва. От открывшегося вида дух захватило. Там, внизу, за перекатами холмов, петляет Ока. Делая крутые повороты, она уходит в синюю даль, скрываясь за взъерошенностями лесных массивов. Река кажется с нашего места довольно узкой, но впечатление обманчивое, потому что от берега до берега добрых сто метров, не меньше. Она медленно катит свои свинцовые воды, и так же медленно идёт вдоль берегов белоснежный теплоход «Сергей Есенин», кажущийся с высоты холма детской игрушкой. Противолежащий берег пологий, уходящий вдаль заливными лугами.

С другой стороны реки, как раз напротив причала, к которому медленно приближается теплоход, коровник с кучей толпящихся у воды малюсеньких черно-белых бурёнок. Ферма здорово портит первозданность пейзажа и выглядит подобно грязному пятну на праздничном платье. Это, конечно, только моя точка зрения. Возможно, кому-то подобное сочетание видится вполне нормальным и не портит его эстетическое восприятие. Главное, мои родители со мной согласились.

Серёге было глубоко всё равно, есть там коровник или нет. Ему хотелось купаться, и мальчишка всё ждал, когда мы, наконец, поедем к реке. Батя долго искал, как спуститься из села к берегу на машине, но так и не нашел. Нормального спуска нигде не оказалось, поэтому остановились довольно далеко и высоко. Ока несла свои воды далеко внизу. Серёга тоскливо смотрел с кручи на речку, и мне младшего брата стало, немного жаль.

– Может, мы спустимся, искупаемся? – обращаюсь я к отцу.

– Так! И ты туда же? Смотри, крутизна какая! Оступишься, будешь лететь, пердеть и радоваться!

Данный афоризм я знал, но из уст родителя, он меня дико рассмешил. Всю обратную дорогу, при малейшем воспоминании, начинал трястись от смеха, развлекая тем самым родителей. Даже Серёга выходил из мрачной задумчивости. У бати великолепно получалось брякнуть что-нибудь этакое, от чего потом, вспомнив, снова закатываешься от хохота и долго не можешь остановиться. Так было и в этот раз. А тут ещё добила всегда серьёзная мама. Повернулась со своего штурманского места и, без тени улыбки на лице, выдала сногсшибательную информацию:

– Да-а-а, батя твой, иногда что-либо такое скажет, как в лужу пёр…, ой!

Хохотали до слез. Серёга перестал дуться и, похоже, забыл про облом с купанием. Но нет, не забыл. Это я забыл, как Серёжа в шестилетнем возрасте вечно нас со Славкой закладывал старшим. Не успели приехать, как он побежал докладывать бабушке о ходе нашей поездки. Вроде ничего такого, если бы мальчишка просто рассказал, но он умудрился что-то там приврать, после чего бабуля о чём-то беседовала с отцом. Батя, махнув рукой, отшутился, но потом тихонечко поинтересовался:

– Теперь понимаешь, почему я не разрешил вам идти купаться? Случись что, ты был бы крайний.

– Это я понял, – вздохнул я.

– Имей в виду на будущее: если хочешь, чтобы бабуля о чём-то узнала, расскажи Серёже.

– Да мне это нафиг не надо, чтобы бабуля… – тут до меня дошел смысл батиного иносказания. – А-а-а, понял! Но он ведь маленький ещё! – трепыхнулся я оправдать Серёжу.

– Маленький, да удаленький! Будет надо, заложит и глазом не моргнёт.

После ужина решил сходить на деревню, проведать Сашку Чапая. Серёга, естественно, увязался за мной. Шли по тропинке вдоль палисадников. У дома Мироновых, понурившись, стояла печальная гнедая кобыла с белой полосой через всю морду и безучастно хрумала солому из стоящей рядом телеги.

– Это Зорька, – представил мне Серёга лошадь.

Слава Богу, не догадался меня Зорьке представить.

