Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого

IV

Вечер у полковника Еропкина с Шамилем. – Мазурка. – Сыновья Шамиля: Гази-Магомет и Магомет-Шефи. – Мюрид Хаджио и Абдуррахим. – Представление Шамилю бывших пленных солдат. – Калужские нищие. – Посещение Шамилем дворянских выборов

Спустя несколько дней после представления Шамилю я был приглашен к полковнику Еропкину на вечер, «к пяти часам». Я был очень удивлен таким ранним часом, но, тем не менее, постарался приехать к этому именно часу. Оказалось, что на вечер должен был приехать и Шамиль; а так как он ложился зимою обыкновенно не позже восьми часов, то всех гостей и пригласили к пяти.

Это был, как я узнал, первый еще выезд Шамиля в частный дом в Калуге, да и вообще в России; в Петербурге пленный имам бывал лишь во дворцах, а собственно «в гости» ни к кому не ездил.

Я застал у гостеприимного хозяина большое общество, преимущественно из военных и их жен. Хотя это был простой «вечер», но дамы были почему-то одеты по-бальному и декольтированы. Было несколько очень красивых дам и девиц.

В шестом часу в комнатах произошло заметное движение: дали знать, что Шамиль подъехал к крыльцу, и хозяева направились в переднюю встречать его. Вскоре действительно в залу вошел Шамиль: он шел тою же тихою и грузною походкой и так же тяжело и прерывисто дышал; но одет он был совсем уже иначе: взамен нагольного полушубка, на нем была темно-кофейного сукна черкеска с патронами на груди (гозыри), на поясе надет был кинжал в ножнах, отделанных, впрочем, не в золото, как, например, у его мюрида Хаджио, а в серебро; на голове тоже была более нарядная чалма. Он проведен был хозяином дома в гостиную и сел на диване. С ним вместе вошли в гостиную два сына, два зятя и несколько мюридов, но никто из них не осмелился сесть в присутствии имама, и все они смиренно стали по правую и по левую сторону дивана, у стены – точь-в-точь так, как стояли в доме Сухотина, когда мы представлялись Шамилю. Руновский и Грамов находились тут же неотлучно – первый в качестве пристава, второй как переводчик. Хозяйка дома, ее старшая дочь и несколько дам находились также в гостиной, куда вскоре был подан чай, фрукты и разные сласти. О чем был разговор в гостиной – этого я не мог знать, так как мы, то есть молодежь обоего пола, находились в большой зале и по окончании чая должны были сейчас же начать танцевать; мне было известно лишь, что Шамиль был очень изумлен присутствием на вечере особ прекрасного пола не только с открытыми лицами, то есть без чадр, но даже с весьма оголенными плечами. Ранее он видел такие откровенные женские костюмы лишь в театрах и полагал, что там, в общественных местах это допустимо еще кое-как, но та же откровенность дамских платьев в частном доме его, видимо, ошеломила.

Он что-то спросил Грамова, и Грамов ему что-то ответил, но, видимо, сконфуженный. Когда Еропкин спросил потом переводчика, в чем дело, то Грамов (молодой светский человек и большой волокита) сказал: «Шамиль хотел знать: не холодно ли дамам?..»

Затем он спросил у Еропкина – есть ли у него меньшие дети, и пожелал их видеть. Когда дети подошли, то он долго ласкал их и не отпускал от себя до тех пор, пока начались танцы.

Танцы начались обычным вальсом. Затем стали танцевать только что вошедшее тогда в моду лансье^[37]. Шамиль вышел в залу, сел на стул и глядел на танцующих. Еропкин спросил его о впечатлении, производимом на него танцами, – и он ответил, что удивляется свободному обращению между собою двух полов, что у них этого нельзя; а относительно танцев сказал прямо, что эти танцы ему не нравятся. Хотели было танцевать лезгинку, так как нашелся умеющий офицер, но на беду оказалось, что ни одна из дам не умела танцевать этот национальный кавказский танец, – и тогда решили начать прямо мазурку. Хотя всей музыки был лишь рояль и скрипка, – так как это был собственно не бал, а просто званый вечер, – но едва только раздались по зале увлекательные и торжественные звуки Глинки, как Шамиль оживился, качнул несколько раз в такт головою и насторожился. Когда начался танец, полный грации и пластики, Шамиль пришел в окончательный восторг: он улыбался, взглядывал то на Еропкина, то на Руновского и знаками выражал им свое полное удовольствие от мазурки.

