Самые обычные люди?

– Я имею в виду мотивацию. Вы хотели остаться с теми парнями вместе, поэтому так сказали? Или как протест, например?

– Мотивацию я скажу… Не протест, конечно. Скорее всего, мотивация была такая – эту толпу я уже хоть как-то знаю. А то, что предлагают – мне сейчас надо самому принять решение, и это совершенно неизвестные для меня вещи. Всё равно я остаюсь в армии, всё равно… Я не знаю… И поэтому я не мог оценить все «за» и «против». И ещё раз говорю, если была бы голова на плечах, если был бы жизненный опыт настоящий, а не вот этот вот показушный, который, в общем-то, всю жизнь и был, то, конечно же, я бы всё взвесил и остался в штатном оркестре. А так… Вот почти сто человек – те, которых я хотя бы в лицо знаю. Тем более, уже есть три-четыре кореша какие-то, которые с тобой общаются, с которыми можно пойти покурить и так далее… Вот такая мотивация была.

– Ну хорошо, – Молчун согласно покивал головой, показывая, что ответ его удовлетворил. – Вы продолжайте.

– Ну и вот… Вывели нас из бани всех на морозный плац^[35], построили в колонны. Пинками объяснили, как надо стоять, как надо реагировать на команды, и повели в казарму. Там самое яркое впечатление было такое – всех распределили, это твоя койка, это твоя, это твоя. Кровати одноярусные были. Потом «Отбой!» – начинаешь раздеваться. – «Не, бойцы, так не пойдет. Отставить отбой! Одеться всем!» – в общем, главное было – быстро раздеться, и на табуретке прикроватной сложить форму так, как положено. Она складывается определённым образом для соблюдения последовательности, в которой ты будешь одеваться. Чтобы ты не путался в вещах и чтобы форма меньше мялась. Потому что нет ни прачек, ни глажек, а солдат должен выглядеть прилично. Вот этого добивались от нас старшины и сержанты.

– И как, получилось? – поинтересовался Авдеев.

– Раза с пятнадцатого… Что удивительно, потом я заснул мертвецким сном. То есть – чик, лампочку выключили. Потом её – чик, и тут же включили от дикого крика сержанта, который орал: «Рота, подъём!» – Он, видимо, настолько был поднаторевший, что не среагировать на это было невозможно. Но мозг мой не среагировал! А вся физика среагировала – я пружиной подорвался и как рыба, открыв рот, тупо по сторонам смотрю. У меня ещё рядом парень был. Он: «Давай, давай, одевайся быстрее». Он раньше сообразил и продолжает мне: «Одевайся быстрее». Я начинаю одеваться и вдруг понимаю, что мне очень, просто вот бывает такое, хоть ты тресни, но мне это сейчас надо – я очень хочу маминого вишнёвого компота! И я начинаю его искать в тумбочке. Я не отдаю себе отчёт! Просто в голове сбой какой-то! Вишнёвый компот, холодный! Вот сейчас очень хочу! Глоток хотя бы! Потом, естественно, от какой-то оплеухи или очередного пинка или тычка в спину я очнулся, оделся и встал в строй.

– Без компота? – рассмеялся Авдеев.

– Без него, – улыбнулся Довганик. – Ну а дальше понеслось. Строем в столовую. Это огромный зал. Все подходят к столам, никто не садится, ни к чему не притрагивается, пока не поступит команда ротного: «Приступить к приёму пищи!» – То, что там давали, есть было невозможно ни при каких обстоятельствах. Сначала, конечно, кто-то тупил, кто-то нос воротил, но в итоге всё выглядело так – с молниеносной быстротой черпаком разливалось первое по мискам. Оно, какое бы ни было, не важно – мясо со шкурой, с шерстью, картошка червивая, с глазками, чёрная, не очищенная – всё это сжиралось. Потом с такой же молниеносной быстротой в эти же миски этим же черпаком клалось второе. А второе – это та же самая небритая козлятина, только на комбижире и с какой-нибудь крупой – рисом или сечкой^[36]. А если была гречка – это было счастье! И потом нечто похожее на чай, уже разведённое с сахаром, и кусочек белого хлеба с маслом. Это была кормёжка советского солдата в то время. А если у кого-то завалялась где-то печенька – это был праздник.