Подходим. Зорька мирно терпит, как мы её поглаживаем по шее и морде. Лиловые глаза чуть прикрыты рыжими ресницами, во рту мундштук, который она, с хрупающим звуком, перекатывает между челюстей. Беру из телеги пучок соломы, который она, шевеля мягкими губами и обнажив белые крупные зубы, вбирает в себя. Серёжа протягивает ещё пучок, но кобыла встряхивает гривой и опускает голову, говоря, тем самым, чтобы малец не спешил, надо ещё эту порцию прожевать.

На лужайке между домом и небольшим прудом две девчонки играют в бадминтон. Можно сказать, играли, потому что их бестолковое бегание за воланчиком игрой трудно было назвать. Одну, что повыше и побойчее, звали Мариной, вторую, что пониже и помиловиднее – Галей. Девочки довольно откровенно пялились на меня, пытаясь, как видно, признать кого-то знакомого, но бесполезно.

– А ты кто будешь-то? – спрашивает Марина довольно бесцеремонно.

– Я-то? Игорь.

– Это бабы Насти старший внук, – вставил Сергей.

– А-а-а, Игорёк! А я тебя и не узнала.

Девочке лет четырнадцать-пятнадцать. Русоволосая, сероглазая, то ли загоревшая, то ли чумазая, сразу и не разберёшь. Не понимаю, почему она должна меня признать. По прошлому своему приезду я её совершенно не помню, хотя частенько бегал к Серёге Мальцону, проживавшему по соседству через дом. Серёга – мой троюродный брат и фамилия его, как и у меня. Почему его прозывали Мальцоном, ни малейшего понятия. Мало ли за что кликухи присваивают. Его отец, дядя Вася, двоюродный брат моего отца. Таким образом, мы довольно близкие родственники. К сожалению, Василий Константинович Гагин, не так давно умер, а Сергей куда-то уехал с матерью, поэтому встретиться нам в этом году пока ещё не получилось. Заходить по этой причине в некогда гостеприимный дом показалось неудобным, поэтому и прошли мимо.

Галя, по всей видимости, пусть не на много, но младше Маринки. Она застенчиво поглядывает из-под длинных ресничек, не принимая участия в беседе. Утонченное личико и капризно-пухленькие губки делают её удивительно привлекательной, волосы русые, стянутые на затылке жгутом в лисий хвостик, на висках пикантные завитушки.

– Куда лыжи навострил? – тем временем с усмешкой спрашивает Маринка.

– К Сашке решил зайти.

– Привет Чапаю!

– Непременно!

Мы с Сергеем огибаем утиный пруд, и движемся дальше. Оглянувшись, вижу, что сестры продолжили прерванную игру.

– А Галя местная? – спрашиваю у Серёги.

– Не, она к Мироновым из Рязани приехала, – громко отвечает брательник, да так, что девчонки обернулись в нашу сторону, как видно услышав последнюю фразу.

– И зачем орать!? – процедил я, чувствуя накатывающуюся неловкость.

– А я и не ору! – смеётся Сергей. – Это я так разговариваю.

«Вот, придурок»! – отпечаталось в сознании. – «Погнать бы его домой! По-нормальному и поговорить не даст». А поговорить с Сашкой было о чём. Столько лет не виделись.

Подходим к красному кирпичному дому. Дверь беседки открыта, стукнув по косяку для приличия, прохожу в сени. Знакомые запахи самосада, не выветриваемые и неуничтожимые, как у дяди Володи. Родные братья высаживают один и тот же сорт махорки, в равной мере сушат её в сенях, поэтому не удивительно, что сенные запахи совершенно одинаковые.

Из горницы шустро выскакивает жутко похожий на бабушку лицом дядя Саша. Вернее, мой двоюродный дед, Александр Сергеевич, прозванный в молодости, по каким-то неведомым причинам, Чапаем. Прозвище так за ним закрепилось, что даже сына его младшего зовут не иначе, как Сашка Чапай.

– Это кто ж к нам в гости пожаловал? – широко улыбаясь, спрашивает дед. – Никак, Игорёк?

– Он самый, – снова начинаю тушеваться.