Более часу смотрел Шамиль на танцующих; затем поднялся с своего места и стал прощаться. С ним вместе уехал с вечера один лишь его старший сын Гази-Магомет – угрюмый, неразговорчивый и некрасивый горец, по внешности мало похожий на отца: лишь такой же широкоплечий и высокий и немного сутуловатый; он был по виду лет тридцати пяти, но почему-то без всякой растительности на лице, которое он, по-видимому, брил; лицо у него было длинное, глаза узкие и маленькие и крайне неприятные.

С их отъездом быстро изменился весь характер вечера: все оживилось, развернулось и стало непринужденно веселиться. Дамы тотчас же овладели горцами, из коих двое особенно привлекали на себя их благосклонное внимание: первый был Магомет-Шефи, младший сын Шамиля, имевший в то время всего 18 лет; он ростом был пониже брата и такой же здоровенный и крепкий юноша, но во всем остальном несхожий с братом: чрезвычайно красивый, с чисто женственным лицом, очень разговорчивый и веселый, он старательно учился говорить по-русски в противоположность брату, который наотрез отказался учиться нашему языку.

Второй горец, полюбившийся калужским молодым дамам того времени, был любимец-мюрид Шамиля по имени Хаджио – красавец собой, типичнейший представитель кавказского племени: белоснежное лицо, обрамленное изящною черною небольшою бородою, черные, блестящие глаза и длинные ресницы, строгий профиль, алый рот, жемчужные зубы, маленькая женская рука, средний рост и большая физическая сила; на нем был шелковый бешмет, дорогого сукна черкеска, редкое оружие – шашка и кинжал, – отделанное в золото с чернью; он имел страстное желание не только научиться говорить по-русски, но и танцевать; у него были манеры, полные женственной грации, постоянная улыбка на лице и со всеми приветливость и любезность – поскольку, конечно, это было возможно при его познаниях в русском языке. Таков был мюрид Хаджио. За Шамилем в ссылку он отправился с Кавказа добровольно и был своему великому повелителю самым верным и преданным слугою, другом и в то же время казначеем.

На том же вечере обращал на себя внимание зять Шамиля – Абдуррахим, женатый на второй его дочери Фатимат: он, подобно Хаджио, настолько быстро усвоил понимание русского языка, что мог уже с грехом пополам разговаривать. Все эти успехи он и Хаджио сделали в течение нескольких месяцев своего пребывания в Калуге. На своем же языке, по-черкесски, они свободно разговаривали с теми казанскими татарами, солдатами калужского гарнизона, которые были отряжены к Шамилю для постоянных услуг в доме в качестве дворников, истопников^[38], конюхов и проч. Оказывалось, что казанское наречие было очень схоже с адербейджанским, на котором говорили горцы, – и это значительно облегчало положение пленников и их сношение с мужскою прислугою. Интересно еще следующее обстоятельство: по приезде Шамиля в Калугу к нему, как мне рассказывали, явилось пять человек отставных солдат из местных уроженцев, побывавших когда-то в плену у горцев. Когда они явились на двор дома, где проживал Шамиль, то Руновский спросил их, что именно нужно им и с какою целью они желают представиться?

– Мы желаем, ваше благородие, явиться к нашему бывшему хозяину, – ответили солдатики, и их, конечно, допустили, и Шамиль был очень доволен, что бывшие пленники вспомнили о нем, и наделил их серебряными рублями.

Вообще Шамиль не знал счету деньгам – правильнее, цены им, – чем и приводил в величайшее отчаяние своего казначея Хаджио, ведавшего все расходы по дому, где жили знаменитые пленники. Калужские нищие прежде всех проведали об этой стороне характера имама и простаивали иногда по целым дням за углами соседних домов, карауля как самого Шамиля, так и лиц его свиты – сыновей, зятьев и мюридов, – когда они выходили на улицу, чтобы пройтись. Шамиль обыкновенно подавал им те монеты, которые были в данное время в его кармане – были ли то рубли, полтинники или гривенники, – безразлично. Хорошо еще, что золото стало уже исчезать тогда из обращения; бумажек же татары недолюбливали и избегали иметь их.

– Как я могу подать нищему одну или две копейки, – говорил Шамиль, – а вдруг случится, что ему в тот день никто более не подаст?!.. Чем же он будет сыт?..

И только спустя несколько месяцев Руновскому удалось наконец убедить и Шамиля и его ближайших родственников, что они делают довольно сомнительное добро, подавая серебряные мониты калужским нищим.

