Расцвет русского могущества

Необходимо допустить, что первое поселение на Ильмене завелось с целью торгового промысла. Одна только торговая промышленность способна поселить человека на самом бедном по природе месте, лишь бы оно было богато торгом. Но в этом случае сам собой возникает вопрос: какой торговли мог искать в ильменском углу нашего севера киевский юг? Ильменская сторона прилегала к Финскому заливу, следовательно, к торгу на Балтийском море, на которое, однако, можно было выезжать несравненно ближайшею дорогой, по Западной Двине, не говоря о древнейшей дороге по Неману. Самые норманны – шведы и прочие, если они ходили по нашей стране в Грецию, должны были предпочитать этот двинский путь, как ближайший и прямой, всякому другому. Пробираться по Финскому заливу и через Новгород было почти вдвое дальше и в несколько раз затруднительнее: надо было переходить, кроме залива, три реки, два озера, два-три волока, между тем как из Двины в Березину лежал только один переволок. Кроме того, европейские товары, на которые киевский юг у Балтийского моря мог променивать свои русские, приходили в Киев прямой сухопутной дорогой через польские земли. Польский летописец Галл рассказывает, что с X века торговые европейцы только по пути в Русь знакомились даже и с самой Польшей^[41], а баварские купцы из Регенсбурга, торговавшие в Киеве, так и прозывались Ruzarii, т. е. русскими, как и наши «гречниками» от торговли с Грецией. Это показывает, что торговля Киева с европейским Западом с незапамятных времен происходила и независимо от речных и морских дорог, сухопутьем, или «горой», как выражались наши предки.

Вообще очень трудно предполагать, чтобы древнейшие киевские или днепровские люди могли когда-либо отыскивать и пролагать пути к европейским товарам через Ильменский угол. А они необходимо должны были это делать, если стремились заселить и Новгородский край. Киевская сторона вовсе не нуждалась в этой далекой и болотной украйне. Самый важнейший русский товар, пушные меха, шел в Киев от Верхней Волги и вообще с северо-востока, из Ростовской и Муромской земель. Мед и воск добывались по сторонам самого Днепра. Все необходимое для Киева доставлялось главным образом с юга.

Тем не менее появление Новгорода на своем болотистом месте, как и впоследствии появление Петербурга у Финского залива, должно показывать, что существовали значительные внутренние или внешние причины для развития на этом месте нового поселения.

Петербург вырос из сокровенных потребностей страны владеть морским берегом; он явился на своем месте выразителем нашей государственной силы, искавшей света и просвещения на европейском Западе и потому придвинувшей даже свою столицу к самому рубежу этого Запада. Словом сказать, Петербург своим появлением обозначил великую нужду Русской страны в материалах и началах жизни западной, общечеловеческой.

Не был ли Новгород выразителем каких-либо внутренних, домашних стремлений Русской страны, указавшей еще в незапамятные века место для его поселения? Вообще был ли он порожден потребностями самой страны или явился по необходимости служить больше всего потребностям чужого мира?

Нам кажется, что история появления Новгорода шла совсем в противоположном направлении с историей появления Петербурга. Мы отчасти обозначили отсутствие внутренних причин к появлению на Ильменском болоте такого сильного города и потому очень сомневаемся, чтобы он впервые населен был днепровским племенем. По нашему мнению, и самый город, и его население могли народиться только из потребностей балтийской торговой промышленности, от которой развитие нашего севера вполне зависело с самых древних времен.

Мы сказали, что в эти отдаленные времена Русская южная страна нисколько не нуждалась в связях с Балтийским поморьем. Все надобное она находила или у себя дома, или на южных своих морях. Напротив, только Балтийское поморье всегда и очень нуждалось в промыслах и богатствах и во всяких добытках нашей страны. Известно уже из истории XII–XVI столетий, как европейцы неутомимо отыскивали и открывали новые для них пути в нашу страну все с одной целью – обогащаться нашим торгом. Так, европейские летописи говорят, что бременцы в половине XII века открыли путь в Западную Двину. В XIII веке венецианцы, а за ними генуэзцы открывают устье Дона и другие углы наших южных берегов. В половине XVI века англичане открывают путь в Северную Двину. Недавно и шведы открыли путь в сибирские реки.