– Вырос-то как, и не признать сразу! Твои родители вчера заходили, поэтому сразу понял, что это ты. Вот и Серёжка с тобой, – подмигнул он Серёге. – Ну, что стоим? Проходим, проходим.

– Спасибо, дядя Саш.

– Да брось ты! – смеётся дед. – У нас по-простецки.

Прошли на кухню. Слева печка, справа, у окошка, столик, прямо, за обклеенной обоями фанерной стеной, горница. В дверной проём видны мелькающие на экране телевизора фигурки, голос диктора вещает о последних новостях.

– Сашка, Игорёк пришёл! Хватит ерунду всякую смотреть! – взывает Александр Сергеевич.

Тут же телевизор заслоняет долговязая фигура и появляется высокий худощавый парень. Нос с горбинкой, смеющиеся серые глаза, светлые, конкретно выгоревшие, волосы. Это и есть мой двоюродный дядя, Александр Александрович. Ему шестнадцать будет только в январе, получается, что племянник, то есть я, старше дяди больше чем на полгода. Ничего удивительного, если учесть, что его двоюродный брат и мой дядя Серёжа Николашин, младше меня на двенадцать лет.

Вышли на улицу, устроившись на лавочке под размашистой ветлой, которая больше полстолетия растет напротив Сашкиного дома. Пошли расспросы за жизнь: про «как дела на личном фронте», «куда собираешься податься после школы» и так далее. Полились свежие и не очень анекдоты. Вокруг нас постепенно собиралась местная молодежь. В подкравшейся темноте помигивали огоньки папирос, раздавались матюки, смех. Кто-то попросил рассказать про Брянск, и я начал плести истории про брянских бандюганов. Байки эти были позаимствованы из рассказов моего приятителя Сашки Караваева, который буквально пару недель назад, сидя на скамейке у моего подъезда, вдохновенно втюхивал их ахающим и охающим девчонкам. Сегодня его страшилки очень даже пригодились. Тут ещё, в придачу, вдохновившись необычностью ситуации, приплёл что-то от себя. Из темноты слышались голоса каких-то девчонок, что означало присутствие женского пола. А это ещё больше раззадоривало моё воображение.

*****

Следующий день выдался жарким. После выполнения общественно-полезного поручения по тасканию из колонки воды для полива огурцов, присел на ступеньках веранды, где, изнывая, страдал Серёжа. Брательник без устали ныл, требуя, чтобы мы поехали куда-нибудь купаться и непременно взяли его с собой. Батя наотрез отказался, сославшись на дела, а дел в деревне всегда невпроворот: двор подправить, дров нарубить, новую яму под погреб наметить, воды в бочку для поливки натаскать. Я всё утро этим и занимался. Берёшь два ведра и до колонки, метров сто. Напор не сильный, поэтому ведра наполняются относительно долго. За это время успеешь ворон и уток посчитать, да на щиплющих травку гусей поглазеть. Потом назад, с двумя полными ёмкостями по десять литров каждая, а так как ходил босиком, силу воли вырабатывая, получалось не быстро. Опрокидываешь содержимое вёдер в бочку и назад. Ступни нежные, так как босиком ходить этим летом ещё не приходилось. Вот и идешь осторожно, чтобы на камешек не наступить, а если наступил, не шлепнуться от пронзительной боли.

Серёга спокойно посидеть не давал, через каждые две-три минуты включая занудное: «Ну, поедем купаться! Ну, поедем купаться». Одного его бабушка не отпускала, да и некуда. Всего лишь четыре года назад в Шишкино было несколько приличных рукотворных прудов, в которых можно было нормально освежиться. Не считаю те, что созданы на радость водоплавающим питомцам, типа уток и гусей. Школьный пруд, в котором я когда-то собственными штанишками карасей ловил, заилился; другой, безымянный, располагавшийся недалеко от конюшни, обмелел катастрофически, лягушкам по колено. Бывший шикарный пруд на дне оврага, куда мы постоянно бегали в недалеком прошлом, теперь только в воспоминаниях. Остался Зубовский пруд, но туда надо было идти через два леса и одно поле. Далековато без привычки.