– Вы помогаете злому делу, помогаете греху, – объяснил Руновский, – на вашу милостыню эти люди напиваются пьяны и потом дерутся и буйствуют и не хотят уже трудиться…

Шамиль был очень опечален, когда увидел, что он вместо желаемого добра творил зло, и с того времени стал подавать милостыню лишь старикам и старухам.

В ту зиму в Калуге не было никакого театра, а между тем из Петербурга шли инструкции о том, чтобы Шамиль не скучал, и чтобы, по возможности, его развлекали. В то время происходили в Калуге дворянские выборы, повторявшиеся обыкновенно через каждые три года. Шамилю предложили посетить эти выборы, и он согласился. Нам, приезжим офицерам, сказали об этом, и мы, надев мундиры, отправились в собрание.

Мы застали Шамиля и всю его свиту уже в зале собрания. Шамиль сидел, поджав по-восточному ноги, на эстраде или на небольшом возвышении от полу, на котором помещался громадный, в натуральную величину портрет государя; по обеим сторонам от него, как и прежде стояли, не шевелясь, его сыновья, зятья и мюриды. Иногда кто-нибудь из присутствующих на баллотировании дворян подходил к нему и при помощи переводчика обменивался несколькими фразами; это позволяли себе исключительно те заслуженные военные, которые уже ранее были где-нибудь ему представлены. Затем Шамиль поднялся с места и, величаво пройдя всю залу, уехал из собрания.

Свита же его осталась и тотчас же разделилась на две половины: Магомет-Шефи и Хаджио направились прямо на хоры, к барыням, а остальные принялись разгуливать по залам и стали курить табак, чего отнюдь не смели делать в присутствии Шамиля, который и сам не курил и им не позволял, находя это «роскошью», с которой суровые воины гор не должны быть знакомы.

V

Клуб в Калуге. – «Гражданин» Оболенский. – Шамиль на вечере дворянства в клубе. – Судьба Шамиля и его сыновей. – Учение мюридизм. – Знакомство Шамиля с губернским предводителем дворянства Щукиным. – Снятие фотографий с черкешенок. – История с бриллиантами жен Шамиля. – Красота Керимат, жены Гази-Магомы

При посредстве брата, который должен был пробыть в Калуге некоторое время по делам службы, я стал бывать в клубе. Там я встретил, между прочим, одну интересную личность – высокого старика с большою белою бородою, скромного, молчаливого, сидевшего по большей части в клубной библиотеке. На мой вопрос, кто это? – мне ответили: «Гражданин Оболенский…»

Это был бывший декабрист, блестящий когда-то гвардейский офицер, князь Оболенский, возвращенный по Манифесту 26 августа 1856 года^[39] в Россию и получивший разрешение именоваться «гражданином» Оболенским. Потом, как известно, права всех декабристов были совершенно восстановлены.

Однажды, когда в клубе устроен был какой-то торжественный вечер, даваемый дворянами избранному вновь на трехлетие губернскому предводителю Щукину, и предположены были танцы, Шамиль явился в клуб в сопровождении своей свиты, и по случаю его посещения, я помню, мазурку начали танцевать тотчас же после первого контрданса. Так как музыку оркестров вообще Шамиль почему-то недолюбливал^[40], то мазурку танцевали, как и у Еропкина, под звуки рояля, инструмента, очень нравившегося Шамилю. Более часу смотрел имам на танцующие в мазурке пары и, обратясь к Руновскому, сказал:

– Это лучше, чем балет, который я видел в Петербурге: там почти голые танцуют…

Ввиду того обстоятельства, что Шамиль стал изъявлять любовь к музыке, Руновский написал об этом в Петербург, и оттуда прислан был в Калугу в дар Шамилю большой орган, на котором он потом и играл с величайшим удовольствием сам и часто открывал его, стараясь изучить и постигнуть секрет его внутреннего механизма…

Впоследствии, когда, случалось, Шамиль посещал частные дома своих калужских знакомых и, если только видел в зале рояль, то прежде всего спрашивал – умеет ли кто-нибудь на нем играть? – и так как ответ получался всегда утвердительный, то гость просил сыграть ему что-нибудь, и хозяева спешили исполнить его желание. При этом было принято избегать играть марши и все то, что может их напоминать, даже, например, и известный марш из «Фауста» или «Славься» из «Жизни за царя».

