Щит веры. Часть 2. Воину-защитнику и гражданскому населению в помощь (ПТСР, боевая психическая травма)

Глава 3
Посттравматический рост и опыт христиан, переживших гонения. Между памятью и забвением

Переинтеграция травматического опыта (личности и народа)^[134]

Для понимания того, как формируется и преодолевается травматический опыт, нужно вспомнить учение академика Ухтомского о доминанте (см. предыдущие главы). Когда человек сталкивается с достаточно сильным переживанием, положительным или негативным, то может произойти некая фиксация. Переживание, связанное с добродетелью, расширяет человека, углубляет его контакты с другими, способствует познанию мира и себя. Страстная вспышка – печаль, уныние, ярость – наоборот, ограничивает, сужает его социальное общение. В коре головного мозга появляется некий очаг возбуждения, который обладает свойством, с одной стороны, переадресовывать все поступающие в сознание импульсы к текущему очагу, который суммирует и накапливает их, а с другой стороны, – тормозить прочие отделы коры головного мозга.

Доминанта может на время уйти в глубокие слои памяти и не заявлять о себе. Но, когда человек попадает в подобную травматической ситуацию, доминанта связывается с новыми сигналами и обрастает условными рефлексами, и даже цвет может вызвать её действие^[135]. В научной литературе была описана девушка, которая, встретившись с молодым человеком в ресторане, испытала паническую атаку, а дело было в том, что красный кетчуп, пролитый на скатерть, включил воспоминания о давно забытом изнасиловании в детстве – в комнате с красными занавесками^[136]. Психический опыт, пережитый человеком, может быть воспроизведён в похожей обстановке или при просмотре фильма, в котором показаны подобные события.

Переинтеграция доминанты происходит, когда мы заново осмысливаем всплывающий драматический опыт. Человек, например, читает Псалтирь, где ситуация, связанная с отчаянием, переадресует нас к надежде и упованию. Другой же, отбросив массу самооправданий, пытается осмыслить свой негативный опыт или поступок, совершённый против совести, и вносит в этот водоворот здоровый росток. Всё, что человек сделает в момент возбуждения доминанты, в следующий раз всплывёт автоматически, если же он начнёт метаться, проклинать судьбу, то в следующий раз ему будет ещё тяжелее. Когда же в нём начнут противостоять добродетели, то постепенно ему станет легче^[137].

Один из способов преодоления посттравматического опыта связан с нарративом, то есть с той историей, которую человек рассказывает о себе, пытаясь заново переосмыслить свои переживания. Это не просто банальное воспроизведение прежнего состояния, а интеграция опыта прошлого в опыт нынешний, понимание, что человек вынес из него, какие получил уроки, как изменился к лучшему. Отчасти благодаря таким историям этот опыт и преодолевается.

Подобный опыт был и в нашей стране, но он до сих пор не осмыслен. И если провести аналогию между страной и мозгом отдельного человека, то, обнажая нашу болезненную историю, мы пытаемся дать ей какое-то объяснение, чтобы опыт отрицательный переложить, наконец, в опыт положительный и вынести из него уроки, стать сильнее, в чём и заключается суть посттравматического роста.

Как показывают исследования, в результате кораблекрушений, экстремальных ситуаций, смерти близких бо́льшая часть людей (более 50 %), уходит в минус – впадает в отчаяние, уныние, замыкается в себе, разрывает социальные связи, – а меньшая (чуть меньше 50 %), наоборот, уходит в плюс^[138]. Например, движение хосписов в России появилось благодаря человеку, который, пережив смерть дочери, не замкнулся в своём горе, а попытался помочь другим^[139].

То же самое происходит, когда мы делимся друг с другом опытом узников, рассказывая об их опыте выживания: мы помогаем друг другу преодолеть травматическое переживание. Здесь можно вспомнить слова: «На земле во время дождя отражается небо». Именно поэтому в лагерях заставляли ни на что не обращать внимание: если человек не имеет возможности самостоятельно принимать решения, то со временем эта функция начинает атрофироваться^[140], он перестаёт давать оценку происходящему, у него пропадает любопытство, анализ того, что с ним происходит^[141].

