Играет скрипка в тишине.

Все замерло вокруг.

Луна светила как во сне,

Ты счастье вспомнишь вдруг.

Беседка, шорох, старый сад

И нежных рук тепло,

И роз пьянящий аромат.

Все было и прошло…

Волшебной музыки игра,

Воспоминаний грусть.

Слышны вселенной голоса

Я больше не вернусь.

Я не вернусь, всё позади.

Пусть больно сердцу, пусть!

Звук скрипки слышен впереди…

Нет, я не обернусь.

Убайдуллаев Хикматулла

Странные, безымянные звуки наполняли разрушенные улицы, полные были и осколков от зеркал, окон, падших памятников, пепла и пороха от пушек и сгоревших домов, добавляющие ещё более тёмный оттенок алым струям, растекающиеся словно лужи, высвобождаемые из бездыханных окоченевших солдат или их частей. Некогда величественные здания ныне лежали в виде обломков на Земле, со своими каменными, гранитными, кирпичными и деревянными конструкциями. Не наслаждались они более своим величием, смотря в сторону порта под лунным светом таинственной ночи. Не горели они боле своими глазами – окнами, в которых так отчётливо выражались большие люстры аристократов и почтенных господ.

Величественный и ненавидимый возможно тем же, кто был правосудием там город, не блистал своими минаретами, башнями и замком красивой прямоугольной формы, со своим куполом, просторным, но в то же время уютным садом, а также высокими округлыми и прямоугольными башнями. Этот город, поделённый на несколько ярусов, практически являющийся символом социального деления, ныне стонал и издавал кричащие, разрушительные звуки, словно от раската грома. Ещё совсем недавно его жители бежали из стороны в сторону, не в силе спастись от мощнейшего нападения, от прилетающих огненных снарядом с целой флотилии, что была так близко к берегу и не одна осадная крепость, ни донжон, ничто иное не могло уже спасти этот величественный город. Теперь, когда всё было кончено и тишина наполняла улицы, эта зловещая и таинственная тишина, поглощающая всё изнутри, заставляющая содрогаться, стынуть уже почти не оставшуюся кровь в жилах, под светом Луны.

Шаг за шагом постепенно ступали пара жителей сего разрушенного города – некогда непоколебимого Храна. Но не стоило удивляться, что жителями столь казалось даже сказочного города, который земляне вполне могли бы спутать с Городом Солнца, также трагично падшим Константинополем, были вовсе не похожи на них. Это были антропоморфные животные со своим разумом, своими характерами, своими сердцами, что бились у них в груди, размеренным или устрашённым дыханием, под натиском всех этих кошмарных событий.

Высокие лапы с подходящей обувью делали осторожные шаги, стараясь не касаться багровых луж, бывшие содержания вен или перекачивающуюся жидкость ныне замершего органического мотора. Недвижимые глазницы смотрели в одну сторону, ибо то, что в них было стало пищей для парящих птиц, из-за чего в следах появлялись изменения. Так, оставляемые более высокими лапами следы шли ровно, а чуть более меньшие могли идти также прямо, как будто игриво крадучись, но во время приближения к окоченевшим с их прилипшей к гниющей коже шерстью, совершали пару шагов назад, из-за чего возможно передние следы совершали небольшой оборот, после они вместе продолжали идти дальше в поиске того, чего искали.

Можно было понять по отпечаткам, что это были родственники, довольно близкие – самые настоящие братья. И старший брат постепенно ступал, старающийся быть словно невидимым, когда же младший брат подражал ему. Они оба были одеты чуть ли не в лохмотья, в отличие от единственного красивого элемента – плаща с перьями. Шагающие оба были сильно худощавыми, эти два красивый и прекрасных антропоморфных лиса, уже который день испытывающие голод, но старающиеся хоть что-то раздобыть. Было довольно прохладно, ибо недалеко – спустя пару кварталов был порт откуда приходил холодный ветер, уносящий с собой еле доходящие солёные близки на эту широкую улицу, в конце коей был разрушенных памятник, сзади коего был разрушенный высокий храм, разноцветные стёкла коей в виде осколков лежали близ обугленной древесины и пары символов, что явно были покрыты огнём.

