Мне приснилось детство

Соприкосновение с мистикой

Летом 1972 года я снова приехал к бабушке. Трясся в автобусе, медленно тащившемся от Рыбного, и шептал: «Быстрее! Быстрее! Что ты ползешь, как старая кляча?!» Длинными зимними вечерами я вспоминал прошедшее лето. Ночное в поле, гонки на лошадях, Толяного и гордый профиль моего коня. Привет мне снился несколько раз. Он шёл рядом со мной по полю, дышал в плечо, а потом вдруг исчезал, а я бегал и искал его. Или он убегал, постоянно оглядываясь, а я опять его искал. Но теперь я его увижу, и мы пойдем по полю рядом, и он никуда не исчезнет.

Первым делом, бросив вещи, побежал к конюшне. Я был почти уверен, что мой друг стоит и смотрит в сторону нашего дома, поджидая меня. Но конюшня была пуста и, такое впечатление, давно необитаема. Одна створка ворот висела перекособочившись на единственной петле, вторая распахнута настежь. Стойла покрыты грязью, пахло застарелым навозом. Я понял, что случилось что-то нехорошее.

Как не странно, но телятник тоже был пуст. Решил проверить свинарник, но там было всё как всегда. Задорно верезжал молодняк, степенно похаживали по грязи хавроньи, валялись в лужах огромные хряки, облепленные мухами, но совершенно к ним равнодушные. На них был такой слой естественной грязевой защиты, что никакие мухи, даже самые кусачие, были не страшны. «Где же табун?» – стучал в голове вопрос. Ответ на него мог дать только один человек – Толька Кабанов.

Толик бы дома. Встретил меня так, будто мы вчера расстались, не проявив ни радости, ни удивления. Он вообще всегда был таким, по всей видимости, таким и останется. Единственное проявление эмоций – это довольно равнодушная констатация факта моего появления:

– Молодец, что приехал.

– Толян, где табун, где Привет? – последовал мучавший меня вопрос.

– Табуна больше нет.

– А где же он?

– Председатель решил, что держать телятник и табун не …это! Блин! Слово такое, не русское! – смухортился бывший конюх и вдруг просветлел, неожиданно вспомнив. – Во! Не рентабельно.

– И что же? – я ужаснулся.

– Телят продали в соседний колхоз, табун тоже продали, только кого куда.

– А Привет?

– Не знаю.

– Он хоть живой?

– Надеюсь, да. Вот Весёлого больше нет. У него зимой загнила нога, пришлось усыпить.

– А Буян.

– Буяна сдали на колбасу.

– Неет! – простонал я. – За что?

– За буйный нрав. Когда его приехали забирать, он так отбивался, что долбанул одного мужика копытом. Решение приняли моментально. Так что Буяна, скорее всего, уже съели.

Я вспомнил этого гордого, своенравного, но всё-таки не плохого жеребца. Как он мне ногу отдавил, как Славку скинул вместе с седлом. Не захотел даваться чужакам. Как это на него похоже! Ведь тогда, когда я пытался его взнуздать, я для него был таким же чужаком.

– А как найти Привета?

– Навряд ли ты его найдешь. Он уже старый, на колбасу не очень годный. Скорее всего, отдали его в какое-нибудь хозяйство, где используют по назначению: телеги с грузом таскает, борону тягает, ну, мало ли что.

Мне стало невыносимо грустно. Толик это заметил и невесело улыбнулся.

– Понимаю тебя. …Но ты даже представить себе не сможешь, как мне-то хреново!

Я представлял. Ведь для Толика Кабанова, кони – это его жизнь! По сути дела у него отобрали частичку его самого! И всё потому, что председатель колхоза решил, что содержать табун не выгодно для его хозяйства. И Привета я больше никогда не увижу!

Мы сидели на Толиковом крыльце и молчали. Появился его отец, под хмельком. Посмотрел на нас мутными глазами, и, ничего не сказав, прошел в дом.

– Отец тоже переживал сильно. Сейчас смирился, – угадав мой немой вопрос, сказал Толян.