Если человек не может смотреть по сторонам, его заставляют смотреть в землю, но он знает, для чего он это делает, то в состояние регрессии он не входит. Он может копить силы для сопротивления, и так у него рождается другая доминанта, конструктивная положительная мысль; тогда внешние стрессовые события не ведут к унынию, а поддерживают желание выстоять, – так скорби выковывают положительные навыки. Всё зависит от того, какие внутренние условия человек сам в себе воспитает.

Человек как субъект, а не песчинка в жерновах истории

А. В. Брушлинский (в своё время он был директором НИИ психологии Российской академии наук и написал книгу «Психология субъекта») писал, что суть тоталитарного строя выражается в убеждённости, что человека лепят внешние условия^[142], такая позиция удобна и для нас: не я такой – жизнь такая. Вставая на подобную точку зрения, мы становимся песчинкой в истории и изменить ничего не можем^[143].

В 70-е годы XIX века в общественных кругах приобрела особую популярность так называемая теория «среды». Опасность этой теории была отмечена ещё Достоевским, который яростно обрушился на неё со словами критики на страницах «Дневника писателя»: «Делая человека ответственным, христианство тем самым признаёт и свободу его <…> Учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить»^[144].

Эту самую мысль эсэсовцы пытались внедрить узникам: чтобы ты ни делал – это никак не повлияет на твою способность выживать, и ты всё равно умрёшь. На тех, кто близко к сердцу принимал эту мысль, не нужно было тратить патроны – они погибали от тоски. Книга «Психология субъекта» как раз говорит о том, что импульс внешней среды влияет на человека не напрямую, а проходя через барьер мировоззрения, барьер, который академик Павлов назвал второй сигнальной системой.

Если вторая сигнальная система блокирована, не развита, тогда импульс, проходящий из внешней среды, влияет почти напрямую. И цель тоталитарного строя как раз и состоит в создании условий, при которых внешний импульс вызывал бы определённую заданную реакцию. Задача же человека, пытающегося сопротивляться подобному воздействию, – создать внутренние условия для изменения импульса, переадресовать или трансформировать его, как говорил апостол Павел: Любящим Бога… всё содействует ко благу (Рим. 8, 28).

Механизм подавления связан с блокированием второй сигнальной системы, которую мы соотносим с разумом, мировоззрением. Если эта часть блокируется, то открывается возможность для формирования условного рефлекса. Академик Ухтомский приводил образ орла, заимствованный из книги Пришвина: молодому орлу одевают колпачок на глаза и постоянно дёргают верёвкой за ногу, не давая спать, при этом подносят под клюв понюхать кусочек вяленого мяса, выкрикивая звук «ка». Старые связи у орла стираются, новые формируются. И, когда его выпускают на охоту за зайцем, стоит киргизу крикнуть знакомый звук, как он возвращается к своему хозяину, позволяя снова одеть цепочку на лапу, а колпачок – на глаза в покорном ожидании следующей охоты.

По сути, ночные посиделки за компьютером – тот же самый колпачок. Возвращаясь после работы, человек вместо того, чтобы разобрать день и понять, что он сегодня сделал верного или неправильного, глушит себя разными способами. И вывод заключается в том, что важно не позволить связям, составляющим нашу основу, стереться. Важно найти в этом мире определённые опоры. Но следует помнить, что какая-то отдельная мысль опорой не станет. Когда человек всё-таки почувствует связь со Христом, попытается сохранить с Ним эту связь, попытается сохранить мир в себе и с ближними (что очень трудно сделать и требует колоссального количества навыков, понятий и представлений о жизни), – когда он встанет на этот путь и начнёт делать первые успехи, то его сознание будет постоянно обновляться и развиваться. И тогда даже жёстко регламентированная среда на сможет его подавить, а со временем сформируется та самая вторая доминанта, точка опоры, которая позволит ему выживать в сложной обстановке и иметь систему суждений, на которую можно опираться.

Если, например, человек стоит на конвейерной линии, но внутренней жизни у него нет, его сознание даже после работы будет наполнено мыслями о производимых операциях. Если человек понимает, что, раздражаясь, теряет связь со Христом, и это лишает его возможности обрести её и за гробом, то тогда он старается каким-то образом побороть гнев, и его сознание живёт.

