То о том, то об этом. Рассказы

Бабка Анюта принялась медленно спускаться по лестнице с третьего этажа. Лифта в доме не было. Чтобы преодолеть очередную ступень, ей требовалось сначала поставить на неё трость, потом одну ногу, а потом и вторую. Сегодня она решила навестить своего единственного в городе родственника – брата Багратиона, который ровно восьмой год покоился на местном кладбище. Погода стояла хорошая, новая изумрудно-зелёная шаль, которую она долго не решалась купить и в конце концов выторговала почти задаром на рынке, смотрелась очень прилично, и бабка Анюта приободрилась. В трамвае она заняла одиночное место у окна. В мокрых кустах и деревьях с уже вполне мясистыми листьями сверкало солнце. Всаженность домов в землю казалась особенно основательной. Почему-то захотелось плакать. На сиденье перед ней уселась грузная женщина с густыми чёрными волосами, собранными в хвост красной бархатистой резинкой, украшенной стразами. В местах, где стразы отвалились, виднелись следы клея. Над верхней губой у женщины росли мягкие чёрные усики. Затренькал телефон. Женщина ответила («Алло!») и принялась что-то бурно обсуждать («Да!… Я сейчас еду… Бери, я тебя наберу… Да!… Я еду!… В трамвае еду…»). Бабка Анюта не вникала в раздававшиеся перед ней слова, раздражали её скорее сами резкие звуки. Она подалась вперед и похлопала женщину по руке. Та, видимо, решила, что её задели случайно, только слегка обернулась и продолжила телефонный разговор. Бабка Анюта стукнула с досады по переднему сидению тростью.

– Так, давай тут хватит уже… Хватит!

Женщина оторопела и убрала телефон. («Перезвоню…»)

– Вы что делаете?

– Что надо, то и делаю!

– Больная!

– Это ты больная, приехала…

– Да…

– Я не хочу слушать ваши «аллилуйи»!

Последнюю фразу бабка Анюта произнесла очень громко, преувеличенно отчетливо, почти по слогам.

– Ты нее имеешь права оскорблять…

– Имею право оскорблять! Ещё не наши, ещё тут командуют…

– Я гражданка Российской Федерации!

– Ой, да… Ну… не нашего города!

– Нашего! Я тут прописана и квартиру я тут купила!

– Приехали сюда и купили квартиры!

– Купила, да! Какое твоё дело? Больная…

– Это ты больная, приехала! А я здоровая, я здесь живу!

Саяра решила больше не спорить, тем более ей было пора выходить. Впечатление от случившегося она почти сразу с себя стряхнула. Дома её ждала больная мать, примерно такого же возраста, как бабка Анюта. Когда Саяра зашла в комнату, она сидела в кресле с пультом в руках и закрытыми глазами. Засыпала она всегда с пугающим видом – как будто при таком положении её рот уже должен был широко открыться, но в силу какого-то внутреннего усилия оставался закрытым, странно удлиняя нижнюю часть лица, делая его почти неузнаваемым, чужим. Саяра разбудила её, заставила съесть немного супа, помогла сходить в туалет и снова отправилась на улицу, выгулять Джека, белого бультерьера с чёрными носочками.

Солнце садилось. Саяра порадовалась про себя, что надела пальто – вечера всё ещё стояли холодные. Она любила гулять с Джеком, могла пройти пешком целый километр. Оказавшись неподалёку от трамвайных путей, она услышала шум из человеческих голосов. Подойдя поближе, она обнаружила беспорядочную толпу, очевидно, собравшуюся вокруг чего-то посреди дороги. Саяра протиснулась к центру. На рельсах лежало окровавленное тело женщины. Её голова была повёрнута лицом вниз. У неё были подстриженные под каре волосы пшенично-серебристого оттенка.