Прошло недели две, прежде чем я начал как-то оживать и радоваться жизни. Ходили с ребятами купаться, в лес за грибами. Стал больше общаться с Сашкой Николашиным, моим дядей. Он был младшим сыном младшего брата бабули, Александра Сергеевича. Получалось так, что мне он был дядей, хоть и младше меня на полгода. Мы это понимали, и однозначно по этому поводу прикалывались. «Ну, племяш! Что делать будем?» – говаривал он, когда мы решали что-либо затеять. На деревне его звали «Чапай», по всей видимости, по отцу, к которому издавна, никто не помнит почему, прилепилось это прозвище. Так и приклеилось – Сашка «Чапай».

У дяди Володи в апреле родился сын. Мои родители были шокированы этой новостью, так как и ему, и тёте Тоне было уже за пятьдесят. Мальчика назвали Сергеем, в честь деда. Было всё даже для меня, двенадцатилетнего мальчишки, очень необычно. Получалось, что его сестра, Нина, была старше его на целые четверть века, а я, его племянник, пусть хоть и двоюродный, на двенадцать лет. Я был уверен тогда, что это Ольга дала ему жизнь, а бабушка даже не сомневалась, что её невинная душа переселилась в новорожденного мальчика, чтобы продолжить прерванный путь на земле. Получалось, что если бы Ольга не ушла из этого Мира, Серёга не родился бы? А разве нельзя было Богу сделать так, чтобы и Оля жила, и Серёжа родился? Опять вопрос, на который ответа не было. «Значит, всё-таки, этот мир не так справедлив?» – спрашивал я. Бабушка путано говорила о божьем предназначении человека на земле, о воле Бога, о путях неисповедимых, что моё воспаленное любопытство по данному вопросу так и не удовлетворило.

Однажды, поиграв с псом по кличке Тайга (его будка стояла рядом с туалетом, дислоцированным между бабушкиным и дядьволодиным огородами), решил зайти к соседям. Тётя Тоня мыла в тазике маленького Серёгу. Он лежал красненький, покряхтывал при переворачивании. Ручонки и ножки непроизвольно дергались, масюсенькие пальчики собраны в кулачки. Меня поразила разница между ними и огромными яичками, лиловевшими между маленьких ножек. Контраст был настолько велик, что я не удержался:

– Тёть Тонь, а почему у Серёжи яйца такие большие?

Вопрос был неожиданным по своей неадекватности. Женщина засмеялась.

– Так мужик же! – тётя Тоня перевернула младенца на животик, намывая ему спинку.

А я ещё подумал: «Вот вырастет, как же он бегать-то будет?»

– Не переживай, – как будто услышав вопрос, продолжала Антонина Фёдоровна, – подрастет, всё будет, как надо!

*****

Скоро приехали красногорские Гагины – дядя Коля с тётей Верой, Лида и Славик. Лида уже совсем девушка, в 10 класс перешла, Славка немного вытянулся, посерьёзнел. У бабушки гостила тётя Рая, супруга дяди Володи, батиного младшего брата. Тётка она была простецкая в обращении и голосистая. С Лидой они почему-то не дружили, и Лида проявляла свои чувства хоть и скрытно, но заметно. С тётей Раей гостили у бабушки её родной сын, Мишка, носивший фамилию отца – Исянов, а так же дяди Володин родной отпрыск – Серёжа, то есть наш со Славиком двоюродный братец. С Мишкой мы свободно находили общий язык, но вот с Серёгой получалось сложнее. Ему было лет шесть, но это, в общем-то, не причина. Немало ребятишек мелкого возраста мотались со старшими, и те их не просто терпели, но даже принимали в свои игры чуть ли не на равных. Серёгина беда заключалась в том, что он являлся страшным ябедником.

Самым главным шалуном среди нас был Славка, и его проказы моментально становились достоянием старших. Мы даже с горечью подшучивали: «Хочешь сделать так, чтобы мать или бабуля всё узнали, расскажи Серёже». Ну, а если мы его начинали игнорировать, бежал жаловаться бабушке, что его обижают и не хотят с ним играть. Бабушка, естественно, нам выговаривала, внушая, что мы все её внуки, и все перед ней равны, и что надо держаться друг за друга. «Держаться», – ворчал Славчик, – «За такого подержись, мало не покажется!» Хоть говорила она про равенство, но Серёжу жалела, ко мне относилась как-то нейтрально, а на Славика однажды здорово осерчала и долго его невинную (кому как, конечно!) проказу помнила.