Молитва, Священное Предание формируют наше мировоззрение, которое становится системой внутренних условий, позволяющей трансформировать травматический импульс. Некоторые люди считают себя православными, но даже не понимают, с каким богатством они имеют дело. Значение Предания можно понять, когда мы читаем воспоминания людей, переживших жёсткий травматический опыт и не обратившихся к опыту христиан, переживших гонения. В частности, недавно была издана книга Эдит Евы Эгер «Выбор» – после Освенцима прошло пятьдесят лет, она стала доктором психологии, ей рукоплескали капелланы во время докладов, но от травматического опыта она так и не смогла избавиться. Её книга показывает тот максимум, до которого человек может дойти с помощью секулярных методик.

Между памятью и забвением

Человек, сталкивающийся с травматическим опытом, встаёт перед дилеммой: если помнить, то как? Если забыть, то с помощью каких технологий? Один исследователь размышлял, что люди пишут мемуары для компенсации травматических переживаний. Травматический опыт воспринимается как некое патологическое явление, а люди, страдавшие травматическим расстройством, считаются беспомощными жертвами с неизлечимым заболеванием. Когда мы видим в человеке только жертву обстоятельств, то интерпретируем всё как попытку компенсировать неудачный опыт. Но сама идея посттравматического роста заключается не столько в преодолении болезни, сколько в способности возвыситься над обстоятельствами, разорвать патологический круг, найти ресурсы для опоры. Отсутствие внутреннего ритма неизбежно ведёт человека к подчинению ритму внешнему, и основная задача заключается не в попытке разломать внешнюю ситуацию, а в старании обогатить личность, чтобы давление внешнего ритма потеряло свою власть.

Сложная ситуация провоцирует мысленный поток ненависти и печали, но это не тот вариант развития, которому следует слепо отдаваться. Нужно искать понимание конструктивных путей жизни. В частности, Ц. П. Короленко и Н. В. Дмитриева в своей книге «Homo Postmodernus»^[145] главной целью ставили расширение горизонта для тех специалистов, которые склонны видеть патологию в любом варианте поведения. И картина посттравматического роста говорит о том, что страдающие посттравматическим расстройством – это не пациенты и не клиенты, а в первую очередь люди, которым нужно помочь.

Мемуары узников служат ярким примером преодоления страдания и боли. В психотерапию Зигмунд Фрейд ввёл идею оценивать состояние человека с последствиями подобного опыта в терминах описания болезни^[146]. А вот Виктор Франкл, сам прошедший опыт заключения, показывал всю спорность психоаналитических гипотез. Он любил рассказывать историю, которая очень хорошо проясняет опасность подобных подходов. К нему за помощью обратился пожилой доктор в Вене, который после смерти своей жены никак не мог избавиться от преследовавшей его жестокой депрессии. Благодаря Виктору Франклу пожилой человек увидел своё горе в новом свете и стал по-другому оценивать свои страдания, когда понял, что супруге было бы гораздо тяжелее, если бы ей пришлось его пережить. В каком-то смысле, он приносил жертву ради жены, и страдания приобрели для него смысл.

Однако один американский психоаналитик прокомментировал эту историю совсем неожиданным образом: «Я понимаю, что вы хотите сказать, доктор Франкл; однако если мы будем исходить из того факта, что ваш пациент так глубоко страдал от смерти своей жены, потому что бессознательно он всегда ненавидел её…» Реакция Виктора Франкла была резкой: «Прекрасно, после того, как пациент пролежал на вашей кушетке пятьсот часов, вы промываете ему мозги и внушаете ему веру в то, о чём он должен сказать, – да, доктор, вы правы, я всю жизнь ненавидел свою жену, я никогда не любил её…» Приписывая смыслы определённым явлениям, психоаналитик рискует ошибиться, что требует от него ещё большей ответственности: «Вы преуспели в том, чтобы лишить старика драгоценного сокровища, которым он всё ещё обладал, – его идеального брака, который он создал, их истинной любви… в то время как я преуспел в том, чтобы за одну минуту существенно изменить его состояние, принести ему облегчение».

В мемуарах узников перед нами во всей полноте раскрывается посттравматический опыт христиан, переживших гонения, опыт на грани памяти и забвения (показателем посттравматического роста является то, что люди выходят из травматического опыта более сильными, умудрёнными). Например, Вадим Бойко посвящает свою книгу жертвам фашизма, узникам концлагерей, подчёркивая, что мы в неоплаченном долгу перед погибшими. Картина мира человека после подобного опыта рушится, и необходимо заново её восстановить. Посредством книги он не только оживляет свои воспоминания, но и старается их переосмыслить, встречаясь с опытом других.

