Он молчал, и старик тоже не говорил ни слова, и обоим сделалось неловко. Глаголев спросил:
– Ах, да, а что же дядя, Гордий Матвеевич? По-прежнему одинок и скаредничает?
– Нельзя так говорить про дядю, Аристарх! – внушительно сказал ему старик. – Нельзя! Он не скаредничает, нет, а такой уж у него характер… Да, да, всё по-старому. На службу ходит… Что ж, он моложе меня на четыре года… Живёт один, прислуги не держит… Ест всё только холодное да сухое… И всё, бедняга, желудком страдает.
– Да как же ему не страдать, когда он от скупости впроголодь живёт? Так вы в отставке… Так, так.
Глаголев вдруг с живостью поднялся и заговорил как будто новым тоном:
– Ну, старина, а ещё что, – а? Ну-ка, договаривайте. Вижу, что у вас ещё что-то есть на душе.
Старик заволновался, и голова его затряслась.
– Нет, что же ещё? Больше ничего, право, ничего…
– Э-э, не хотите… Ну так, может, я сам угадаю, а? Подумали вы с матерью: вот теперь мы в отставке, пенсия скудная, а сын два факультета кончил, третий начал. Не довольно ли ему учиться? Не пора ли ему взять место да старикам помогать? Так, что ли?
– Что ты, что ты, Аристарх! Экие слова, экие слова! – восклицал старик, и глаза его так и забегали, как у человека пойманного. Аристарх это отлично видел и уже более не сомневался.
Разумеется, это было так. Старики подумали о том, что им приходится менять насиженное гнездо на новое и урезывать жизнь на каждом шагу, и вспомнили о сыне. Сын у них был странный человек. В университет он поступил уже лет пятнадцать тому назад. Никто не скажет, что у него нет способностей; был он сперва математиком и шёл очень медленно, засиживался на каждом курсе. Кончил, но места не взял, а поступил на филологический и на него потратил лет семь. А когда его кончил, опять места не захотел брать, а сделался юристом. Почему он так поступал – старики понять не могли. Им он ничего не стоил, никогда от них рубля не взял. Жил он кое-какими кондициями, одевался плохо, ел неважно, часто даже голодал, но не хотел менять эту жизнь на другую.
– А это правда, правда, старина! – говорил Глаголев. – Пора, пора и мне запрячься. Пора! Ну, что ж, должно быть, и место приглядели? А? И с начальством переговорили?
– А место таки есть! – сказал старик, значительно оживляясь. – У нас в прогимназии вакансия учителя русского языка, ведь ты филолог, можешь?
– Могу, могу, родитель! Всяким языкам могу обучить. Эх, только жаль, жаль…
– Но что же тебе жаль, Аристарх? Ведь ты Бог знает, как живёшь; посмотри, что у тебя есть. Какое тебе удовольствие так жить, никак я не могу понять этого.
– Какое? А свобода? Моя свобода! Правда, что я ем впроголодь, живу в сарае, одеваюсь как попало. Так ведь зато же я ни от кого не завишу, я свободен, как птица. Вы посмотрите, какая разница! Ну, я стану учителем, сейчас у меня начальство явится: директор, инспектор, тот, другой, третий. Надевай вицмундир, являйся по звонку, а на Новый год и в именины ходи с поздравлением, свои взгляды держи при себе, а чуть выскажешь неугодное, сейчас суровый вид, замечание и разные там неприятности. А товарищи друг другу завидуют, друг на друга косятся, подкапываются… Ведь это всё противно, отец! А тут у меня никого нет. Наше университетское начальство, оно до меня не касается, оно учит и только. Товарищи – славные малые; молодёжь, честность, прямота, простота… Они ещё не тронуты жизнью, не испорчены, Вот что тянет меня сюда, славный мой старик! Поняли вы теперь, а?
Старик сидел на кровати, опустив голову.
– Так, так… Это понятно… Вольный характер… Да… Ну, что ж… коли так… живи, Аристарх, как знаешь, живи… Не хочу лишать тебя свободы!
Глаголев ходил по комнате и обдумывал положение. Жаль ему было и своей вольной студенческой жизни, но жалел он и стариков. Им овладела нерешительность; но, наконец, он ощутил какую-то необыкновенную твёрдость.
– Ладно, – сказал он, обращаясь к старику, – только уж вы, отец, больше не возражайте; я решил. Едемте домой. Беру место. Будем жить вместе. Надо же когда-нибудь и этого попробовать.
Старик с трудом поднялся и раскрыл объятия.
– Спасибо, Аристарх, спасибо. Я тебе скажу, – не из-за меня это, а из-за матери твоей. Она как подумала о том, что переезжать надо да прислугу нашу единственную на старости лет отпускать, так и разрыдалась, и ничем я её успокоить не мог, и это я тихонько от неё к тебе поехал. Солгал ей, сказал, что в Кострому за отставкой, за бумагой, еду, а сам сюда. Так-то вот…
На другой день Глаголева видели в университетской канцелярии: он забирал свои дипломы. В коридоре его обступили товарищи. Между ними он походил на доброго льва, явившегося среди стада коз. Всё это была юная молодёжь, безусая, безбородая.