Ложились спать. Мы со Славиком на печке, остальные кто где. Когда все угомонились, бабушка встала на колени перед иконами, как она это делала ежевечерне перед отходом ко сну, и начала молиться. Каждый раз, перекрестившись, низко кланялась, почти касаясь лбом пола. Было тихо, только её шепот, посапывание спящих и тиканье настенных часов. И вдруг, когда она в очередной раз низко наклонилась, прикосновение её головы к полу сопроводилось гулким «бум». Она огляделась и продолжила молитву. Славик рядом захихикал. Я всё понял после того, как он, улучшив момент, приподнял руку, в которой выделялся какой-то предмет, и бухнул его о кирпичную кладку печи, как раз в тот момент, когда Анастасия Сергеевна снова совершала низкий поклон.

– Как тебе не стыдно? – с обидой в голосе сказала она.

В ответ тишина. Бабушка продолжила молитву, совершила несколько глубоких поклонов, успокоилась, но при последнем «Аминь!» вновь разнесся по дому гулкое «бумм». Шалун, разыгравший роль «Нахаленка» из одноименного фильма, потом конкретно получил от отца. Славка беззаветно любил бабушку, но тут не смог перебороть дикий соблазн. Опять же, не надо забывать, что мы росли в атеистической стране, в которой вера в Бога хоть и не была под запретом, но и не поощрялась. Его поступок, скорее всего, можно назвать издержками воспитания советской образовательной системы. Всё это мы поняли много позже.

Как-то в жаркий августовский полдень Славик, Мишка, я и увязавшийся за нами Серёжка, решили сбегать на пруд. Прошагав по меже между дяди Володиным и бабулиным огородами, вышли на «зада». С одной стороны, скошенное ржаное поле с возвышающимися на расстоянии метров пятидесяти друг от друга огромными скирдами соломы, с другой, желтеющее за кромкой оврага такое же скошенное поле, на котором мы с Толяным в прошлом году пасли телят, галопируя верхом на колхозных лошадях. У горизонта зеленел лес, на лазоревом небе ни облачка. На мне короткие шортики, рубашонка, Славка в таких же шортиках, на голове пилоточка с бумбончиком, Мишка в «трикошках», распахнутая рубашка завязана на животе узелком. Было весело и солнечно на душе, так же, как было солнечно в этом прекраснейшем из миров.

– А что, может, со скирда покатаемся? – вдруг предлагает Славик. Он всегда играл у нас роль «генератора идей», которые сыпали из него, как из «рога изобилия». Идея была сразу же восторженно поддержана нами. Радости не проявил только Серёжа, который хотел купаться, но без нас ему ходить на пруд строго запрещалось, поэтому непредвиденная ранее задержка его сердила.

– Бабушка не разреша… – занудил он было привычную песню, но был жестко остановлен Мишкиным подзатыльником.

– Если что-то не устраивает, беги домой.

Насупившись, Сергей промолчал, как видно, вынашивая мысль, как нас красивее заложить.

Подбегаем к ближайшему стогу. Склон довольно крутой, до вершины высоко, солома жёсткая. Возникает некое лёгкое сомнение, но Славик уже упорно пытается лесть вверх, обнаружив более–менее пологое место для подъема. Солома от его попыток пластами съезжает вниз, но он упрямо карабкается, преодолевая, казалось бы, неподъёмную высоту. Залезаю за ним. Оказалось, не так сложно, как представлялось изначально. Вот и вершина. Немного полюбовавшись на открывшуюся сверху панораму, брат подпрыгивает и с криком «а-а-а-а» катится вниз, зарывшись у подножия скирда в солому с головой. Следую за ним. Уже при мягком соприкосновении с землёй понимаю, что произошло что-то непредвиденное. Сдергиваю шортики, пытаясь рассмотреть нечто чужеродное между своих ног. С ужасом вижу, что из того места, которое служит всем млекопитающим для вывода из организма отходов пищеварения, торчит толстая соломина. Дергаю за неё – не тут-то было. Пронзительная боль заставляет взвыть. Дело в том, что ржаной колос, довольно гладкий, если проводить по нему пальцами снизу вверх, становится «ершистым», если это делать сверху вниз. Это как стебель осоки: проводишь пальцем от основания вверх – никаких проблем; в обратную сторону – обязательно порежешься. Получается, что когда я съезжал по соломе, один колосок мягко вошел в анальное отверстие «нужной» стороной. Вытащить его так же легко, как он туда вторгся, было непросто.