Один автор приводит удачную аналогию: шизофрения – это состояние человека, который не способен собрать воедино осколки мозаики, так как не может вспомнить целостного изображения^[147]. Люди, рассказывая свои истории в мемуарах, пытаются восстановить фрагменты своей жизни, чтобы обрести утраченную цельность. Другой автор считает, что само появление категории «посттравматическое расстройство» привело к некоему ущербу, сняв ответственность с самого человека, привило ему культуру ожидания и заставило игнорировать посттравматический рост, который следует за травмой^[148].

Конечно, человеку, проходящему реабилитацию после участия в военных действиях, чтобы он не покончил с собой, на каком-то этапе, может быть, кто-то и даст обезболивающее, сказав: «Ты не виноват». Но взрослая позиция подразумевает наличие у человека выбора, и важно, чтобы выбор соответствовал истинным основам личности. Концепция «я не виноват» влечёт за собой ложное мировоззрение, когда ответственность перекладывается на другого, и на скамье обвиняемых всегда оказываются окружающие: жена, начальник, общество, государство («они» меня толкнули).

Посттравматический рост и истории исцеления

Посттравматический стресс не является болезнью, это естественный процесс адаптации к невзгодам, который становится опытом глубокого преображения. Один человек, фиксируясь на ярком драматическом образе, довольно быстро выходит из этого состояния, так как у него есть опора на конструктивную доминанту, у другого же – со слабым мировоззрением – фиксация длится дольше, но её наличие показывает, что он живой. Вспомнить о травме, разобраться в пережитом ужасе, усвоить новые реакции и включить переживание в историю собственной жизни – естественный процесс интеграции прежнего опыта, который позволяет стабилизировать всю систему личности и перейти в новые смыслы развития.

Посттравматический рост – это движущая сила преобразования, некий будильник, который сигнализирует о чём-то важном, на что стоит обратить внимание. Феномен возвращения узников к месту пережитой катастрофы трактуется в каком-то смысле как выученная беспомощность: сломленный и превращённый в загнанное животное, человек подчиняется действию условных рефлексов, которые гонят его на место страдания. Возможен и другой вариант: человек пытается вернуться к месту происшествия, чтобы понять механизмы действия доминанты и, иначе взглянув на происходящее, выйти из замкнутого круга, перестроив травматическую доминанту, внеся в неё новые смыслы.

В частности, один аналитик описывает жёсткий эмоциональный стресс, когда во время войны погибла его мама. Многие годы на могилу к маме он так и не приходил. Несколько лет длилась терапия, результатом которой стало осмысление смерти мамы и посещение, наконец, её могилы. Именно тогда всё и изменилось, стали восстанавливаться отношения с людьми^[149]. В отличие от психоанализа, молитва за усопших является частью православного мировоззрения. Когда человек молится за усопшего сорок дней, он также исцеляет и себя, соединяет своё драматическое переживание с успокоительными словами молитв. Культурный опыт православия подсказывает человеку, куда двинуться, чтобы травматический опыт прошлого был переработан.

Преображение – это результат истории, которую мы рассказываем. За осмыслением травмирующих событий начинается рост. Конечно, писать или рассказывать об этом очень трудно, многие люди годами не могут дойти до Исповеди, мемуары же – в каком-то смысле публичная исповедь, особенно если человек повествует о своих преступлениях. По сути, травма выводит человека на перекрёсток жизненных путей, и последствия могут быть самыми глубокими. Святоотеческое наследие учит нас, что скорби помогают избавиться от страстей, недостатков, стать светлее. Покаяние в страшных грехах прелюбодеяния и убийства преобразило царя Давида, он стал чище и лучше, чем был. Это не значит, что надо специально грешить, чтобы измениться, – не факт, что ты выплывешь после этого. Существуют две стратегии, одна из которых – встретиться с памятью и каким-то образом через нарратив исцелиться, другая же – попытаться с помощью определённых практик забыть пережитое.

Попытка забыть

Существует метод десенсибилизации и проработки травм движением глаз – один из рекламируемых сегодня способов, которые якобы позволяют людям, пережившим опыт смерти близких и ужасы войны, избавиться от болезненных воспоминаний. Но опыт забвения не имеет перспективы. Конечно, пережитое важно вспомнить в рамках конструктивного мировоззрения. Если же мы просто раскачиваем лодку внутри себя, просто концентрируемся на прошлом, скорее всего, мы столкнёмся с ретравматизацией, то есть с углублением травмы, а не с исцелением. Пытаясь стереть опыт прошлого, человек вместе с тем стирает и часть себя^[150].

