– Да ничего особенного. Спи, пожалуйста! – проговорил Каллистрат Иванович голосом, в котором слышалась сильная досада.
– Да как же спать, когда ты вопишь во всё горло? Что за поза у тебя трагическая!
– Да видишь ли в чём дело, – объяснял он как-то нехотя, – занимался я часов пять. Но знаешь ли, тут уж сил моих не хватило, – до того захотелось есть, что я, кажется, съел бы самого себя. Ну, помилуй, сам посуди, какие здесь могут быть занятия, когда в желудке у тебя кто-нибудь точно ломом ворочает? Ну, на что это похоже? Ну, сам посуди, разве это не чёрт знает что такое!
Каллистрат Иванович наступал на меня решительно, как будто я именно и был виновником его страданий.
– А завтра экзамен! – продолжал он несколько спокойнее. – Ну, где тут полезут в голову мускулы, когда собственные мускулы от голода отказываются работать? Остаётся только отправиться к Груберу и пожирать трупы. Ей-Богу! В первый раз стошнит, а там ничего, можно привыкнуть! – пояснял он, насильно улыбаясь.
– Ты с ума сошёл?
– И не мудрено. При таких обстоятельствах обязательно с ума сходить. Фу, чёрт возьми, этак тошнит невыносимо!
– Ты выкурил бы папироску! Говорят, это уменьшает аппетит, – посоветовал я.
– Я и без тебя это сделал бы, если б нашёл хоть какие-нибудь признаки табаку, – угрюмо ответил Каллистрат Иванович.
Я встал с постели и достал три коробки, украшавшие комод. В них мне удалось кое-как добыть мельчайшего табаку, который гораздо удобнее было нюхать, чем курить. Скрутив папироску, я предложил Каллистрату Ивановичу. Он с видимым удовольствием закурил её.
Однако, положение наше было настолько серьёзно, что приходилось не на шутку задуматься. Продлись оно ещё день-два, мы станем близки к пожиранию друг друга. Я решил, как только взойдёт солнце обойти всех знакомых и во что бы то ни стало добыть денег.
Мой сожитель улёгся и, очевидно, довольный тем, что у него в зубах папироска, начал философствовать.
– Решительно не понимаю, – говорил он в раздумье, – для какой цели природа навязала человеку эту необходимость каждый день есть! Ведь могла же она сделать как-нибудь иначе! А уж если это. необходимо, то нужно было сделать так, чтоб всякий мог действительно каждый день насыщаться.
– Она не предусмотрела нас с тобой.
– Выходит, что она не больно предусмотрительна! – утешился Каллистрат Иванович и, бросив маленький остаток папиросы на пол, повернулся на бок с очевидным намерением заснуть.
Остаток свечи сам собою потух, и мне оставалось только сомкнуть глаза.
Утром я поспешил одеться и вышел на улицу. Утро было светлое, не из обыкновенных зимних. Ни одно облачко не мешало солнцу обдавать своими лучами весь громадный город, утренний мороз скрепил вчерашнюю грязь и превратил её в твёрдую землю; ветра не было, и свежим утренним воздухом приятно дышалось. Быть может, я хорошо чувствовал себя оттого, что я был полон розовых надежд насчёт цели моего путешествия. Весело перешёл я Неву и очутился на Выборгской стороне близ академии. Обойдя большую улицу, я повернул в довольно грязный, узкий переулок, называвшийся по имени одной из российских губерний, и вошёл в калитку небольшого деревянного домика. Был одиннадцатый час, когда я, поднявшись по грязной лестнице на второй этаж, спросил встретившуюся мне знакомую хозяйку-чухонку, дома ли Забаровы, и получил в ответ, что только что встали и пьют чай. Подумав, что это очень кстати, я вошёл в коридор и постучался в дверь. «Войдите», – отвечал мне тоненький женский голос, и я вошёл.