При виде такого кошмара, старший брат несколько опешил, но это мало повлияло на младшего, который был ещё мал, дабы понимать такой «ужас». Но осилив эти чувства, старший брат продолжил путь, приближаясь к некоторым бледно-застывшим с синими областями под глазами или глазницами.

Младший брат не хотел на это смотреть, в нём боролись два чувства – сильный голод, о котором перестал напоминать и сам желудок, ибо даже ему надоело урчать и сильное желание спать, после нескольких бессонных ночей. Ноги сами подкашивались, а глаза слипались и, хотя старший брат тоже ощущал такие же чувства, но он был выносливее по сравнению со своим младшим братом.

Лишь Луна была единственным источником света в просторах Храна, где многие отдали свои жизни на поле битвы

– Я сейчас, Нил, – приятным юношеским голосом произнёс старший брат.

– Хорошо, – зевнув и задрожав ответил младший брат, – я подожду.

– Ты пока отдохни, – резко снимая с себя плащ и накрывая младшего брата, отчего тот перестал дрожать не сколько из-за того, что ему стало тепло, а сколько из-за того, что он чувствовал любовь старшего брата.

– Спасибо, Оскар, – отозвался младший брат, после чего тот усадил его в небольшом углу у выступа разрушенного дома, после чего сам пошёл к покойнику.

Тот был занял делом, пока Нил сидел, облокотившись о здание, всё больше и больше заворачиваясь о плащ старшего брата, стараясь хоть как-то согреться. Не знал ни Нил, ни Оскар о том, что за ними пристально наблюдали в эту тихую ночь, когда из разрушенной статуи, на которой так быстро порос мох упала одинокая капля конденсата. Лисёнок сидел и оглядывался по сторонам, следя за тем, чтобы никто не появился, но улицы были наполнены гробовой тишиной и даже казалось порхание единственного мотылька, который также таинственно исчез, как появился, можно было расслышать, стоило только чуток напрячь лисёнку немного пораненные уши.

Вспомнив об этом, лисёнок еле слышно прошипел, вспомнив ту боль, которую он испытал, когда этот грубый Гоб вцепился ему в ухо своими острыми зубами, за этого голубя, которого маленький Нил всё же отвоевал у этого грубияна и злодея, пусть даже тот был старше него. Потихоньку достав лапу из плаща, он потёр больное ухо, на котором уже запеклась тёмно-красная корка. Но то ли так он улучшил свой слух, то ли ему показалось, но он внезапно начал слышать звук скрипки.

Эта игривая, словно призывающая к радости мелодия, как будто это был то ли радостный вальс, то ли звон от колокольчиков, переходящий в более сильные, но быстро умолкающие, но вновь набирающие обороты мелодию. Нил удивился такому, посмотрев в сторону источника звука своими большими, округлыми глазами, приподняв брови отчего белоснежные глазницы стали чуток больше, уменьшая его огненно-оранжевый окрас шести на макушке и приподнимая уши. На его белых щеках, чуток впалых, но ещё не успевшие лишиться той детской пухлости появилась улыбка. Он посмотрел в сторону старшего брата, думая, что и он слышит эти звуки, но тот не выражал никакой реакции, но может быть Оскар сильно увлёкся своим занятием?

Не успел Нил встать и подойти к брату, как он как-то иначе взглянул на Луну. Этот большой ночной диск призывал к себе, направлял свои лучи и вместе с этой интересной музыкой, которая словно была то ли ироничной, то ли весёлой в эту пору, когда вокруг могла ликовать лишь смерть и погибель, отчётливо слышал Нил. Оказавшись прямо в центре улицы он смотрел в разные стороны, стараясь скорее увидеть источник этой завораживающей игры из концерта скрипки номер 2 б-минора из 7 оперы Рондо потрясающего композитора.