Если со смертью близкого мы бежим от воспоминаний и скорби, уничтожая фрагмент памяти, связанный с горем, то мы лишаемся и всего положительного, что было связано с этим человеком. Мы не поднимаемся в духовно-нравственном развитии, остаёмся открытыми для следующего витка травматического переживания. Он же может прийти внезапно, из-за угла, совершенно в другом виде. Нужно не просто вспомнить, а каким-то образом извлечь уроки, тогда травматический опыт теряет своё жало.

В частности, об этом же пишет Виктор Николаев в книге «Живый в помощи». Офицер, прошедший Афганистан, многие горячие точки, постепенно пришёл к вере: «Да, в книге взгляд на войну православного человека. Первые семь лет я старался забыть войну. Ту самую кровь, которую, по-вашему, жаждет читатель. Без веры хранить в памяти такое прошлое – адская пытка. Но когда я, по милости Божией, обрёл веру в Него, я вдруг увидел своим христианским долгом вспомнить всё до мельчайших подробностей, вспомнить всю правду войны, которую довелось пережить нам…»^[151]

Недавно вышла книга, составленная монахиней Никоной (Осипенко), «Союзом любви во Христе соединённые. Письма духовенства из Соловецкого лагеря и северной ссылки»^[152]. На первый взгляд, ничего особенного, простые письма: прислали посылку, поздравили друг друга с праздниками – читаешь и удивляешься обыденности, и только в конце понимаешь, что в этом и есть уникальность: люди пишут из концлагерей, но в этих строчках нет болезненной стороны бытия, униженности, страдания, которые так часто становятся объектом пристального внимания в западной литературе. Создаётся ощущение, что у этих людей внутри некое мощное начало, которое преображает импульс среды и притупляет травматическое жало. Эти люди достигли равновесия не путём слепоты, они всё видят, всё чувствуют, всё понимают, но реальность над ними не господствует. Они способны радоваться, благодарить, несмотря на весь ужас окружающей обстановки, принимать с восторгом каждую мелочь, в то время как человек, находящийся в го́ре, слеп ко всему.

Необыкновенная книга «Милосердия двери» Алексея Арцыбушева рассказывает о его опыте пребывания в сталинских концлагерях^[153]. Как он выразился в интервью отцу Димитрию Смирнову: «Я плакать не буду». И бодро, с улыбкой продолжил рассказ о том, как его сослали, как избили, с каким азартом он пытался сопротивляться.

Подобный опыт как раз накладывается на современную идею посттравматического роста, которая показывает ложность мысли, что травма ведёт к неполноценной эмоциональной жизни. Согласно исследованиям, люди, потерявшие супруга или ребёнка в ДТП, через несколько лет после трагедии смотрят на события иначе, начинают больше ценить жизнь^[154]. Так это было и у Арцыбушева.

В книге «Милосердия двери» он не хотел себя оправдывать, сваливать вину на обстоятельства и время, а рассказал о своей судьбе без утайки, со всеми падениями, не бравируя, а оплакивая, не хвалясь, а ужасаясь. И в то же время он хотел показать незаслуженную, по его словам, милость Божию, которая хранила его за молитвы многих. Пути воли Божией неисповедимы, они скрыты от нас, но стоит им только довериться, как человек начинает видеть смысл, в жизни становится всё нужно и всё полезно. Чтобы появился урожай, необходимо чередование холода и зноя, зимы и лета, и в жизни человека чередуются и радость, и печаль. Стоит лишь осознать эту взаимосвязь одного с другим, как человек перестаёт метаться, роптать, ненавидеть, мстить и завидовать. Он принимает всё, как из рук Божиих, доверяя и благодаря, и тогда наступает мир человека с Богом и людьми в гуще страдания. Так и Алексей Арцыбушев благодарит суровую школу жизни, ту наковальню, тот молот, без которых он не смог бы понять главного смысла жизни. Стержень, который помог ему не сломиться, сформировался благодаря его маме. Детство он провёл рядом с Дивеевским монастырём, был воспитан в православии, и, хотя потом в его жизни были падения, драки, бурные романы, театральная суета, именно основы, заложенные в детстве, дали опору в тяжёлых обстоятельствах.