Конечно, это вовсе не значило, что каждый раз европейцы открывали Америку. Это значило только, что их монопольные компании открывали лично для себя новые монопольные торги с нашею страной, ибо, по старинным торговым обычаям, каждый вновь открытый торговый путь или торговый угол составлял собственность открывателя. Так точно промысловые и торговые пути наших древних городов, а впоследствии княжеств тоже всегда составляли их земскую собственность.

Но это самое открывательство вообще обнаруживает, что Русская страна, особенно на Ильменском севере, никогда не нуждалась, или не была способна, или те же европейцы ей препятствовали разводить с Европой самостоятельные торги. Нам кажется, что последнее обстоятельство было главнейшей причиной нашей неподвижности в сношениях с Европой, по крайней мере со времени устройства Ганзейского союза. До того времени сами новгородцы хаживали по всему Балтийскому поморью, и между прочим в Данию. Но до того времени на Балтийском море господствовали варяги-славяне, родные люди этим новгородцам.

Итак, не нужды Русской страны, а нужды Балтийского моря должны были возродить на нашем Севере не только Новгород, но и все другие города, стоявшие на торговых перепутьях. Новгород вырос как колония всего Балтийского поторжья, которое главным образом сосредоточивалось на южных берегах моря, особенно в юго-западном его углу, где и впоследствии процветали Любек и Гамбург. Новгород не мог быть колонией шведов, норвежцев, англичан, датчан; их торги, взятые в совокупности, никак не равнялись торгу из немецких земель, т. е. с самого материка Средней Европы, обширные и разнообразные потребности которого постоянно создавали и развивали балтийский торг, открывали себе новые пути, учреждали свои колонии и на нашем далеком севере. Такой колонией, и самой сильной, возродился и наш Новгород.

До Ганзейского союза, когда южнобалтийский, или в собственном смысле европейский, торг находился по преимуществу в руках балтийских славян, то и наш Новгород естественно был их же колонией, как и после он стал главной конторой немецкой Ганзы, принявшей его по наследству от славян.

Как Петербург вырос на своем месте из внутренних потребностей Русской страны, так в свое время и Новгород вырос из торговых потребностей всего Балтийского моря, всей Балтийской страны. По этой причине он и в Ганзе остался главным средоточием восточнобалтийского торга. Он упал тогда, когда совсем изменились пути и ходы европейской торговли.

Таково было происхождение Новгорода. Мы также знаем, что первыми открывателями и заселителями нашего финского севера были люди, называемые словенами, так должно заключать по имени новгородцев, издревле называвшихся словенами в отличие от других русских племен. Но как и откуда они принесли это имя, когда по показанию географии II века по Р. X. оно является старейшим в славянском мире? Могло ли оно народиться в самом Новгороде или принесено из Киевской стороны? В этом случае имя объясняет самую историю города.

Спустя 300 лет после Птолемея мы получаем сведения, что именем славян в собственном значении прозывается западное их племя, о чем ясно засвидетельствовал византиец Прокопий, говоря о переселении с юга на север герулов через славянские земли.

Можно с достоверностью предполагать, что имя словенин народилось само собой в одно время с именем немец и в той именно стране, где славянское племя жило более или менее раздробленно и тесно перемешивалось с чужеродцами по преимуществу германского племени, так как слово немец в славянском мире осталось навсегда исключительным наименованием германца. Выражение словый должно было отмечать людей, понимающих друг друга, говорящих на понятном языке, в отличие от немых, немотствующих, иноязычных, которых понимать невозможно. Так это имя словенин объясняли еще ученые XVI века, и это объяснение, говорит сам Шафарик, основательнее и вероятнее всех других^[42]. По нашему мнению, оно вполне достоверно. Оно распространилось не из одного какого-либо места, как имя этнографическое или географическое; оно появлялось повсюду, где словене пребывали в смешанной среде разных чужеродцев, где они селились с ними вперемежку.