Владимир непроизвольно сморщился, вспоминая это меню, запил неприятные ощущения водой и продолжил:

– В армии, естественно, была градация. Например, после присяги тебе по заднице били черпаком из столовой двадцать четыре раза – по числу месяцев службы. Так производили в салабоны^[37]. А это, я хочу сказать, не просто больно, а кожа слезает и задница становится чёрная, несмотря на то, что бьют через одежду – но наотмашь. А пока мы были вообще ещё никто – духи^[38]. А дух – это совершенно бесправное существо! Но всё равно дух должен был выглядеть опрятно, поэтому старослужащие объяснили, как чего пришивать, подшивать. Естественно, навыка никакого не было. Ну и мы как-то ночью, потому что в наряд нас поставили с этим Барсуковым Толей… Я вперёд немного забегу. Он впоследствии, уже после армии, сел лет на двенадцать, по-моему. Ему то ли не давали водку, то ли у него не было денег, и он кинул боевую гранату в окошко коммерческого киоска. А так мы с ним очень мило разговаривали – как подворотнички подшивать, как чего, туда-сюда. Потому что утром нужно было принимать решение. Нам объявили, что призыв – вот эта команда – будет разделен на две части. Одна останется здесь, другая поедет дальше, в Ангарск. Мы, конечно, сидели и думали, где лучше, а где хуже. Тут-то плохо! Ну плохо! А может, там будет лучше?

– Всё как обычно, – не удержавшись, вставил Авдеев, – хорошо там, где нас нет…

– Наверное, да… Хотя старшина роты, можно сказать, предупреждал… Вернее, как? Он называл фамилии – этот здесь, этот в Ангарск, этот здесь, этот в Ангарск. И было человек десять, которым, я не знаю почему, но предложили самим решать, оставаться или нет. А кто-то из этих десяти: «Не, я тоже в Ангарск». Потому что это ещё какая-то дорога, это ещё какое-то время, движуха. И старшина – он был такой большой, толстый, настоящий старшина, он орал: «Дебилы долбаные! Знаете, что в этом Ангарске?! Там рота чеченов. Они вас порежут на ремни. А вы ещё сомневаетесь?!» – Но кто же ему поверил-то тогда? И одним из попавших в Ангарск был я. Добровольно или нет, я уже не помню. Но я так понял, что в Железногорске оставляли наиболее вменяемый контингент. То есть у кого либо статьи были лёгкие совсем, либо условка и так далее. А вот в Ангарск попали самые-самые «сливки» общества – вся татуированная блатота^[39], все, кто реально отсидел. Ну а по дороге эти дебилы, которые уже назывались солдатами – это почти двести человек… Мы занимали несколько вагонов плацкартных, они, естественно, были переполнены, потому что в каждом отсеке вместо четверых ехало по двенадцать. Где-то достали водки и кому-то из особо весёлых чуваков пришла в голову идея раскачать поезд. И вагон стал реально раскачиваться. Прибежала с огромными глазами проводница: «Вы чего делаете?!» – в общем, всё закончилось дёрганьем стоп-крана, потому что ещё чуть-чуть – и поезд бы завалили. Выявили зачинщиков, исполнителей, и всем хорошо досталось. Уже не было никаких стеснений – били по лицу ногой спокойно совершенно. И так из Красноярска, через родину Евгения Евтушенко, станцию Зима, мы доехали до города Ангарска…

Ангарск возник на месте дремучей тайги, где сливаются реки Ки-той и Ангара. Решение о создании города, а точнее, о строительстве комбината по производству искусственного жидкого топлива, было принято в 1945-м, поэтому жители называют его «город, рождённый победой». Оборудование было по репарации завезено из побеждённой Германии. Демонтировали завод в Блеххаммере и переправили его в Восточную Сибирь. В итоге возник так называемый «Комбинат-16», впоследствии переименованный в «Ангарскую нефтехимическую компанию». В него входило несколько различных заводов протяжённостью почти тридцать километров.

Там же появились ГУЛАГовские лагеря^[40]. Бесплатная рабочая сила зеков^[41] эффективно решила эту колоссальную задачу.