«Многие пытаются забыть, а если вспоминают, то плачут», – так писал отец Павел Груздев. Без ропота, без обиды и злобы, а даже с каким-то добродушием вспоминал он тяжёлые условия в лагере: голод, морозы, непосильную работу, издевательства и избиения как со стороны руководства колонии, так и со стороны уголовников. На допросах отца Павла подвергали пыткам: выбили почти все зубы, ломали кости, слепили глаза. Мы уже приводили в книге воспоминания отца Павла о том, как во время допросов следователь кричал: «Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо её запомнишь – Спасский моя фамилия, следователь Спасский!» Отец Павел позднее шутил: «Прозорливый был, зараза, страха, правда не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил». Батюшка вспоминал об этих годах без обиды, без злобы, никогда ни на что не жаловался и всегда говорил: «Тюрьме спасибо за всё!» Хотя можно было недоумевать: за что тюрьму благодарить? А он благодарил.

Книга Виктора Франкла «Воля к смыслу»^[155] просто меркнет по сравнению с воспоминаниями священника Михаила Труханова «Сорок лет моей жизни»^[156]. Хотя Виктор Франкл и пережил суровые испытания, проведя в лагере четыре года, но к концу этого срока он уже подошёл к апатии, был на последней ступеньке, за которой наступает регрессия. Наши архиереи и миряне провели в лагерях гораздо бо́льшие сроки, но мы не находим у них какого-то упоминания о посттравматическом расстройстве. В то время как у Виктора Франкла и прочих психологов, представителей гуманистического направления, существовала некая болезненная фиксация^[157].

С юмором и добродушием протоиерей Михаил Труханов описывает гонения своего детства: как сын священника он был лишён даже карточек на питание. Шутил даже, говоря, что был четырежды отличник, проведя в лагерях 5555 дней. Освободившись, он не попал, как Виктор Франкл, в благоприятную обстановку, а продолжал тяжёлый труд приходского священника, со всеми вытекающими в атеистическом государстве последствиями, когда продолжалось неофициальное давление. Читая книгу, мы видим перед собой радостного человека, про которого даже не скажешь, что его сослали в лагерь именно умирать. Его способность любить мир разливалась на многих людей, свой день рождения ему даже пришлось праздновать в несколько этапов: духовные чада настолько забивали битком дом, что приходилось пускать поздравляющих партиями, за одной вереницей шла следующая.

Тяжёлые испытания, выпавшие на долю епископа Василия (Родзянко), известного архиерея Зарубежной Церкви, могли бы пополнить теорию травматического опыта, но ничего подобного: такого опыта у него не сформировалось. У владыки был один, не менее важный, воспитатель, которого он помнил всю оставшуюся жизнь. Его гувернёр, бывший офицер Белой армии, люто ненавидел Михаила Васильевича Родзянко – деда своего воспитанника, председателя Государственной думы Российской империи, которого считал виновником отречения царя Николая II и гибели России. Никто, кроме маленького Володи, не знал, что воспитатель каждый день вымещал на нём свою ненависть, мучая мальчика и искусно пряча следы пыток. Через много лет владыка вспоминал, что мать незадолго до кончины обратилась к нему: «Прости меня, Володя, что из-за моего недосмотра тебя мучил злой человек, когда ты был ещё ребёнком». Владыка же ответил: «Мама, это было по Промыслу Божию. Не будь этого, я не был бы тем, что есть сейчас. Я грешный, недостойный, но служу Церкви».

В годы войны будущий епископ участвовал в сербском Сопротивлении. Два года провёл в титовских концлагерях, после чего был выслан из Югославии. Некоторые его размышления об отношении к скорбям выражают те изменения, которые человек переживает в результате борьбы с тяжёлыми жизненными обстоятельствами, те приобретения возросшей полноты жизни, её богатства и осмысленности, которые современная психология называет посттравматическим ростом.

Владыка говорил: «Наша жизнь здесь, на земле, – это терновые шипы и гвозди, это гонение и теснота сердца, из которого рождается вопль молитвы и желание вернуться в своё настоящее Отечество, небесное. Не скорби и не плачь, человек, потому что беды и болезни разбивают окаменелость нашего сердца, делают его живым и сочувственным к чужому горю. Не может познать настоящей любви тот, кто не прочувствовал всю бездну оставленности и отчаяния; и не в состоянии душа со всей силой возжелать неба, если она не прикоснулась к живой и убивающей мгле подземелья»^[158].