По той же причине и земли с именем Словиний возникали в одно время в разных местах и обнаруживали только население словых, словесных людей, как понимали это славяне.

Там, где существовало сплошное славянское население рядом со сплошным же населением инородцев того или другого языка, – в этом имени для различения народностей не было надобности. Всякий прозывался именем племени или именем места, страны. Но где разноплеменные и, главное, разноязычные люди были перепутаны своими поселками, как это случалось на западных окраинах славянского мира, посреди германцев, кельтов, греков, римлян и т. д., посреди многих немотствующих, там и должно было утвердиться обозначение всех одноязычных именем словый, словенин.

Писатели VI века Иордан и Прокопий уже ясно разделяют древних венедов на две ветви, из которых западную именуют славянами, а восточную, русскую, храбрейшую, антами. О той и о другой ветвях они говорят, что их поселения занимают к северу неизмеримые пространства, покрытые болотами и лесами. Видимо, что прозвание «словый» гораздо древнее этого времени. Оно непременно сокрылось в германском имени Suevi, у Павла Диакона в одном месте – свовы, как и у Птолемея свовены, которое по латинскому написанию еще в I веке принадлежало северо-восточным германским племенам, в числе которых многие являются потом чистыми славянами. По этой причине и имя славян более употребительным остается между славянами Балтийского поморья. Быть может, отсюда по преимуществу и разносилось имя славян в южные места, когда вследствие борьбы с германством славяне переселялись даже и в греческие земли. По всему вероятью, таким путем утвердилось и местное прозвание особой земли в пределах Македонии, к северу от Солуня^[43], названной уже в VII веке Славинией. Здесь впервые появилась и славянская грамота, распространившая это особое местное имя славян уже на весь славянский род.

Можно полагать, что македонские славяне составились вообще из славянских военных и торговых дружин, с незапамятных времен приходивших в Грецию и от Балтийского моря и из наших сторон. Славянское имя осталось за ними, несомненно, по той причине, что оно уже в VI веке употребляется на Западе, как общее для всей западной ветви.

Но в то время как это имя постоянно разносилось в свидетельствах VI, VII и VIII столетий о западных и южных славянах, на востоке оно совсем не было известно. Птолемеевы ставаны-славяне промелькнули как бы падучею звездой и тотчас скрылись от глаз истории.

Об этом самом древнейшем и самом северном имени славян можно, однако, сказать, что славянское киевское племя, встретившись на Ильмене с инородцами, необходимо должно было обозначить себя именем славян. Но в таком случае оно должно было обозначать себя этим именем и по всем украйнам нашей равнины, повсюду, где встречало инородцев. И во всяком случае, так прозывать себя между инородцами могли именно те люди, в сознании которых уже глубоко коренилось убеждение о единстве их породы и их родового имени. Между тем никто из живших у Днестра и Днепра не прозывался таким именем, если не упоминать о скифах, сколотах-слоутах, в которых не хотят верить, что они могли быть славяне, и если не предполагать, что эти сколоты первые удалились в новгородские пределы. Для Киевской стороны славянское имя так было несвойственно, что начальный летописец даже и в XI столетии почитал необходимым усердно и настойчиво доказывать, что и древние поляне, а теперь зовомая русь были такие же славяне, как и все прочие.