Почётный гражданин Ангарска Валерий Алексеев написал так:

 
Не верьте никому и никогда,
Что наш Ангарск построен комсомольцами,
Мы с корешем^[42] отнюдь не добровольцами,
А по этапу^[43] прибыли сюда…
 

Дешёвая рабочая сила стройбатовцев продолжала эту традицию…

– Сам городочек лепился к АНХК. Когда ты туда попадал, создавалось впечатление, что попал на другую планету. Реально! Причём планету после апокалипсиса. Потому что были там булькающие зелёно-жёлтые лужи, фиолетовые дымки, какие-то трубы, идущие в никуда. В общем, совершенно сюрреалистический пейзаж. А каждый завод что-то делал. Где-то – стиральный порошок, где-то – удобрения для сельского хозяйства. Мы, допустим, работали на заводе, где для кур делали подкормку. Причём подкормка делалась очень интересно. Серу, добытую в горах – обычную жёлтую серу – дробили и пропускали через неё спирт. Происходила какая-то реакция и получалась эта подкормка. Зачем она курам нужна была, никто не знал. Ну и соответственно… А город – город кто? Это либо зеки, которые откинулись^[44] – и куда им ехать? Либо те, кто не от лучшей жизни приехали, строить этот завод – назывался он Промплощадка. Это тоже тайга, тайга, тайга, потом бац, огромная площадь освещенная, КПП и комбинат. А сама войсковая часть находилась как бы в Ангарске, но этот район назывался Четвёртый посёлок. Ну и начались Ангарские будни. Командование части решило искоренить такое вселенское зло, как дедовщина^[45], и сделать роту призыва. У нас были русские, узбеки и армяне. Но они не учли, что бывает такая штука, которая называется землячество. Это гораздо хуже дедовщины! Мы дрались с армянами, армяне дрались с узбеками… В общем, все дрались, но уже по национальному признаку. Узбеки сдались быстрее всех и решили просто держаться вместе и никуда не лезть. Может, это восточная мудрость… Битвы продолжались между нами и армянами, причём, очень жестокие. У всех же был ремень, а кто же не умеет пользоваться ремнем? В первый же день массовая драка в туалете – разбитые бошки, прямо реально разбитые пряжками головы, рассечения, поломанные руки… Ну, в общем, трындец. Ну и нас разделили. Тупо – половина армян, половина узбеков и половина русских – четвёртая рота, остальные – девятая рота. Я попал в девятую роту. Просто критическую массу разделили на две части.

– Драки стали менее массовыми? – усмехнулся Молчун, – не десять на десять, а пять на пять?

– Ну а что там было сделать? Ничего сделать нельзя было. И если четвёртая рота осталась в своём помещении и это помещение было оборудовано для проживания – то есть там до этого служили солдаты и всё было хорошо – то нас, девятую роту, поселили в другой корпус. Он стоял буквой «г», что само по себе уже наводило на мысли, – Вова усмехнулся. – Это было необжитое помещение на третьем этаже. Ну как – необжитое… Не было окон! Рамы были, стёкол не было! Напоминаю, это зима, Иркутская область! Отопление было перекрыто для того, чтобы оно не было заморожено. Не было окон, не было кроватей, не было ничего! А как в армии? Никто ни от кого никакой помощи не ждёт. Вот ведро с краской, вот кисточка – и ты красишь…

– А стекло из краски как сделать? Очень быстро, чтоб успело замерзнуть? – Молчун откровенно развеселился, слушая рассказ.

– Я сейчас расскажу, – тоже рассмеялся Довганик, – естественно, стёкла в первую очередь поставили. Но стёкол не хватило на двойное остекление, поэтому первое время оно было одинарное и не очень помогало, но хотя бы снег не задувал. Всё подмели, потом начали красить потихоньку, то-сё. А там такая кубричная система – плацкартный вагон, только в величину жилого помещения. Четыре койки – это называется кубрик. Дверей нет. Какие двери? Дверь есть только в кабинет командира роты, замполита, старшины роты, в кастелянную и в сушилку. Потому что в армии сушилка – это, блин… Там сварены ужасные какие-то конструкции из всяких труб и арматуры. Это всё для того, чтобы можно было быстро просушить вещи. В сушилке всегда было градусов сорок, а на этих конструкциях – садишься и обжигаешься. В начале всего этого дела имелась лестница, которая вела на первый этаж, не пересекаясь с другими ротами, потому что чревато. Специально строились казармы, чтобы у каждой роты был свой выход. А в конце – умывальник и туалет. Туалет – это не унитаз, а тоже разделённые перегородками такие… Где на корточки садятся… Дырки, но в плитке. И бачок сливной наверху. И в первую ночь мы спали полностью одетые. Шапки завязанные, варежки – полностью одетые! Потому что на улице минус тридцать, а в казарме, в лучшем случае, ноль, а то и тоже минус. В конце концов потихоньку, полегоньку… И никто не отменял утреннее пробуждение, заправку кроватей, выход на построение, зарядку. Причём на зарядку, по-моему, до минус пятнадцати – форма номер один. Это сапоги, нижнее белье, брюки, фуфайка – и всё. Выходишь – все строем делают зарядку, бегают, поют песни… Забавно, да? В минус пятнадцать, практически голышом? Так мы начали жить, существовать. И до момента принятия присяги мы, естественно, нигде не работали. Присягу достаточно быстро приняли, в течение недели, может, двух. Потому что это был стройбат, и её просто нужно было тупо выучить. Автомата было два. Они были деревянные – реально были деревянные макеты, которые передавались друг другу. И вот ты с деревянным автоматом, по памяти, где-то заглядывая в бумажку, читал присягу и становился военнослужащим Советской армии…