Мальчишки хохотали до слез, ещё недопонимая моей проблемы. Когда после нескольких попыток выяснилось, что удалить инородное тело не удаётся, притихли. Относительно быстро дошли до калитки, ведущей в наш огород. Шёл нараскоряку, справедливо опасаясь, что соломина возьмёт и влезет полностью, и как её потом выуживать?!

Дома никого, а расчёт делался именно на помощь старших, в первую очередь, бабушки. Я, с видом неописуемого страдания, прилег на диван: кончик торчащей соломины стал меньше. Как это ни парадоксально, но попа её «сглатывала». Вошла Лидка, с интересом посмотрев на моё распростертое тело.

– Случилось что-то?

– Да вот, Игорьку в опу соломина залезла, не вытаскивается, – стараясь казаться серьёзным, поведал Славик.

– А-а-а, – многозначительно протянула сестрица, как будто в её жизненной практике это было рядовым явлением. – Давай выдерну? – в её глазах плещется еле сдерживаемый смех.

Я покочевряжился немного и молча раздвинул ноги, полностью отдаваясь в её руки. Ухватившись за торчащий фрагмент соломины, Лидка несмело дергает. Я ору. Было такое ощущение, что моя попа сглотнула. Соломина не просто осталась на месте, она еще глубже ушла внутрь. Только сейчас я отчетливо понял много раз слышанную от пацанов фразу «очко жим-жим». При резком испуге, оно натурально сжимается. Ситуация казалась безвыходной. Я уже начал представлять, как меня привозят в больницу и, для извлечения инородного тела, разрезают анус, и я потом долго-долго, а может быть и всегда, не смогу сидеть, а только стоять и лежать, почему то непременно на пузе. От одной этой мысли конкретно поплохело.

Минут через пятнадцать моих страданий открывается дверь и заходит бабушка. Выслушав Славкино резюме, она начинает о чём-то рассказывать. Я постепенно отвлекаюсь от своей проблемы, потому что она повествовала про детство моего родителя. Какой-то похожий случай. Подходит ближе и вдруг говорит.

– Смотри, смотри! Кто это там едет?

Я отвлекаюсь на окно, пытаясь разглядеть, кто пылит по дороге. Режущая, заставившая вскрикнуть, боль между ног, но перед моими глазами неимоверной длины соломина, зажатая между бабушкиных пальцев. «И это всё было во мне? Ужас!»

– Ну, вот и всё! – улыбаясь, говорит она.

Попа потом довольно долго побаливала, особенно, когда присаживался в позе мыслителя на «толчке», но это такая ерунда. Я даже и подумать не мог, что Анастасия Сергеевна, в придачу к остальным своим заслугам, ещё и психотерапевт выдающийся!

*****

Примерно через неделю после пережито приключения, уже под вечер, мы сидели втроем на нашей веранде и разговаривали о разных разностях, в большей степени совершенно беспредметных.

– А вы слышали, – вдруг вспомнил Мишка, – не так давно пацаны на Городище нашли ржавый-прержавый меч.

– Иди ты! – не поверил Славка

– Честно, ребята рассказывали.

– И куда они этот меч дели? – спрашиваю.

– Говорят, отвезли в Рязань и отдали в краеведческий музей.

– А что, а может, и мы покопаем? – загорелся Славчик. – Может, что ценное найдем!

Собрались стремительно. Взяли в сарае две лопаты и направились в сторону Городища. Дошли быстро. Показал братьям березу, с которой так неудачно прыгал два года назад. Вся площадь между оврагами и до вала была изрыта.

– Ничего себе, перелопатили, – присвистнул Мишка.

– Так, надо учесть, что здесь еще и дохлую скотину закапывают, – сказал я с видом знатока. – Копать надо перед валом.

– Почему?

– Нападали на древний город с той стороны, и главный бой был именно там. Да и коров там, скорее всего, не закапывали.

Выбрали место прямо перед пригорком, где, по нашим понятиям, должна была находиться главная цитадель. Копали долго, часто отдыхая, и так же часто меняя друг друга. Начало смеркаться.

