То о том, то об этом. Рассказы

Луиза – это моя дочь. Она редко меня навещает, но я этому даже рада. Между нами всегда была какая-то неловкость. Даже когда она была ещё совсем маленькой девочкой. Никто об этом со мной не говорил, но все это замечали, замечают до сих пор, я знаю. А с Грегором ей всегда было хорошо. Я даже ревновала его к ней тогда, вначале. Странно, что не наоборот. То, что кого-то ещё моя дочь предпочитает мне, совершенно меня не волновало.

Предвечернее время нагоняет на меня тревогу. Раньше в такие моменты я обычно звала Грегора на прогулку, Грегор соглашался (он вообще почти всегда поддерживал мои идеи), и это превращало её в ощущение праздника. Теперь я отправляюсь на улицу одна. Так же, как делала до встречи с Грегором, только не могу уже пройти столько же, сколько могла тогда. Теперь мне то и дело требуется перевести дух, присесть отдохнуть. Продолжительность этого отдыха равняется примерно одной трети продолжительности предшествующей ему ходьбы в первые полчаса и увеличивается до трех четвертей на часах третьем-четвертом. Так что разнообразия в моих маршрутах поубавилось – приходится планировать их так, чтобы на пути непременно встречались скамейки. Теперь мне стало ясно, почему в парках и на бульварах так много стариков.

Грегор никогда на моей памяти не играл в шахматы, но когда мы проходили мимо местного шахматного клуба, всегда с характерным оживлением задерживал на нём взгляд, и на лице его в этот момент появлялось то трудное для описания выражение, которое обычно вызывают невозвратно ушедшие в прошлое дорогие вещи. Я знала, что в этом шахматном клубе Грегор никогда даже не бывал, как и в любом другом шахматном клубе. Он и в шахматы никогда не играл. Просто в результате какой-то сложной и запутанной ассоциативной игры этот шахматный клуб стал для него символом доброй, мирной, благоустроенной жизни, средоточием тихого интеллигентного света с налётом ностальгической грусти. Похожие чувства шевелило в нём здание консерватории. Я их отчасти разделяла, но у меня они были подпорчены завистью, Грегору неведомой. Неведомой и в том отношении, что сам он сам её никогда не испытывал, и в том, что я её от него тщательно скрывала. Могло ли получиться, что мы и правда прошли и мимо шахматного клуба, и мимо консерватории в один и тот же день? Если да, то было это поздней весной. Когда оказались возле последней, послышались приглушённые музыкальные звуки. В правом крыле играли на скрипке, в левом на фортепиано. Я тогда считала себя композитором и втайне от всех писала симфонию. Было что-то неприличное в этом моём влечении к секретам. Как эксгибиционист в парке вдруг распахивает средь бела дня плащ и трясёт перед несчастными прохожими своими причиндалами, так и я, когда всё становилось готово, в самый неподходящий момент вываливала перед другими результаты своих трудов и наслаждалась произведённым эффектом: «А вот посмотрите-ка, что у меня тут есть!» Перед консерваторией в этот раз кроме меня никого не было. Музыки было не слышно.

Вернувшись с прогулки, я поставила на плиту чайник и присела рядом, на стул. Чайник у меня самый обыкновенный, эмалированный, без гудка, им еще Грегор пользовался. Луиза как-то попыталась его выбросить, у нас с ней чуть до драки не дошло тогда. Когда вода вскипела, у меня появилась идея. Немного покопавшись в шифоньере, я нашла, что искала. Отряхнула деревянную коробку от пыли, набросила на плечи терракотовую шаль, вышла в коридор и постучала в соседнюю квартиру. В дверном проеме показалась перекошенная от удивления Симона. Я никогда прежде не стучала к ней сама.

– Симочка!

Думаю, ей было так же неловко, как мне.

– Здравствуй, Симона. Не хочешь поиграть со мной в шахматы?