Володя задумался и как-то отстраненно, как будто автоматически, повторил:

– Да… Советской армии… Доктор, – поднял он глаза на Авдеева, – я вот всё это прекрасно помню, но почему у меня до сих пор полная пустота по… Как это назвать правильно? В общем, по событиям, из-за которых я сюда попал?

Авдеев как будто не ожидал такого резкого разворота от повествования к вопросу, и первое движение его рта было как у рыбы, которую достали из воды. Он вхолостую чмокнул губами, выпуская воздух, и даже чуть дёрнул головой назад.

– Ну, понимаете, – всё же проговорил он, – пока у вас наблюдаются классические признаки амнезии – воспоминания возвращаются, так сказать, в хронологическом порядке. А вот именно важные события, которые предшествовали моменту нарушения памяти, к примеру, как в вашем случае – травме головы, могут вернуться в последнюю очередь. И справедливости ради стоит отметить, что, к сожалению, могут и вовсе не вернуться.

– То есть я могу и не вспомнить, что было непосредственно перед травмой?

– Увы.

– Тогда почему я не помню, что было после травмы?

– В каком смысле? – озадаченно произнес Авдеев.

– В смысле, я тут на правах арестанта, – утвердительно заключил Владимир, – экспертиза назначена, значит, уголовное дело возбуждено. Со мной должны были проводить следственные действия: допросить, признать подозреваемым, свозить в суд, избрать меру пресечения, признать обвиняемым и так далее. Я ничего этого не помню. Адвоката своего что-то не помню, чтоб я видел.

Авдеев растерянно начал коситься на Молчуна, явно не понимая, что ему делать дальше.

– Мы же просто врачи, – вмешался тот, – нам привезли вас, привезли постановление – дальше мы просто делаем свою работу. Мы же с вами сразу это проговаривали – дождитесь следователя и всё с ним обсудите.

Но Довганик уже явно не собирался возвращаться к роли покладистого пациента:

– Вы, как врачи, так и не ответили на мой вопрос. Почему я не помню кусок событий между травмой и этой больницей? И врач вы или кто, я понятия не имею, вы даже так и не представились ни разу, за столько времени.

– Иван… Михайлович Кузьмин, – чуть запнувшись после имени, выдавил из себя Молчун, – я врач-психиатр, ассистент… Николая Сергеевича.

– Очень приятно, будем знакомы, – с агрессивным сарказмом продолжил Володя, – так есть медицинские версии моей занимательной амнезии?

– Одну минуту, у меня важный звонок, – Авдеев вдруг вскочил из-за стола и, прижимая смартфон к уху, поспешно вышел из кабинета.

В помещении повисла напряжённая тишина. Вова, слегка прищурившись, впился взглядом в глаза Молчуна, но встретил в них ледяное спокойствие и уверенность. «Очень знакомый взгляд. И это ни фига не взгляд врача», – пронеслось у него в голове.

– Окей, подождем Николая Сергеевича, – снял Володя напряжённость ситуации, спокойно откинувшись на спинку кресла. Он как бы безразлично водил глазами по мебели и стенам. Затылком он почти физически ощущал застывших сзади амбалов, которые несколькими секундами ранее, вставая, скрипнули дерматином.

– Давно вы с такими, как я, работаете? – вновь обратился он к Молчуну.

– Прилично…

– К такой работе надо иметь призвание, на мой взгляд, может, даже, некий фанатизм нужен… Одна учёба чего стоит – столько времени и сил. Разобраться в этих всех теориях. Одно светило одно говорит, второе – другое… Иван Михайлович, а вот вы как относитесь к идеям этого недоброго старикана? – вдруг спросил он, показывая пальцем на портрет Фрейда, вновь уткнувшись взглядом в глаза собеседника.