Но не все желания Шамиля могли быть исполнимы. Так, например, во время моего пребывание в Калуге, он изъявил Руновскому желание видеть наше богослужение в самом храме и именно архиерейское, торжественное. Начались переговоры: Руновский дал знать в Петербург, поехал к местному архиерею; но ничего из этого не вышло: архиерей, соглашаясь, чтобы Шамиль в храме сидел, выразил непременное условие, чтобы он снял с головы папаху, а имам никак не соглашался подчиниться этому условию в силу обычая мусульман ходить везде с покрытою головою, и дело это не состоялось.

* * *

В заключение о жизни Шамиля и его семейства в Калуге в то время, то есть в начале 1860 года, нахожу интересным сообщить еще несколько сведений, которые мне довелось слышать тогда и узнать после, во второй мой приезд в Калугу спустя год по тому же казенному поручению.

Всего именитых пленных горцев, считая в том числе женщин, проживало в то время в Калуге 22 человека. При Шамиле, как я упоминал, жили два его сына; старший из них, Гази-Магомет, прибыл в Калугу несколько месяцев спустя после отца и на одном из собраний у полковника Еропкина усердно благодарил представителей высшего калужского общества за внимание и ласки к своему престарелому отцу и обещал «заслужить за это вдвойне – и за себя и за отца». И, действительно, «заслужил» – в минувшую турецкую войну 1877 года, когда, состоя на службе в Турции в чине дивизионного генерала, он обложил Баязет и морил голодом, принуждая к сдаче несчастный гарнизон этой маленькой крепостцы, находившийся в конце осады под начальством доблестного капитана Штоквича. Еще во времена владычества его отца на Кавказе его хотели сделать имамом за его выдающиеся военные способности, которые он проявил главным образом во время своего знаменитого по удаче набега на Кахетию в 1854 году, когда горцам удалось разграбить и сжечь богатейшее имение князя Чавчавадзе Цинондалы и захватить в плен семейства как самого генерала Чавчавадзе, так и умершего князя Орбелиани^[41].

Кроме сыновей при Шамиле находились и его зятья, из коих я запомнил лишь одного, Абдуррахима, потому что он знал много русских слов, а когда я приехал год спустя, то он и мюрид Хаджио могли уже говорить по-русски целые фразы, а Хаджио стал уже брить голову очень редко, душился, курил табак, а на пальцах носил золотые колечки – сувениры калужских дам, которые сами за ним ухаживали, и не без успеха… Это был единственный горец из всей свиты Шамиля, имевший в Калуге любовные приключения благодаря, прежде всего, конечно, отважности самих дам, бросавшихся прямо на шею Хаджио…

Младший сын Шамиля поступил впоследствии в ряды русской армии, дослужился до чина генерал-майора и здравствует и поныне, проживая в одной из приволжских губерний^[42]. Когда в 1865 году ему поручено было съездить на Кавказ и выбрать в татарский эскадрон (конвойный) джигитов, то горцы из Чечни и Дагестана, как только узнали, что сын Шамиля прибыл на Кавказ, съезжались со всех сторон, чтобы только взглянуть на него и убедиться, что он жив и служит русскому царю… Магомет-Шефи остался верным раз принятой им присяге, и ему вследствие этого пришлось, кажется, порвать родственные связи с братом, направившимся по иному пути.

Сам Шамиль, как известно, присутствовал в 1866 году на свадьбе цесаревича Александра Александровича в Петербурге, где и произнес на арабском языке свою знаменитую речь, окончившуюся словами: «Да будет известно всем и каждому, что старый Шамиль на склоне дней своих жалеет о том, что он не может родиться еще раз, дабы посвятить свою жизнь на служение белому царю, благодеяниями которого он теперь пользуется!..»

Известно, что вскоре после этого покойный государь Александр Николаевич отпустил Шамиля, которому было в то время 72 года, «на честное слово» на богомоление в Мекку; что, когда старый имам, остановившись по дороге в Константинополе, ходил по улицам этого города, то турки всех возрастов, состояний и полов падали перед ним в знак величайшего благоговения ниц и лежали распростертые на земле все время, пока проходил мимо их этот замечательный человек – духовный глава мюридизма и воин, провоевавший более 20 лет с тою самою Россией, которая обыкновенно разбивала этих турок наголову.

Здесь, кстати, следует сказать хотя несколько слов о том учении, во главе которого стоял Шамиль и которым он был так силен. Мюридизм не заключал в себе особых богословских догматов, отличающих его от общего магометанского учения; напротив, он открыто проповедовал согласие и единство шиитов и суннитов, чтобы они, в виду общего врага христианства забыли свою взаимную нетерпимость и домашние споры и соединились бы воедино.