Голова повернулась прямо и из тёмной тени, которую отбрасывал на поверхность более высокий обломок масштабного здания, которые еле остался тут начала появляться высокая тёмная фигура. Это был некто высокий в полностью чёрной рубашке и мантии, с капюшоном из-под которой виднелась чёрная маска, пару бликов которой отражались на лунном свету. Кожаный плащ совершал резкие движения, когда некто играл на красивой светло-коричневой скрипке, изящно ведя смычком по струнам в чёрных кожаных перчатках. Он совершал уверенные шаги в чёрных ковбойских сапогах, вызывая восхищение со стороны Нила, который не мог даже шевельнуться от восторга и заворожённости, которую он испытывал.

Пока скрипач совершал первые движения и приближался, лисёнку в какой-то момент даже показалось, словно музыка стала в миг ещё более сильнее, набирая обороты и уже как будто играл целый оркестр, как будто этот человек внезапно размножил самого себя до целой армии и уже сотни незнакомцев вставшие в форме клина играли на скрипках, совершая синхронные движения, приближаясь к нему. Но чем ближе он становился, тем все незнакомцы и скрипачи, что были сзади становились всё более и более мало различимы, словно это были самые настоящие призраки, пока полностью не испарились в воздухе, как будто никогда их и не было.

Когда скрипач подошёл и удлинённо закончил, под эту бальную музыку, набрав полный обороты, дойдя до своего максимума, протяжно и гордо, тот встал прямо перед лисёнком, опустив скрипку. Нил стоял словно заворожённый и, хотя высокая фигура закрывала собой Луну, из-за чего все лучи выходили из-за него головы, словно нимб, этот же свет полностью освещал лисёнка, как будто незнакомец не отбрасывал тени. Постепенно он поднял руку и положил юнцу на плечи, отчего тот внезапно ощутил тепло и боле не дрожал, с немного открывшимся ртом смотря на прибывшего, а глаза изображали страх и ужас, но стоило незнакомцу прогладить лисёнка по ушам, оставив скрипку парить в воздухе, как те зажили в миг, что для мальчика казалось настоящим чудом, и тот ощутив это, обрадовался сему.

Затем незнакомец, не произнося ни слова опустил обе руки лишь взмахнув правой, из-за чего плащ старшего брата снялся с юнца, паря и левитируя, тот отправился на место, где сидел лисёнок – кого-то окутав. Лисёнок старался удержать плащ, отданный ему братом и так любя сотканный его матушкой, но стоило Нилу обернуться, как он резко закрыл рот, дабы не вскрикнуть – этот плащ накрыл его же, но уже тихо спящего там же, откуда он встал. Тогда скрипач просто снял с себя плащ, но на месте его остался такой же и когда тёмная материя накрывала лисёнка, та превратилась из холодной кожаной в тёплую меховую поверхность.

Нил немного опустил голову, но затем подняв взгляд посмотрел на незнакомца в бездонных глазницах маски которого показался блеск улыбающихся сильный и выразительных старческих глаз. Затем скрипач взял парящую в воздухе скрипке и отойдя начал играть, жестом зовя за собой, активно параллельно жестикулируя всем телом, фигурой и смычком. Лисёнок уже успел совершил пару шагов, но затем он обернулся в сторону Оскара, который продолжал заниматься своим делом, затем он вновь посмотрел на незнакомца, который безмолвно кивнул, после чего отложив скрипку, хотя та продолжала играть, протянул руку.

Лисёнок сомневался, но ощутив какую-то теплоту и доброту, вместе с этим добрым взглядом, хотел согласиться. Последним шагом стало то, что второй рукой незнакомец чуток снял маску, отчего лисёнок удивился и поразился, словно знал этого незнакомца, прекрасно знал, видел и неоднократно, там, где путь в снах его открыт, поэтому он смело протянул руку в ответ, когда незнакомец скрыл своё лицо вновь за маской, принимая руку Нила. Они шли дальше и как будто поднимались всё выше и выше, как будто по лестнице в сторону неба.

– Нил, ты не заснул? – спросил только Оскар и когда поворачивал голову лишь на мгновенье увидел эту картину.