На этот раз Молчун дрогнул, и как говорится, «поплыл». Растерянность в глазах не укрылась от Вовы и он, зло ухмыльнувшись, процедил:

– Садись, два. Вопрос на «тройку» – скажи хоть, как его зовут… доктор.

Эту фразу якобы Кузьмин сопровождал молчаливым кивком куда-то Довганику за спину. Тяжёлые руки тут же опустились ему на плечи, прижимая к креслу. Амбалы спокойно покатили пациента на выход.

– Я, пожалуй, следака подожду. В жопу себе засуньте эти беседы, – уезжая, крикнул Володя озадаченно смотрящему ему вслед Молчуну.

Постояв так ещё с минуту, разглядывая закрытую дверь, Молчун перевёл взгляд на портрет Фрейда, мысленно плюнул в него и набрал номер на смартфоне:

– Куда вы сбежали-то? Идите быстро обратно.

В коридоре послышались торопливые шаги, и в кабинет почти вбежал Авдеев.

– Какого хрена, хочется спросить? – раздражённо встретил его Молчун.

– Вы меня извините, пожалуйста, я сам не знаю… После слова «адвокат» меня как-то тряхануло.

– Вы какой-то слишком нервный для психиатра.

– Ну я же вас предупреждал, – смущенно попытался сопротивляться Авдеев, – у меня же только диплом. Реальных пациентов по этому профилю я видел, только будучи студентом.

– А портрет этот вы нафига сюда повесили? Это вообще кто?

– Это? Ну… Зигмунд Фрейд. Вы же сказали оформить здесь всё так, чтобы было похоже на кабинет психиатра. Я решил, так будет убедительно – президент и… Фрейд.

– Вот сука… – Молчун сокрушенно провёл ладонью по лицу, от лба к подбородку. – Этот гад ещё и Фрейда по роже знает откуда-то…

– Да… Такой человек необычный, – вставил Авдеев, – я ещё раз прошу прощения. Не ожидал я, что он разбирается в этих вопросах… уголовных. Ну просто сам от себя не ожидал – реально испугался, вот так, в моменте. Всё-таки… ну… это ж тут всё не совсем законно… мы с ним…

– Да какой, на хрен, не совсем?! Совсем! Себя-то не обманывайте! Но я тоже тут Гуантанамо^[46] устраивать, видите ли, не собирался. Но теперь имеем, что имеем.

Доктор плюхнулся в кресло, явно пребывая в подавленном состоянии.

– Ладно. Всё это мы разрулим, не переживайте, – потрепал его по плечу Молчун. – Можете пока ехать. Думаю, в текущей ситуации несколько дней вы точно не понадобитесь. По вашему итоговому гонорару… Оставляем всё в силе – по окончании мероприятий получите полную сумму, независимо от сегодняшнего… инцидента. Только давайте без лишних движений.

– Да, спасибо, – бледный Авдеев торопливо покинул кабинет.

– Не переживайте, всё будет хорошо, – ещё раз кинул ему вслед Молчун.

– Ещё и имя своё этому дебилу назвал случайно! – зло прошипел он, оставшись в одиночестве, и с силой пнул мусорную корзину.

Глава третья

Володю поместили обратно в палату. Ни в этот день, ни на следующий его уже никуда не вывозили. Амбалы периодически приносили еду и забирали пустую посуду. Окно снаружи закрыли ставнями, полностью перекрыв доступ звуков и освещения извне. Несколько светодиодных ламп на потолке круглосуточно выдавали слабую дозу света, некомфортную ни для сна, ни для бодрствования. Внутри воцарился постоянный полумрак. Контролировать течение времени и смену дня и ночи постепенно становилось невозможно. Ситуация и раньше была запутанная, теперь же она и вовсе надежно закрепилась в тупике. Можно, конечно, было тешить себя надеждой на появление мистического следователя, который подтвердит неприятную, но хотя бы понятную версию об избиении, травме, амнезии и психиатрической экспертизе, но Вова практически не сомневался, что Молчун никакой не врач, держат его взаперти по каким-то другим причинам, и явно не госструктуры. ВИП-психушка оказалась ВИП-тюрьмой. Возбуждение от этой неизвестности не давало толком ни поспать, ни поесть. Мысли носились словно стальные шары, пытающиеся пробить изнутри череп и умчаться покорять космос. Придумать какое-то хотя бы минимально логичное объяснение всему происходящему в таком хаосе и с полным отсутствием хоть каких-то исходных данных было невозможно.