Шахматы

Сегодня утром снова сидела в парке. Одна. Одна в том смысле, что никто не пришёл сюда со мной намеренно, не сказал: «Эй, Серафима, пойдем вместе в парк». В некоторых других смыслах одна я, конечно, не была. Например, на втором часу я заметила, что кто-то пробежал мимо моей скамейки. То ли крыса, то ли ребёнок. По звуку было больше похоже на крысу. (Я очень хороша в определении вещей и событий по звуку. Когда приходилось укладываться спать вместе с другими детьми, я всегда могла безошибочно установить, кто из воспитательниц приближается снаружи к закрытой двери, чтобы нас разбудить или проведать.) По размеру же скорее напоминало ребёнка. Возможно, то был ребёнок, который изображал крысу. Или просто очень большая крыса. Обычно, когда дети играют в животных, они делают это согласно тому, что внушили им взрослые. Но этот ребёнок (если остановиться на второй версии) был чрезвычайно самодостаточен. Ему удалось изобразить ту особую крысиную грацию, которую не замечают крысофобы. Чтобы её заметить, необходимо воспринять крысу целиком и непременно в движении. Её сердцевина, апогей, так сказать, заключён, пожалуй, именно в звуке – в том едва уловимом шлёпанье, которое издает крыса, когда отталкивается своими подвижными розовыми пальчиками от земли во время бега. Как бы то ни было, я не повернула головы, чтобы получше рассмотреть того, кто пробежал мимо моей скамейки. К этому моменту я достигла той редкой невесомой неподвижности, которую в последнее время стала очень ценить. Полная статичность похожа на очень быстрое движение. Раньше это движение я могла бы описать как стремительное падение. Теперь же это было скорее неспешным плаваньем вниз по течению. Однажды мне приснилось, что я сижу на плоту, несущем меня по быстрой прозрачной реке, и вдруг отчетливо различаю на дне огромную переливчатую жемчужину. Я опускаю в воду руку, чтобы достать её, но делаю это слишком поздно, и жемчужина остается позади, навсегда потерянная. Я вскрикиваю от горя, хватаюсь в ужасе за голову, а через несколько секунд думаю: на кой чёрт мне была нужна эта дурацкая жемчужина?

Первое, что я вижу, когда отвлекаюсь от письма и смотрю в окно, – это другие окна; такие же, как то, сквозь которое смотрю я, но совершенно отличные от него из-за моего относительно них местонахождения. В детстве у меня был пластиковый конструктор, из которого можно было собирать дома. Больше всего мне нравились в нём прозрачные детали, которые имитировали стёкла. Теперь я спрашиваю себя: нравились ли мне эти детали потому, что они были похожи на окна? Или же окна мне нравились оттого, что напоминали об этих деталях? Иногда, солнечным днём, какое-нибудь из этих далеких окон открывают (или закрывают), и на мгновение оно принимает такое положение относительно солнца, что вся комната наполняется оглушительно яркой вспышкой отражённого света.

В дверь постучали. Это была Симона. Я знала, что это была она, потому что, во-первых, стучала она всегда на один и тот же, нахально-решительный манер, а во-вторых потому, что больше никто ко мне никогда и не стучал. Почти никогда. Когда заносили последние вещи, эта корова чуть ли не внутрь сунулась. Как к себе домой. Луиза посмотрела тогда на неё так, как смотрят подруги-мамаши на славно поладивших между собой детей. Почему-то считается, что дети и старики должны непременно сойтись, оказавшись сидящими за одной школьной партой или, вот, живущими в соседних квартирах. Несправедливо и для тех, и для других. У меня с этой тучной скотиной ничего общего нет и быть не может.

– Симочка, это я!

Приносит вечно своё это сливовое варенье в липких пиалках. «Симочка». Потребовалось немало времени, чтобы я смирилась со своим наименованием, даже с различными его формами. Грегор придумал называть меня «Фимой», это было как получить новое имя без необходимости отказываться от старого. Но «Симочка» – это выше моих сил. Притвориться, что никого нет? Тогда вернётся позже, нет. Открыть сразу и перетерпеть. Когда всё кончится, обнаружить на своём лице глупейшую улыбку, а в своих руках – липкую пиалку. Сливовое варенье, вообще-то говоря, мне нравится. Не стоит переносимых за него мук, но смягчает их. Что-то неизбывно трогательное есть в намазанном сливочным маслом ломте батона с растекающимся по нему вареньем. И даже Симона не способна этого испортить.