– Может, завтра продолжим? – предложил Мишка.

– Нет уж! – тяжело дыша, промолвил я. – Придет кто, а тут уже почти готово. Покопает чуть-чуть, найдет что-нибудь и всё, откопались!

Мы со Славкой продолжали рыть с остервенением. Ничего не попадалось, кроме корешков. Вдруг под лопатой что-то хрустнуло.

– Тихо! – выпалил я, наклоняясь и осторожно поднимая только что раздробленную желтую кость. Она была откровенно старой. Начали осторожно ковырять дальше. Минут через пять у края выкопанной ямы лежала маленькая кучка костей, совершенно непонятно, какому существу ранее принадлежавших, но точно не корове или овце.

– Это кости защитника крепости! – многозначительно изрек Мишка, и добавил. – Наверное.

В анатомии мы все трое совершенно не разбирались, но почему-то дружно решили, что эти кости принадлежали человеку. Мы завернули их в тряпку и поспешили домой через сгустившуюся темноту.

– Завтра вернемся и продолжим, – сказать я. – Там наверняка какие-нибудь предметы лежат. Может наконечник стрелы, или нож, или ещё что-нибудь ценное.

– Да, непременно. – Славка трясся от возбуждения. – А может там клад! Да, кстати, я слышал, что если кость человека положить под подушку, ночью обязательно присниться тот, кому она принадлежала.

– Не может быть! – не поверил Мишка.

– Давай проверим.

– Давай! Кому кладем кости?

Бросили жребий. Выпало, естественно, на меня.

Поужинали и тихо пошли спать. Бабуля даже удивилась.

– Чего это с вами? Набедокурили, что ли?

– Не, бабуль, просто устали, а завтра рано вставать, пойдем клад искать.

– А-а-а! Ну-ну, кладоискатели.

Ночью мне снился кошмар. Мы с братьями пошли к свинарнику, а там из вольера вырвался огромный хряк. Он нёсся за мной, а я, с трудом передвигая не поднимающиеся ноги, стараюсь бежать. Вот уже дышит жаром в спину, и сейчас вцепится в задницу своими клыками. Просыпаюсь весь мокрый.

– Ты чего стонешь? – спрашивает Славка

– Да так, фигня всякая снится.

Лежу, всматриваясь в темноту, слушаю ходики. Потихоньку засыпаю. Снится Привет. Бегу к нему навстречу, радостно взываю. Он смотрит на меня грустными глазами, и вдруг вижу, что это не Привет, а тот же огромный хряк. Он рванул мне навстречу. Пробую бежать, падаю, пытаюсь встать, а он уже надо мной. Яростно хрюкает и вдруг ласково говорит: «Игорё-ё-ёк!»

Открываю глаза. Славка лежит рядом, подперев голову рукой, и смотрит на меня.

– Ну, снился? – спрашивает нетерпеливо.

– Кто снился? – совершенно зачумленный со сна не понимаю я.

– Ну, как кто? Он!

– Кто он-то, Господи?!

– Да этот, мужик, который крепость защищал.

– Нет, не снился.

– А кто снился?

– Да фигня всякая! Но всё больше огромная свинья.

Славик заметно расстроился. Позже, когда сели завтракать, бабуля стала собирать нашу постель. Подняв мою подушку, удивленно спрашивает:

– Это кто же догадался под подушку поросячьи косточки положить?

Мы со Славкой вытаращились друг на друга, Мишка громко расхохотался.

– А ведь сработало! – воскликнул брат.

Я кивнул, совершенно сбитый с толку. Неужели мне действительно снился тот самый хряк, косточки которого мы положили под мою подушку? Мистика какая-то!

Больше мы кладоискательством не занимались.

Расставаясь в конце лета, обещали друг другу непременно собраться в Шишикино на будущий год. Но, как выяснилось позже, разъехались надолго. Следующий мой приезд в деревню случился только через четыре года. А что такое четыре года для мальчишек? Целая жизнь!