Он замер на месте, но быстро протёр глаза и помотал голову, после чего он посмотрел в сторону, где сидел его младший брат – тот всё ещё был там, погружённый в глубокий, может быть даже самый глубочайший сон в своей жизни…

Пианист

Я полулошадь, полу-шлюз, я полукровка…

Иван Абрамов

Массивный зал был наполнен тишиной. Ни один звук, ни одно движение огромный массивных бархатных бордовых штор, ни одно колыхание, ни один шаг на удлинённых ступенях по рядам, вдоль которых находились богато обитые кресла или по путям, ведущим на богатые ложи с мраморными перилами, не нарушали этот покой. Высокая большая люстра с висящими на ней алмазами вместе с позолоченными деталями не источали свет из сотен мощных электрических ламп, в такт сотням прочих источников света, освещающие прекрасный почти полусферический свод этого массивного зала, где красивую расписную лепнину украшали картины знаменитых художников или интересные стеклянные украшения различного цвета.

Ныне это не было видно, это нельзя было различить, ибо свет там боле не горел, не ступали размеренные шаги по иранским коврам, выстланные на задних коридорах по периметру зала за стеной, чтобы достопочтенные гости могли пройти к свои богато убранным местам с небольшими столиками и местами для наслаждения потрясающим представлением. Сотни тысяч зрителей не топали, устаивая казалось неразборчивый гул, проходя к своим местам, подбирая подолы пышных платьев, стуча тростями, снимая шляпы, удерживая их руками в белых перчатках. Никто не занимал эти богатые места, количество коих переваливало за тысячу и лишь покой был единственным присутствующим в этом тусклом освещении.

Смотря на сцену, откуда и исходил этот свет, как будто одна из софитов смогла опустить свой взор прямо на центр портала, откуда выходила сцена и которую от начала зала отделяла оркестровая яма, находился один единственный, блестящей на этом свету музыкальный инструмент. Отдавая блеском по своей чёрной лакированной поверхности, по каждой своей белоснежной и иногда чёрной клавише, этот приятный музыкальный господин стоял боком к залу, давая возможность обратить внимание мнимых зрителей на небольшое сиденье с чёрной обивкой и ножками из красного дерева рядом с собой. Именно здесь расположиться музыкант, который сможет дать возможность этому инструменту звучать, издавать из себя потрясающие мелодии, которые смогут заставить затрепетать душу, вызвать улыбку иль слёзы.

Неизвестно, что наполняло музыканта, коего, казалось, не было в этом массивном помещении, но он был. Сейчас высокая утончённая фигура во фраке, как и подобает музыканту, слегка придерживая правой рукой край шторы, словно обращая следя за мнимой публикой, стояло в размышлениях. Что кралось в этой голове, покрытая седой редеющей шевелюрой и что могли сказать уста, окружённые седой щетиной небольшой округлой бороды? Что ещё могли сыграть эти руки с немного проступающими венами, виднеющимися костяшками и всегда неизменными удлинёнными пальцами пианиста, где каждая фаланга отличалась своей интересной небольшой одновременной пухлостью и худостью, что и называется рукой пианиста.

Размышления были настолько вдумчивы, что заставили более минуты стоять этого безмолвного стража, лишь блики в глубоких чёрных глазах коего хоть как-то выражали в нём связь с этим залом, словно сам свет был ему спутником. В какой-то момент он словно решился и не оглядываясь, под мнимые звуки аплодисментов, которые с большой пышностью заиграли у него в ушах, он вышел к инструменту, присаживаясь у специального сидения. Здесь не было нотного стана – этого не было нужно, также инструмент был идеально подготовлен, точно для начала исполнения великого произведения. Он внимательно осмотрел инструмент, чуток проведя рукой близ клавиш, у меня, где закрывалась крышка.

Такой жест казалось чем-то даже заставил сам инструмент обратить внимание на исполнителя, с интересной добротой посмотревший на него, в ответ на что и сам потрясающий рояль как бы безмолвно разрешил исполнить на нём новое творение. Один за другим начали нажиматься клавиши. Белая, белая, затем чёрная, после вновь белая и затем ещё и ещё. Руки сами вели по белым прямоугольным кнопкам, создавая ту мелодию, которую автор так и хотел слышать.