Володя увидел и понял тот взгляд мнимого психиатра. Тогда сразу вспомнился диалог между бандитами из фильма «Антикиллер»:

– Как мы их узнаем?

– Они такие же, как мы, только рожи незнакомые.

Молчун такой же, как многие друзья Довганика. Такой же, каким был он сам. С учётом этого и масштабов разыгранного спектакля, тема явно была серьезная. Паника? Да, подходящее слово. Именно она поселилась с Вовой в палате.

– Совсем, смотрю, нос повесил? – очередному появлению Звонаря Владимир уже не удивился. – Ждать и догонять… ну, ты знаешь.

Его дребезжащий голос вывел Володю из состояния полусна. Пришлось прикрыть ладонью глаза, привыкая к яркому закатному солнцу. Свежий ветер наполнял лёгкие, облегчая дыхание.

– Располагайся у меня, отдохнёшь немного. Обиталище-то твоё совсем унылым стало.

Аромат сена, в котором опять оказался Довганик, действительно оживлял. Бескрайность окружающих полей давала отдых глазам, привыкшим к полумраку и давлению стен его палаты-камеры.

– Хорошо здесь…

– Так ты заходи, если что, – рассмеялся Звонарь, пародируя известного мультипликационного волка, – границы твоей реальности у тебя в голове.

– Пожалуй, да, я бы здесь запарковался.

– Есть идеи, зачем и почему тебя упекли?

– Вообще ноль. Я ни во что уже давно не лезу такое, чтобы так накрыло.

– Зато, подозреваю, в прошлом у тебя такого было хоть отбавляй. А подобные приветы могут прилетать хоть спустя десятилетия.

– С этим не поспоришь, – взгляд Владимира растворился где-то внутри себя.

– Ты вслух давай, вслух. Может, вдвоём разберёмся в твоих проблемах. По порядку, спокойно. Двигайся. Из той точки, где ты сейчас, выхода нет. Пойдём к следующей. Помню, стал ты военнослужащим Советской армии с деревянным автоматом.

– Да… Советской армии… Ну и понеслись солдатские будни. Наша вновь сформированная рота, соответственно, получила новое командование. Командир роты – капитан Бокалов. Заместитель по производству – есть такая должность в строительных войсках – капитан Тимощук. Внимания стоит только Бокалов. Потому что он был алкоголик, но при этом – боксёр. И вот мы в расположении^[47], как раз это первая ночь или, может, вторая. Я не спал. А почему не спал? Потому что первые несколько месяцев моя кровать стояла рядом с чуваком, который снимался в фильме «Гостья из будущего».

– Это который…

– Ага, тот самый.

– А ты, я смотрю, прочно на эти рельсы встал, – Звонарь широко улыбнулся, – и мне будешь по тем же правилам всё про всех менять?

– Ну да, а теперь-то и подавно.

– Ну и правильно. Ну ладно, а почему он был в стройбате?

– Я понятия не имею, почему он был в стройбате, почему он не попал в какие-то другие войска. Может, просто по физической форме не подошёл. Он какой в фильме, такой же и в жизни был. Он погиб после армии – сгорел в доме… У меня кровать рядом с ним оказалась. Он, конечно, сначала был достопримечательностью, но в силу того, что он очень сильно храпел… Очень сильно храпел! Днём все его спрашивают, расскажи, как фильм, Алиса, какая, туда-сюда. Ну он чего-то рассказывал. Он по жизни такой тихий, достаточно забитый был… В общем, его в конце концов сгубил храп. Потому что чего с ним только не делали. И портянки ему на нос клали, и сапогами в него швыряли, и ноги ему поджигали, и, в общем… Всё было бесполезно. И как только он принимал горизонтальное положение – он храпел. Я не спал, во-первых, поэтому, а во-вторых, у меня дико болел зуб. Я в армию ушёл с фактически разрушенным зубом, с оголёнными корнями. У меня была с собой пачка анальгина – наверное, блистеров двадцать – и я всё время этот анальгин клал на зуб, но боль не проходила. Потом, ко всему прочему, я приболел. Я кашлял, этот храпел, у меня болел зуб… И тут заявляются Бокалов с Тимощуком – часа в два ночи, в жопу пьяные. А в кубрике, слева от меня, стояло две кровати. Там спал Женька Романцев и Толя Сугробов – оба интересные товарищи. Сугробов – такой был крупный мужик. Он впоследствии, после армии открыл свою школу и преподавал каратэ или ещё что-то. А Романец – Женька Романцев, он отсидел четыре года за кражу, был таким чуваком из блатного мира – то есть весь синий, в татуировках. А наш кубрик – первый от лестницы. И оттуда доносятся вот эти звуки – кто-то кашляет, кто-то храпит. И Бокалов заходит: «Кто тут не спит?» – И не повезло же этим двум дуракам проснуться, повернуться и встретиться глазами с Бокаловым. И он, не обращая внимания, что храпели и кашляли не они, он их поднимает двоих: «За мной!» – И я слышу там «Бум, бум, бум». Оба приходят с такими рожами восьмиугольными. То есть начался процесс воспитания. Бокалов таким образом показывал, что не нажалуется в штаб, не напишет никакой рапорт – он будет бить. А когда он пьяный, он бил всех, без разбору. Он коренастый был такой, невысокого роста. Я один раз под его руку попал, но он был настолько пьян, что для меня это без последствий прошло. Ну и, в общем, обычные будни солдатские, такие вот жестокие, с этой сечкой, с комбижиром, с небритой козлятиной, и тут…