Четыре года спустя

Раннее утро. Наш «Жигулёнок», приобретённый родителями в прошлом году, разрезая предрассветную мглу, спешит по трассе в сторону Рославля. Навстречу попадаются редкие легковушки и грузовики. Они с подвывом проносятся мимо, даже машину покачивает от встречной воздушной волны. С двух сторон от дороги лесопосадки, за ними поля, иногда пробегают назад деревушки, длинные здания коровников. Я сижу посередине заднего сиденья, смотрю в лобовое окно, не очень внимательно слушая, о чём переговариваются родители. Батя крепко держит плетёнку руля, мама на «штурманском» месте, как величается сиденье рядом с водительским.

Я толком никак не могу вспомнить, закрыл я дверь в нашу квартиру или нет. Кажется, закрыл, но, кажется, и нет. Выходил последним в полукоматозном состоянии со сна. Почему-то перед глазами моя фигура, закрытая дверь, а вот ковырялся ли я ключом в замке, хоть убивай, не помню. Замок, по своей сути, «английский», то есть, по любому захлопывается на язычок, но если ещё не прокрутил ключом на два оборота, считай, дверь открыта. Это как в анекдоте моего закадычного друга Мишки Родина. Муж с женой ложатся спать, жена спрашивает: «Ты на замок дверь закрыл?» – «Закрыл, закрыл». – «А засов задвинул?» – «Задвинул, задвинул!» – «А цепочку набросил?» – «Нет, не набросил». – «Ну вот! Заходи, кто хочешь, бери, что хочешь»!

Анекдот анекдотом, но мы уезжали на целых пять дней. Ненароком задумаешься. Когда садились у гаража в машину, батя, естественно, поинтересовался, всё ли нормально. Я, естественно, сказал, что всё, и вот теперь в жутком сомнении: а вдруг не всё?! Страшно. А самое главное, если возвратиться из-за этой бредятины назад, то сегодня уже никуда не поедем. Столько ждал, и всё должно сорваться из-за тупых сомнений о квартирной двери.

А если закрыл, и мы вернёмся? Вот это облом, так облом! Ладно, к чёрту эту дверь! Буду надеяться, что даже если на замок её не закрыл, всё равно никто зайти не сможет, только если постарается. На этом попытался выбросить из головы неприятные мысли.

Неделю назад школьная трудовая практика, длившаяся почти месяц, благополучно подошла к своему логическому завершению, и я до первого сентября был совершенно свободен. Начинались мои заключительные летние каникулы, которые надо было отгулять достойно, чтобы потом сопли не жевать от обиды за бесцельно умчавшееся в прошлое лето. Планы у моих родителей на июль намечались грандиозные. Сначала на несколько дней съездить в Шишкино, навестить бабулю, причём на не так давно приобретённой машине. Потом на Урал, к мамкиным родственникам, и напоследок – самое захватывающее путешествие, и опять же на нашем «Жигулёнке» – в Крым.

Едем на Рязанщину. Я в деревне Шишкино не был четыре года. Друзья мои, с которыми ходил в ночное, играл «на задах» в футбол, ловил штанами карасей в школьном пруду, повырастали, превратившись в великовозрастных отроков. Боюсь, сразу и не признаем друг друга. Тогда мы были совсем детьми, от девяти и старше, а тут почти взрослая молодёжь, с пробивающимися усиками, басовитыми, ломающимися голосами, наверняка, патлами до плеч. Пытался представить, какой будет наша встреча, но ничего не получалось.

Двенадцать часов в пути. Подъезжаем к городу Рыбное. Сколько себя помню, всегда волновал вопрос: почему Рыбное? Неужели мелкая речушка Вожа, на берегу которой он стоит, могла давать здесь такие уловы, чтобы из-за этого, находящийся далеко от крупных водоёмов населённый пункт, получил такое экзотическое наименование. У кого не спрашивал, толковый ответ, меня удовлетворивший, получить не смог.

Некогда Вожа была полноводной и судоходной рекой. В 1378 году, в двадцати километрах выше по течению от нынешнего расположения города, произошла битва между дружинами московского князя Дмитрия Ивановича, прозванного в будущем Донским, с воинством татарского мурзы Бегича. По версии летописи, огромное количество ордынцев утопло при переправе в водах реки. Раз огромное количество, значит, следует думать, она была широкой и полноводной. ⁶