Незаметно, голова начала двигаться в такт ритму, глаза смотрели на инструмент и одновременно туда, в тот мир, куда автор хотел смотрел, вглядываться и погружаться. Шаг за шагом музыка накалялась, всё усиливалась, набирая всё более новые и новые обороты, но оставаясь всё такой же спокойной и интересной. Эти потрясающие ноты, эта игра словно связующая между различными октавами, активно ведомая то от ля контроктавы до соль большой октавы и одновременно удерживаемая от ре третьей октавы до фа четвёртой октавы и одновременно перекачивающая из стороны в сторону, уменьшая и усиливая субтона. В голове автора один за другим переходили различные ноты в потрясающей манере, казалось интересной возвышающейся, волнообразной и гармонической, но в то же время волнительной и спокойной форме то в миноре, то в мажоре используя не только сами переходы нот, но и активно стараясь дойти то до фа, то до ля третьей и четвёртой октавы, но сразу же пользуясь фа-бимоль или ля-бимоль, хотя уверенные ре-диез и соль-диез не давали отойти назад, поднимаясь ввысь.

Просторный концертный зал пустовал

Прекрасные знания и потрясающие размышления заставляли пианиста не останавливаться и думать, думать и описывать в мелодии то, что он ощущал, что он прожил, что чувствовал и что хотел передать. А ощущал он то, что очень сложно выразить словами, что очень сложно как-то передать, пока каждый не ощутит это на собственной шкуре – ту простую и казалось даже извечную мысль о том, что ничто не вечно, ровно, как и сам автор и что он должен уйти.

Сколько мыслей наводили одни только эти фазы, одни только эти ноты, одни только эти понижения, резко спускаясь от минорных нот 3 и 4 октав до контроктавы, что как будто само по себе выражало гнев и злобу, вместе с грустью и тоской, отчего даже самому инструменту казалось оказывало боль. Но автор, потрясающий композитор играл и играл, не прекращая ни на секунду свою потрясающую мелодию, которая уходила эхом по всему залу, по всему помещению, минуя богатые деревянные лакированные двери с узорами, распространяясь по коридорам с красивыми картинами и богатыми тёмно-зелёными или тёмно-красными обоями вместе с картинами.

Эта мелодия, эта музыка была сильна и мощна, она была настолько мощна, что доходила туда, где её смогли даже услышать. Большие внимательные и светлые глаза тут же открылись, уши навострились, ощущая мелодию, из-за которой по всему телу проходили мурашки, отчего становилось не по себе. Не прошло и секунду, волнение уже не могло заставить остановиться учащённое сердцебиение и по коридорам если бы была тишина можно было бы услышать еле различимый топот. Та, что шла – она спешила дойти, боялась не успеть, не услышать и не ощутить и кажется ей удалось прибыть вовремя, когда она резко, но в то же время практически неслышно оказалась в одной из лож, но стараясь разглядеть получше того, кто играет, она вышла прочь, войда уже теперь из другой двери, метясь из стороны в сторону.

Но, как назло, это была опять не та дверь, но хоть что-то было достигнуто – героиня смогла приблизиться – ныне она ближе к сцене. Встав почти вплотную к прекрасным перилам, неслышно перебирая красивыми, утончёнными и полными грации ногами, она замерла от такой мелодии, но вновь что-то вспомнив, она опять покинула помещение, наконец прибыв туда, куда она и хотела. Теперь она осторожно совершала каждый шаг своими грациозными движениями копыт, смотря прекрасными большими глазами, чуток приподнимая свои чуток пухлые лиловые щёки выражали небольшую улыбку. И пианист, который словно ожидал этого тихим приятным, пусть даже немного хриплым, но ничуть не утерявший свой шарм запел, чуток даже с юношеской иронией.

Она исполнял интересную странную песню, один за другим повторяя одни и те же слова, полные абсурда и странности, отчего казалось должно было виднеться изумление на лице всей мнимой публики, но это вызвало лишь бурный восторг, воспоминания, ностальгию и даже возможно грусть. Постепенно можно было заметить постепенное погружение автора в эти слова, в те моменты, когда он исполнял это своё самое первое произведение, когда он был молод, полон сил, ни единая морщина не покрывала его лицо и большой лоб, немного покрытый холодным потом в тот самый день выражал все его старания и волнения пред публикой.