Довганик на несколько минут замолчал, заворожённо глядя на заходящее за горизонт солнце. Звонарь молча любовался закатом вместе с ним.

– Красиво… – наконец продолжил Володя, когда ярко-красный круг полностью скрылся. – Ну и… История разделяется на службу в самом полку и работу в городе. Потому что мы, как стройбат, работали. У нас роту разделили на тех, кто работал в городе на разных объектах и ещё на шестнадцать человек, которые попали на эту Промплощадку. А мы же зарплату получали, как солдаты. У нас при выполнении нормы зарплата была примерно три рубля семьдесят копеек в месяц. А у них зарплата каждый день закрывалась по одиннадцать рублей. По одиннадцать! У солдат! Они не говорили, что делали: давали подписку о неразглашении. Да и форма, в которой они ходили на производство, им заменялась каждые два месяца, потому что «фонить»^[48] начинала. Они рассказывали страшные истории всякие, как кто-то упал в чан с какой-то водой и тут же поседел, тут же умер – ну, рассказки. Но, тем не менее, у них была такая зарплата и меняли форму. А я, мало того, что выезжал на производство, ещё узнали, что я трубач, и принудительно пригласили в оркестр.

– Пинками и добрым словом? – улыбнулся Звонарь.

– Вроде того… Он был не штатный – типа самодеятельности. Но какой полк без оркестра? В этом оркестре были одни дембеля^[49], которым через полгода на гражданку. И они мне сказали: «Парень, ты можешь что угодно тут рассказывать – но ты должен, во-первых, играть с нами, а во-вторых – готовить смену. Потому что тут так – пока смены нет, домой не отпускают. А мы все хотим домой». А дембеля были матёрые – краснодарские парни и старшина из Красноярска – огромный качок, который ударом кулака лошадь точно мог убить. Прям как Шварценеггер. Они довольно-таки неплохо играли, но для меня это была ерунда. И они говорят: «Смотри, какие привилегии. Ты, во-первых, будешь командиром оркестра – это сержантская должность» – кстати, звание, которое я так и не получил, опять-таки, за свое поведение в армии. «У тебя будет в подчинении десять человек. У вас будет отдельная кандейка».

– А что это?