Известны его высказывания, которые звучат как завещание и начинаются со слов «не бойся»: «Не бойся, когда обрушится на тебя беда и пронзит сердце скорбь, потому что страдание – это ключ, открывающий двери в царство настоящей радости.

Не бойся боли, какой бы сильной она ни была, поскольку боль – это признак живой души, она очищает сердце от всякой грязи и ржавчины, а это позволяет вкусить сладчайший свет.

Не бойся одиночества и оставленности, ибо в такие часы ангелы сходят с небес и касаются твоей души своими лёгкими перстами и ты познаёшь общение с горним миром, которое во сто крат приятнее и глубже, чем общение человеческое.

Не бойся бедности и нужды, потому что тогда твоя душа начинает собирать богатство внутреннее, и когда вернётся к тебе внешнее благополучие, ты будешь почитать его за тлен, и никакие земные яства не утолят твоего душевного голода.

Не бойся злобы и обид, которые наносят тебе окружающие, переправляй их на свои собственные недостатки и грехи. Так скоро ты узнаешь радость и лёгкость неосуждения, и тебе откроется сокровенный смысл заповеди о любви к врагам.

Не бойся смерти, потому что она, какой бы мучительной ни была, – это всего лишь миг по сравнению с вечностью. Старайся только освободить сердце от житейских тяжестей, чтобы душа была лёгкой и могла стремительно взлететь в небесные обители, когда наступит срок.

Наша жизнь там, где наша любовь; наше сердце там, где сокровище наше. Там, где злоба, корысть, неприязнь, разлад, – нет жизни, хоть там и солнце светит, и птицы поют, и люди спешат по своим делам»^[159].

Святитель Николай Сербский однажды сказал: «Всю жизнь, что осталась мне, отдал бы, если только это можно, за один час пребывания в Дахау». Владыка рассказывал, что среди страшных страданий его душа возносилась к Богу: «В лагере, бывало, забьешься в какой-нибудь угол и повторяешь про себя: „Я прах и пепел. Господи, возьми душу мою!“ И вдруг душа возносится на небо – и видишь Бога лицом к лицу. Но ты не можешь этого вынести, и говоришь Ему: „Господи, не готов, не могу, верни меня обратно!“ Затем снова часами сидишь и повторяешь про себя: „Я прах и пепел. Господи, возьми душу мою!“ И вдруг снова возносит тебя Господь».

Отец Иоанн (Крестьянкин) каждый раз, когда разговор касался молитвы, тоже вспоминал «пятилетку» заключения. Он вообще делил свою жизнь на пятилетки: пять лет служения в Москве, пять лет тюрем и лагерей, две пятилетки священства в Рязанской епархии, больше года на одном месте батюшку не оставляли – чтобы ещё раз не попал под арест. Тогда небеса были близко: «Теперь уж какая молитва, – с горечью вспоминал о. Иоанн, – молитве лучше всего учит суровая жизнь. Вот в заключении у меня была истинная молитва, и это потому, что каждый день на краю гибели. Молитва была той непреодолимой преградой, за которую не проникали мерзости внешней жизни. Повторить теперь, во дни благоденствия, такую молитву невозможно. Хотя опыт молитвы и живой веры, приобретённый там, сохраняется на всю жизнь Дело не в количестве, дело в живом обращении к живому Богу».

Иногда болезненные процессы нужны, чтобы мы смогли сохранить возможность реализовывать стремления. Здоровье личности обусловлено не отсутствием состояния болезни, но постоянной сменой контекстов развития, которые жизнь возлагает на человека, когда травматические переживания и травматический опыт выступают в качестве возможности обретения новых смыслов. Развитие личности – это целостное многомерное динамическое состояние, которое включает позитивные и негативные условия. Как болезненная реакция в теле, например, позволяет как бы изведать некий яд и вновь найти силы восстановиться, так и дух обретает возможность реализовывать свои способности и лучшие устремления. Современные же методики, вместо того чтобы помочь человеку переосмыслить, учат забвению, а возвышение духа так и не происходит. В забвении таится большая опасность.