Дорога уверенно тянется вдоль неказистых ив, за ними обширная пойма реки, кое-где пасутся немногочисленные стада коров черно-белой раскраски. Проезжаем населённый пункт под названием Сидоровка. По рассказам отца – это родина его бабушки, следовательно, моей прабабушки, и таким образом мамы моей бабушки. Сердце щипнуло предчувствие скорой встречи с моей деревней. Всё напоминает здесь о моём детстве, всё говорит о прошлом. Поля созревающей пшеницы, островки лесопосадок, ровно тянущиеся вдоль дороги. Теперь это великолепная шоссейная дорога, не то, что было в первый в моей памяти приезд к бабушке. Поднимаемся на пригорок и там, за открывающимся пространством колосящегося пшеничного моря, Шишкино. Справа, за оврагом, комплекс свинофермы, за ней конюшня, куда мы бегали с Толькой Кабановым к лошадям. Ярко встал в памяти образ серого в яблоках жеребца по кличке Привет. На несколько секунд стало грустно, потому что друга детства давно уже не было.

Слева, за бесконечно тянущимся пшеничным раздольем, синеющая кромка леса, из-за которой, с трудом различимые, вырисовываются купола церкви. Там находится село Летово, там родился мой папа и его братья, там проходило его суровое военное и послевоенное детство. Проезжаем уходящую к Летову грунтовку, автобусную остановку с типичной будкой, спасающей ожидающих автобус селян во время дождя. Батя начинает сбавлять скорость, щелкает тумблер, указывая, что включился правый «поворотник», и «Жигуль», свернув с шоссе, начинает нырять по колдобинам просёлочной дороги.

Первый с левой стороны дом, частично прячущийся за кустами палисадника, принадлежит бабушкиному брату, дяде Володе. Радостно кольнуло сердце, потому что следующий, с красной крышей и желтыми стенами, полиняло-зелёной открытой терраской – это бабушкин. Каким он мне казался гигантским четыре года тому назад, не говоря уж о десятилетней давности, когда мы с сестрёнкой Лидой залезали на строительные леса и играли здесь в «дочки-матери». Как будто в землю немного врос! Только никуда он не врос, скорее – это я подрос, взглянув на мир детства новыми глазами отрока.

Батя плавно поворачивает влево, и машина, преодолев небольшое препятствие в виде еле заметной канавки, останавливается напротив старого бабушкиного скотного двора. Когда-то здесь жили овцы, сейчас только куры, деловито копающиеся в траве в поисках чего-нибудь клюнуть. Петух, было, возмутился нашему явлению, но быстро отвлёкся, начав придираться к случайно оказавшейся рядом пеструшке.

У дяди Володиной терраски с застеклёнными окнами, сидят на лавочке три женщины разного возраста, пожилая и две молодухи. Рядом, замерев в разных позах, кучка ребятишек. Все удивленно взирают на наглое вторжение в их пространство незнакомой машины.

Батя открыл дверь и, высунувшись из кабины, радостно поздоровался с родственницами. Что это родственницы, можно было не сомневаться. Подслеповато щурюсь и признаю, в первую очередь, тётю Тоню, супругу дяди Володи. Следовательно, рядом с ней сидели её дочки: Нина и Валентина.

– Гля-ка, да это же Толька! – послышалось радостное восклицание.

– Да иди ты! – отмахнулась тётя Тоня, прикладывая козырьком ладошку над глазами.

– И точно, Толька!

– Толькь, ты, чё ли?

– Ну, я! – засмеявшись, сказал папа.

– А эт хто ж с тобой? Не уж-то Игорь.

– Он самый!

– Батюшки! Игорь, какой же ты стал здоровый! – дружно удивлялись мои двоюродные тётушки, рассматривая меня во все глаза, так как я неожиданно оказался выше их на целую голову. Я дико смущаюсь, не зная, куда девать свои руки. В таких случаях, самое удобное место – это карманы. Сразу чувствуешь себя увереннее.

– Что делать, время! – мямлю я, оглядывая утонувшие в зелени дома.

– А в какой класс перешел? – поинтересовалась Нина, сверкнув рядом позолоченных зубов.

– В десятый.

– Уже в десятый!? Вроде, только вчера бегал здесь мальчуганом, – продолжала сокрушаться Нина Владимировна.