Эти простодушные доказательства лучше всего и объясняют, что даже и в XI или XII столетии, когда составлялась летопись, на Руси еще не установилось сознание о всеобщности славянского имени. Лет двести раньше о таком сознании едва ли помышляли и те самые славяне, у которых впервые явилась кирилловская грамота. А эта самая грамота и была тем родным сокровищем для всего славянского мира, которое заставило и нашего летописца распространить славянское имя на все славянские племена и усердно доказывать, что и русь, как славяне, имеют все права почитать эту грамоту своею. В сущности, он доказывал, что славянский Восток, известный под другим именем, состоит в кровном родстве со славянским Западом, где славянское имя было общенародным, географическим. В середине X века Константин Багрянородный и наших кривичей, дреговичей, северян обозначает общим именем славян. Но византийцы стали обобщать это имя, несомненно, по случаю славянской же грамоты.

Очень многие указания заставляюсь предполагать, что наши ильменские славяне принесли свое имя тоже с запада. Древний летописец об этом прямо не говорит, как не говорит и того, что новгородцы пришли от Днепра, или пришли прямо от Дуная. Он ограничивается одним словом: «Седоша на Ильмене». Но он присваивает новгородцам варяжскую породу и отмечает, что радимичи и вятичи пришли в нашу страну от ляхов. Здесь дается смутное понятие, что ильменское население пришло хотя и от Дуная, наравне со всеми племенами, но варяжским путем через Балтийское море. Поздние летописные сборники начала XVI века ведут новгородских славян прямо с Дуная, но через Ладожское озеро и оттуда же к Ильменю, что оставляет в своей силе коренное представление, что они пришли с Балтийской стороны. К тому же вслед за повестью о расселении славян в Русской стране летописец тотчас описывает варяжский путь мимо Новгорода и Киева, вокруг всей Европы, как бы указывая проторенную дорогу, по которой и происходили переселения к нам славян-варягов.

В этом случае более надежными свидетелями могут быть не одни прямые указания письменности, но также имена земли и воды. Всегда переселенцы в новой стране сохраняют свои старые имена – или родовые и личные, или местные, географические.

Как на западе Европы балтийские славяне повсюду в своих поселках оставляли по себе имя венедов, венетов или виндов, так и в нашей равнине они оставили память о своих поселениях в имени Славно, Словянск, Словогощ и т. п. Первое имя давали им германцы и кельты, оно шло от енетов Трои, вторым сами они стали прозывать себя и тем обозначали свое западное происхождение, свое соседство с западным европейским миром. Приходя в нашу страну из страны поморской между Вислой, Одером и Лабой, где, неподалеку от Вислы, с запада и с востока, существовала особая земля Славия, Славно, они необходимо приносили и к нам свое земское имя. На Нижнем Немане литовцы называли их шлаунами, шлаванами, шалаванами, на латыни скаловитами. И здесь, как мы видели, у них был городок Салавно, Славно. И до сих пор по всей Литовской Пруссии, уже вполне онемеченной, еще рассеяны подобные имена вместе с другими, не оставляющими никакого сомнения в том, что Венедский залив недаром носил свое имя, обозначая племя славянское.

От главного города здешней Славонии, Рагнеты, на 40 верст^[44] к востоку, на левом притоке Шмона, Шешупе, находится селение Словики против селения Визборинена, а отсюда за Неманом к северу верст на 50 стоит очень древний город Россиены на правом притоке Немана, Шешуве.

Дальше вверх по Неману встречаем Венцлавишки, Богослов – Богословенство.

От города Ковнонеманская дорога вверх по реке круто поворачивает и идет прямо на юг до Гродно, огибая великие пущи, посреди которых и начинается упомянутая река Шешупа. Здесь с левой стороны в нее впадает река Рось, а с правой – Давина. Вблизи этого места упоминается в старых записях река Слованка^[45], а теперь к западу от города Пренна и Олиты находится селение Слованта, иначе Шалаванта у одного озерка, и рядом – Пилаванты. Несколько к северо-западу – Пошлаванцы и Пошлаванты. Эти имена достаточно обнаруживают, что уголок был славянский.