– Кандейка, в переводе на нормальный язык – это отдельное помещение, некое подобие квартиры, с дверью, обитой железом, которая закрывается на ключ. Можно хранить в ней свои личные вещи, и вообще это в армии мало кто имеет. Вот у нас был столяр, Будкевич, тоже четыре года отсидевший, у него была кандейка. У него там свои собирались – его, как говорится, «семейники». Был комсомольский актив, куда переметнулся Толя Барсуков, который гранату потом метнул. И там же, в общем-то, собрались все урки^[50], в комсомольском активе. Бокалов – он решил, что ему надо на кого-то опираться в роте. То есть в роте должен быть какой-то костяк, который насаждал бы… и держал в страхе всех остальных. И он решил, что лучшие – это кто? Это урки. А урок нельзя назвать урками – их назвали комсомольским активом. Естественно, рисовали всякие плакаты не они, выдумывали всякие занятия не они. У них тоже была своя кандейка. И они, мерзавцы, вели такую анти… Ну, деятельность против других товарищей. То есть старались, чтобы все плясали под дудку Бокалова. Бокалов был – хорошо, что боксёр, плохо, что алкоголик, и у него была психика самодура и, на самом деле, подонка и подлеца. Ну… Понять можно… И простить уже давным-давно. Но я от них пострадал один раз. И третья как бы группировка – это музвзвод, которым командовал я. У нас в этом же подъезде, на первом этаже, была наша кандейка – шикарная двухкомнатная. В одной комнате мы репетировали, держали инструменты и свои личные вещи. Ребята, которых я набрал – они были рукастые. Романец, например… Во второй комнате сделали шкафы, сделали мягкий топчан, где можно было поспать, небольшой спорт-зальчик и так далее. Хотя большой спортзал мы сделали в роте, рядом с умывальником – ну, из подручных средств. Кто чего смог, со стройки припёр. К ломам приваривали всякие грузы и прочее. Кто-то где-то гири какие-то украл. А ещё мне старослужащие объяснили: «Ты, как командир оркестра, дэ-юре, подчиняешься командиру роты, но есть приказ начальника штаба, который сказал, что музыкантов ни на каких хозработах – то бишь убирать снег, на кухне картошку чистить или ещё что, не задействовать – они должны уметь играть». Потому что оркестр – это лицо полка. Ну мне кого набирать? Естественно, только из русских. Из русских, естественно, никто никогда не играл.

– Русских – это из-за этих драк межнациональных?

– Конечно. И ещё один маленький нюанс. Я с собой в армию взял мундштук – есть у трубы такая штука. Мне его сделали по размеру моего губного аппарата так называемого, в мастерской Гостелерадио. Потому что я когда учился в школе музыкальной, моим преподавателем был старый дед, который раньше играл в оркестре Большого театра первые партии. Он был очень известный трубач. Он мне посоветовал, и мне тогда сделали по спецзаказу мундштук. Я его взял с собой. Мне это очень пригодилось, потому что на всём том дерьме, которое было у них… Я-то дома играл на золотой трубе, реально – «B&S» у меня была, с позолоченным раструбом – инструмент, который стоил двести пятьдесят рублей. А тут дали то, что дали – типа, горны какие-то. У меня всё получалось, я адаптировался. А вот этих питекантропов, которые отсидели по два, по три года, научить играть никак не удавалось. Но теория Дарвина – она, наверное, имеет под собой основание, потому что потихонечку как-то всё встало на свои места. У одного вдруг получаться стало на альте. У другого, вот у Сугробова Толи, на тубе – большая такая труба. У Романца на маленьком барабане, строевом – трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там. У Лося – Миши Лосева, на большом барабане – такая штука, сверху тарелка под левую ногу, задает ритм. Ещё двое пацанов научились тоже на трубах. Ещё был Антон Вознесенский, он тоже на альте играл неплохо, и я с ним сдружился больше всего. А ещё был один чувак, блин, у него не было четырёх передних зубов. И мы думали, думали, мучились, мучились и в конце концов решили: «Ладно, Андрюх, ты здесь числишься, но ты, как говорится, пока мы на разводе, там… чаёк, прибраться. В общем мы ещё получили в его лице… Хотя нас многие спрашивали: «А чего Колмыков не вышел?» – мы: «А у него температура. У него зуб болит». Они: «Ха-ха-ха, какой, железный? Верхний или нижний?» – в общем, он не играл все два года, но числился в музвзводе. Но он исполнял свои обязанности. И очень забавно было смотреть… Получилось ведь как? У нас два окна за решётками выходили прямо на то место, где стоял оркестр. Справа была трибуна, где стоял командир полка, а слева стояли мы. И Колмыков каждый раз у окошка сидит, ручкой подперев, и смотрит, как Маша, ждущая солдата с фронта. Вот это было забавно. В общем, у нас получилось некое подобие оркестра из шестерых человек играющих, и один в запасе. И я их всё-таки научил играть «Прощание славянки» – тот марш, который играется всегда, когда дембеля уходят. Это обязательно, это традиция. И три марша, под которые все два года маршировал полк. Мы их играли по очереди, закольцованно. Это было достаточно весело. В этой кандейке нам действительно было удобно, было своё помещение. То есть, не в кубрике, не в роте – мы вообще туда не поднимались, только ночевать. А все свои делишки – разговоры, переговоры и прочее – мы всё проводили в кандейке. Вещи свои хранили, в том числе и запрещённые, то, что нельзя в тумбочках хранить.