Забаровы были очень молодые супруги, которых я самолично обвенчал в начале августа того же года. Венчал их, конечно, священник, но я был приятелем жениха, увёз для него невесту у родителей (разумеется, с её согласия) и уговорил священника обвенчать их. Впрочем, я должен упомянуть, что примирение с родителями произошло чуть ли не в тот же самый день. Обоим им было всего только сорок лет вместе, которые распределялись между ними почти поровну; оба обучались в Петербурге – один юридическим наукам, другая – словесным на новорождённых женских курсах. У них была небольшая комната, довольно жалко меблированная. У окна помещался несоразмерно большой стол, без скатерти, рядом какой-то высокий шкаф во вкусе прошлого столетия, несколько просиженных стульев и две кровати. Тут же на стене висели две женских юбки, а рядом сюртук и брюки, принадлежащие мужу, что, взятое вместе представляло довольно оригинальную картину.
– У вас очень умная привычка – поздно пить чай, – проговорил я, здороваясь с супругами, и, разумеется, прежде всего получил стакан чаю.
Супруга наливала чай, супруг что-то старательно выводил на бумаге большими буквами.
– Денег, во чтобы то ни стало! – предъявил я свой ультиматум и при этом рассказал вчерашний случай с Каллистратом Ивановичем.
Выслушав мой рассказ, хозяева искренно пожалели, а затем супруг начал старательно поглаживать свою русую бородку снизу вверх, супруга же вытирать платком свой хорошенький нос, хотя он был совершенно чист. Из этого я заключил, что у них денег нет, иначе они прямо предложили бы мне.
– Что это вы выводите? – обратился я к Забарову.
Он подвинул мне свою рукопись, где было написано громаднейшими буквами:
«Во все города и сёла европейской и азиатской России в качестве репетитора студент желает в отъезд». Дальше следовал адрес Забарова.
– Весьма энергичное объявление! – заметил я.
– Вызвано энергическими обстоятельствами, – печально отвечал Забаров, прихлёбывая чай.
– Что так?
– Всё продано, заложено, как моя собственность, так и приданое моей супруги, – отвечал он, улыбаясь.
– Всего набралось ровно на пятнадцать рублей, – пояснила супруга, – на семь рублей его собственности, на восемь моего приданого.
– Ну, а если по этому объявлению вас пригласят куда-нибудь в Приамурский край или Камчатку?
– Хоть на самый Шпицберген или южный полярный материк, – решительно заявил Забаров.
– Да вы знаете, что наша квартира мало чем отличается от Камчатки? Сегодня вот ещё ничего, протопили, а третьего дня у нас в комнате стоял мороз. Тут тропических растений не разведёшь!
– А как же с экзаменами?
– Придётся отложить. Пусть хоть она выдержит, – отвечал Забаров, указывая глазами на супругу, которая ёжилась в сереньком пледе.
– Так-с! – протянул я, желая переменить разговор на предмет, более касающийся лично меня. – Так у вас на деньги не разживёшься?
– У нас сорок копеек. Если хотите, поделимся! – отвечала хозяйка.
Я, разумеется, захотел поделиться.
– Но при дележе вы, конечно, как соединённые Богом воедино, принимаетесь за одно лицо, – заметил я, сообразив, что в противном случае сорок копеек придётся делить на три части. В ответ на это я получил двадцать копеек, и так как дома меня ждал голодный сожитель, то я поспешил проститься с гостеприимными хозяевами.
Каллистрат Иванович уже проснулся, но ещё потягивался под одеялом. Весть о двадцати копейках произвела на него приятное впечатление. Тотчас же от Марьи Карловны был потребован самовар. Эта почтительная особа, заметив, что место, на котором у нас помещался чай, было ничем не занято, поспешила заварить собственный. Наскоро мы составили домашний совет, на котором распределили наш капитал следующим образом: на семь копеек фунт хлеба, на девять полфунта сахару и на остальные четыре папиросы. Всё это было немедленно приобретено, и мы, увлёкшись временным счастьем, были совершенно довольны. Каллистрат Иванович, например, запивая хлеб сладким чаем, уверял, что его вчерашняя тревога была в сущности преувеличена, и вся неприятность произошла оттого, что он, вероятно, проглотил муху; что трупы, в особенности жирнейшие из них, как и всякое жирное вещество, должны быть очень питательны и полезны, в особенности для жителей севера, ибо известно, что каждый эскимос выпивает бочки тюленьего жиру. Словом, шёл весьма оживлённый разговор в этом роде.