Верстах в 25 к юго-востоку от Славанты находится Мирослав, а против него в 10 верстах на правом берегу Немана – Неманайцы, селение, достопамятное преданием, что в этом месте вождь каких-то пришельцев из-за моря, Неман, получил божеские почести от литовцев и основал город в X веке^[46]. В 25 верстах к северу от Неманайцев – Словенцишка у озера Дауги, а в 15 верстах к юго-востоку – Руска Весь. Против тех же мест, на западе, на другом, левом берегу, южнее Мирослава – Шлаванты, Русанце. Не ясно ли по именам мест, какие это были заморские пришельцы в эту Литовскую сторону. «Предания, – говорит Нарбут, – существующие от времен глубочайшей древности над Нижним Неманом, беспрестанно толкуют о каких-то мореходцах, прибывших в сию реку из стран далеких». В устьях Немана были Славония и Русия, и здесь в среднем его течении те же предания сопровождаются теми же именами.

Дальше, все поднимаясь вверх по Неману, находим город Гродно, от которого неманская верховая дорога поворачивает круто на восток. В окрестностях Гродно, в 30 верстах к юго-западу, обращает на себя внимание река Сокольда (не источник ли для имени Аскольда?), впадающая в Супросль, приток Нарева или Нарова, вблизи которой и Нурская сторона, и реки Нур, Нурчик, Нурец.

В 40 верстах выше Гродно в Неман впадает слева река Росса, текущая от юга к северу с возвышенности, с которой берет начало Нарев, текущий к западу в Буг и с ним в Вислу, и Ясельда, текущая к юго-востоку в Припять. На Россе заметим городок Россу. Вершина Россы почти совпадает с вершиной Яселды, следовательно, здесь мог существовать переволок из Немана в Днепр по Припяти.

Как известно, верх Немана в окрестностях Минска приближается к притокам Днепровской Березины. Но неманская дорога к Днепру была очень крива, а потому длинна и обходиста. На перевал из Россы в Яселду путь тоже был очень длинен. Несравненно прямее была дорога по северному притоку Немана, по реке Вилие^[47], впадающей в Неман у города Ковно. Вилия направляется в Неман почти прямо с востока на запад и притом почти от верха Березины. Промышленники венды – славяне, по-видимому, здесь и искали более прямого пути к Черному морю. Между верховьями Вилии, Березины и Немана мы находим довольно обширный и, быть может, после неманского самый древнейший поселок славянского имени. Здесь, к одной стороне, в Вилию впадает река Двиноса, а к другой – в Березину река Гайна. В верховьях Двиносы находится местечко Плещеницы, а от него в 20 верстах, в верховьях Гайны, стоит Логойск, древний город, теперь тоже местечко. Почти на середине между этими поселками на переволоке и доселе существует село Словогощ, явно показывающее, какой народ переваливал здесь с Балтийского моря в Черное. Явственно также, что, еще не добираясь до Двиносы, славяне двигались к этому Словогощу и сухим путем, почему на дороге между Вилией и Гайной находим два селения Стайки.

На этой же речной высоте, откуда во все стороны протекают небольшие речки и где находятся города Радошковичи и Минск, берет, между прочим, начало небольшая река Березина, другая, не Днепровская, а приток Немана, впадающая в него справа, с севера. На этой Березине стоит теперь местечко Словенск – древний город, окруженный именами мест, которые знакомы нам из Новгородского землеслова: Неров, Неровы, Холхло, Доры, Шевец, Воложин, Волма, Витковщизна. Притоки Березины: реки Воложина, Ислочь, Волма, Войка.

Против впадения Березины в Неман, на левой его стороне, заметим уездный город Новогрудок, некогда столицу литовских князей; а в 40 верстах к юго-западу от Новогрудка место Ишкольд (Искольд, опять имя, равное Аскольду). Это не далее 80 верст к югу от Словенска. На север от него в 30 верстах находим селение Словиненту (по карте Шуберта – Вен-Славененты). Еще выше к северу на 30 верст находим селение Славчину, выше которой в 5 верстах протягивается от юга к северу долгое озеро Свирь, переволочка в реку Одер.