Сколько всего было в этих словах, в этих движениях головой, взглядом глаз, бровей, губ, уже появившейся седой бородой. Он двигал головой также, как тогда, когда также был глубоко погружён в эти слова, в этот абсурдный, но невероятно тёплый и приятный смысл, некий внутренний глубокий уют, не передаваемый тогда словами. И в тот день он постоянно повторял эти слова и даже не мог представить, что именно эти слова пробьют ему дорогу в будущее, его путь.

В момент уста перестали повторять эти слова, и он заговорил иначе, произнося совершенно иные слова, иронизируя, улыбаясь, но также чудно подбирая ритм, рифму и мелодию, под каждое казалось даже изначально нескладное предложение. Такое действие, такая дерзость и такая удача заставляла испытать удовольствие, которое испытывает каждый при виде грандиозного успеха, ощущая это непонятное чувство интереса, любопытства от глубины сего мира, где даже самое маловероятное событие всё же имеет право на существование и успех!

Затем он вновь повторял, но как-то иначе, словно пел он эти слова будучи уже взрослым, уже более сильным с иными взглядами на сей мир, иной точкой зрения, как будто даже иначе нажимая на клавиши, иначе прилагая усилия и иначе формируя свой взгляд в самый рассвет сил. Но каждое действие, каждая нота всё больше и больше приближала к стадии, когда у той, что наблюдала казалось сейчас вырвется сердце от волнения. Дыхание учащалось, то прекращалось вовсе, странное чувство от резкого прилива адреналина вместе с гормоном счастья, делали глаза потрясающе красивой наблюдающей мокрыми, а автора ещё более счастливыми от его воспоминаний.

Наконец, мелодия настигла этой точки, когда автор уже даже не останавливался и играл на невероятно большой скорости. Он перебирал пальцами с невероятной скоростью и казалось, что он находиться одновременно везде, действуя с большой отдачей и даже колеблясь всем своим телом с такой быстрой частотой, что это трудно было даже заметить, скорее превращаясь в единую ровную осанку. Это был апогей, это было резкое поднятие, резкое движение, резкое выражение смысла и того, насколько этот прекрасный и замечательный момент жизни был скоротечен. Вся эта часть была невероятно краткой, невероятно быстрой и невероятно быстротечной, заставляя каждого слушателя содрогаться в судорогах от непонятной радости.

Какие же ощущения сейчас перебирали ту, что сейчас за всем этим наблюдала, как она, казалось, двигалась, как она смотрела из стороны в сторону, беззвучно напевая слова композитора, повторяя их с ещё большей и большей скоростью, пока музыка не достигла своего самого наивысшего пика, как только пианист с последними усилиями нажал на заключительные клавиши…

Последние ноты эхом разнеслись по всему залу, словно ударная волна от мощнейшего взрыва. Это было потрясающе, это было невероятно и это было великолепно и это всего лишь та простая, самая обычная и абсурдная песня, которую потрясающий композитор, замечательный автор и иронист исполнил иначе, по-новому, с новыми интонациями и смыслами. Теперь, он мог это себе позволить, теперь, перейдя через столько трудностей, пройдя целую жизнь.

И постепенно убирая руки с клавиш, он замер в этом положении, наслаждаясь безмолвными аплодисментами, среди которых один выделялся больше всего, больше был для него любим и слышим. Стоило автору обернуться, как он увидел то, что так желал – ту, кого породил, ту, которая продолжит его путь, его дело, его творение, которая с мокрыми счастливыми глазами, ангельской улыбкой смотрела на него с непередаваемым восхищением. Его родимое создание – потрясающий единорог, замечательная балерина и заслуженная артистка театра, также как и она выступающая на сцене, сочиняющая замечательные стихи.

Именно так, может быть трагично, может быть грустно или точнее минорно в самой пышной мажорной манере в этом тихом, просторном и пустынном зале завершал свой глубокий путь артист, композитор и иронист – этот потрясающий пианист…