* * *

В Калуге было одно высокопоставленное лицо, к которому старый Шамиль был особенно расположен, – это был губернский предводитель дворянства Щукин. Причины особенной симпатии бывшего кавказского владыки к этому почтенному человеку заключались в том, что сын г-на Щукина и старший сын Шамиля, Джемалалдин, воспитывавшийся в России, не только служили в одном уланском полку, но были еще и очень дружны между собою. Вот это обстоятельство, в связи с тою любовью, которую имел Шамиль к своему так безвременно умершему сыну, а равно и с тем уважением, которое внушала к себе самая личность Щукина, и были причиною, что Шамиль стал открыто выражать свое особенное расположение к предводителю калужского дворянства и даже пожелал присутствовать в дворянском собрании еще раз – именно в последний день выборов, когда дворяне должны были избрать губернского предводителя, на каковую должность вновь баллотировался Щукин. Шамиль, как рассказывали, очень волновался и беспокоился за участь своего «кунака», чтобы его не забаллотировали, и был чрезвычайно доволен, когда по подсчету белых шаров Щукин оказался избранным и приветствуем громкими криками одобрение со стороны дворян.

Но эта же приязнь Шамиля к отцу друга и товарища его покойного сына послужила поводом к некоторому огорчению для имама. Все дело вышло из-за фотографии. Семейство Щукина, то есть дамы, познакомившись с дамами семейства Шамиля, подарили им свои фотографические портреты и пожелали, конечно, получить взамен их фотографии. Но это по мусульманскому обычаю оказалось невозможным, так как мужчина не должен видеть лиц жен и дочерей и магометан, исключая самых близких родных – отца, мужа, братьев. А между тем, фотографии «дам» семейства Шамиля желали иметь в Петербурге многие великие княгини, и это дело надо было во что бы ни стало устроить. И вот пристав Шамиля А. И. Руновский, переговариваясь с фотографами, придумал следующий компромисс: снимать взялась жена одного из калужских же фотографов… Шамиль, бывший вообще против снятия и ставивший ранее главным препятствием магометанский закон, должен был, скрепя сердце, согласиться, и, таким образом, были сняты обе жены имама, две его снохи и одна замужняя дочь, жена Абдуррахима.

Но накануне дня, назначенного для снятия фотографии, в семействе великого имама произошла маленькая драматическая сцена, во время которой было пролито немало слез любимою и преданною женой Шамиля – Шуаннат (или Шуаннет), пленною христианкой, обращенной потом в мусульманство. Дело в том, что для фотографии следовало, конечно, одеться понаряднее, и по этой части дамы Шамиля имели все необходимое; но им хотелось иметь на себе во время снятия портретов еще и бриллианты… И вот одна из супруг, Зейдат, имела эти бриллианты, а Шуаннат – нет; то есть бриллианты эти, отобранные горцами от пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани и доставшиеся женам Шамиля, были впоследствии, во время взятия Гуниба русскими войсками в 1859 году, разграблены самими же приверженцами Шамиля во время всеобщей паники и суматохи в конаке имама. Но хитроумная Зейдат, предвидя неизбежный погром, сумела припрятать принадлежащие ей драгоценности в платье и шальвары, которые в тот роковой день на себя надела, а преданная и любящая Шуаннат была занята лишь судьбою мужа и готовилась разделить с ним его участь, то есть смерть, каковую легко можно было ожидать^[43], и не позаботилась о своих сокровищах, которые и исчезли… И вот, теперь, узнав, что Зейдат хочет сниматься в бриллиантах, Шуаннат стала горько плакать, а затем, излила свою печаль не только перед мужем, но при посредстве Хаджио и перед приставом Руновским. Не помню, чем кончилась тогда эта история, но что фотография со всех «дам» семейства имама была снята – это я знаю наверное, и по всей вероятности портреты эти сохраняются в семье господ Щукиных и по настоящее время. Особенною красотою на этих фотографиях выделялась черкешенка Керимат, жена Гази-Магомы, старшего сына Шамиля, которая спустя два года – в мае 1862 года – умерла в Калуге от перемены климата всего 25-ти лет от роду. Она была красоты поразительной, – и суровый муж ее не имел даже при ее жизни других жен, как это дозволял ему закон, его богатство и положение.