Она была двоюродной сестрой отца и моей Крёстной. Когда мне исполнилось три года, бабушка настояла, чтобы меня крестили. Случилось это грандиозное событие летом 1963 года, во время приезда родителей с Урала в отпуск. По всей видимости, и мама, и я тогда попали на родину отца впервые. Обряд, которого я совершенно не помню, проходил в лéтовской церкви Козьмы и Демьяна. Тётя Нина стала моей Крёстной (ей было тогда пятнадцать лет), а дядя Коля, – родной брат отца, – Крёстным.

– А помнишь, как ты руку сломал? С гипсом ходил? – продолжала допросы Крёстная.

– Конечно, помню! Разве такое забывается?

– Игорёк, друзей-то узнаёшь? – кивнула Валентина на двух лохматых пацанов, пылящих на велосипедах по грунтовке. Они подъехали, лихо спрыгнули со своих «коней» и степенно подошли. Лица серьёзные и неузнаваемые.

– Ну, здорóво! – протянув руку и улыбнувшись, сказал один из них, и я тут же узнал Тольку Кабанова, с которым пять лет назад ходили в ночное, пасли колхозное стадо и устраивали гонки на лошадях.

Второго парня никак не мог узнать, только лицо, оттенённое густой шевелюрой, что-то всё-таки отдалённо напоминало. Но когда он заговорил, сразу признал в нём полноватого весёлого мальчишку, которого все когда-то звали Базиль. Точно – это Серёга Баринов, или «Базиль», что, в общем, одно и то же. Как я в своё время стал «Макеной», да так, что сросся с этим прозвищем, не отодрать, так и он, «Базилём».

– Давненько не появлялся у нас, – улыбался Толик.

– Так получилось.

– Понятно.

– Может, на деревню смотаемся? – весело подмигнув, поинтересовался Базиль.

– А где я велик возьму? На багажнике не хочется трястись.

– У дяди Володи во дворе стоит.

– Да, возьми, съезди с ребятами, – поддержала Крёстная.

Ждать себя не заставил, и уже через пять минут, в сопровождении целой армады потянувшейся за нами мелюзги, последовал за Толяным и Серёгой. Сердце учащенно колотится в груди и никак не укладывается в голове, что прошло уже целых четыре года с того дня, когда я бегал босиком по этой самой дороге, наблюдая, как пыль, лежащая толстым слоем на грунте, подобно взбитым сливкам на торте, фонтанчиком взвивается между пальцев ног. Она была тёплой и пушистой, словно светло-коричневый пух устлал дорожную колею. Иногда вздымались маленькие смерчи – это потоки воздуха, закрутившись над деревенской дорогой, перегоняли миллиарды пылевых песчинок. Вспомнилось, как проезжающие мимо машины поднимали такую плотную завесу, которая не могла рассеяться несколько минут. Она уплывала по направлению дуновений ветра, медленно оседая на траве и кустах. Ну, а если проходил дождь, что случалось довольно часто, великолепный пылевой торт превращался в липкую непроходимую коричневую грязь.

У магазина стоит пять или шесть мотоциклов, с оседлавшими их патлатыми пацанами. Почти у каждого в зубах по «беломорине», все они размахивают руками, по всей видимости, что-то активно обсуждая, и безудержно матерятся. С детства помню этот шишкинский мат, являющийся в местном лексиконе настолько естественным явлением, что речь без многоэтажных оборотов услышать было просто невозможно. Лет пять назад, не успев толком переодеться с дороги, побежал на деревню навестить своего дядю и друга Сашку Чапая⁷. Иду по этой же самой грунтовке и слышу, как две женщины, орут друг другу через улицу что-то про колхозное стадо, которое вот-вот должны пригнать, но пастух, этот безмозглый «пи-пи-пи», где-то задерживается. У меня чуть уши в трубочку не свернулись от услышанного обилия мало понятных слов с их переплетениями. Сначала подумал, что они ругаются, потому что знал: мат применяется, чаще всего, при выяснении отношений. Но, как оказалось, тётки просто разговаривали, обмениваясь информацией. Тогда я попросил Толяна разъяснить мне смысл некоторых услышанных слов, что он, с видимым удовольствием делал чуть ли не до конца моего пребывания в Шишкино. Именно тогда я узнал, что кроме простого разговорного языка, существует ещё язык матершинный, и к этому надо было привыкнуть, потому что в деревне на нём разговаривали все. Кроме моей бабушки, наверное. Ни разу от неё не слышал ни одного скверного слова.