От города Словянска, на Неманской Березине, почти в прямом направлении к востоку в 90 верстах существует, как мы упомянули, Словогощ; отсюда в 35 верстах город Борисов на Днепровской Березине, быть может, родоначальник имени Борисфена – Днепра. От Борисова в 75 верстах прямо на восток Словени в верховьях реки Бобра, березинского притока; дальше к востоку еще в 50 верстах Славяня, слева от Днепра у Шклова; еще дальше в 50 верстах в том же направлении – Славное в верховьях Прони. Затем следуют города Мстиславль, Рославль^[48]. Если этими именами могут обозначиться, так сказать, шаги словен в их хождении и расселении по нашему Северу, то они же указывают и направление главной дороги от устья Немана, и те местности, где расселение как бы останавливалось, сосредоточивалось, утверждалось в избранной столице на пребывание более или менее продолжительное. По всей видимости, такой местностью, после Словонии на Нижнем Немане, был Словянск на Неманской Березине, или вообще речная высота около вершин Немана, Вилии и Днепровской Березины, где стоит, как мы упоминали, древний город Минск, вблизи которого в 7 верстах к востоку, есть тоже селение Словцы. Очень вероятно, что Птолемей, указывая своих ставан, имел в виду этот самый Принеманский угол славянских жилищ, потому что он упоминает о ставанах сейчас после галиндов и судинов, которые несомненно оставили свои имена в древнепрусских областях – Галиндии и Судавии, соприкасавшихся со средним течением Немана, между Ковно и Гродно^[49].

Дальше к востоку жили скифы-алауны, знатный народ всей Сарматии. В то время, вероятно, так прозывались наши восточные славянские племена. О других народностях в этой местности историческая этнография не оставила никакой памяти. Но указание Птолемея, что ставане жили до алаунов, дает полное основание распространять их жилище от Верхнего Немана и до самого Новгорода, где народное имя славян не стерлось временем и где сохранялось самое могущественное и сравнительно уже позднее сосредоточение славянского населения.

По всему вероятию, занятие славянами Ильменской стороны произошло из того же неманского угла, т. е. внутренними речными дорогами, но не обходом по морю. От верха Днепровской Березины течет в Двину река Ула. В 25 верстах на запад от ее впадения находим, ниже Полоцка на 30 верст, селение Словену при озере. От Улы к верховьям Двины дорога идет до Сурожа, где в Двину впадает река Усвячь, текущая из озер Усвята и Усменья, а от этих озер в 5 верстах протекает Ловать к городу Великим Лукам, мимо погоста Словуя, при озере, на левом берегу, и потом Купуя, на правом. На этом самом пути в новое время предполагали провести канал. Река Ловать, или Волоть, Ловолоть, уже прямо напоминает Волотов, да и все курганы в этой стороне именуются волотоуками.

Проплывши по Ловати и по Ильменю до Волхова, словены и здесь отыскали самое выгоднейшее место для поселения в новгородском Славне, которое лежит между истоком Волхова и впадением в Ильмень реки Мсты, открывавшей путь через Вышний Волочек в Тверцу и Волгу, и дальше через Нижний, или Ламский, Волок в реку Москву, в Рязанскую Оку и на Верхний Дон.

Но словены не миновали и Чудского озера. Древний Изборск стоял на Словенских Ключах, и самое имя города, которое мы слышали еще на Немане (Визборинен, Визбор под Россиенами), сходно с болгарским Извор, что значит родник, источник^[50].

Затем, Псковская летопись, выражаясь о Триворе, что он «седе в Словенске», указывает, что и самый Изборск именовался некогда Словенском. Теперь о Словенских Ключах не помнят, но указывают вблизи города поле Словенец. Отсюда ясно, что призывавшая князей чудь была сильна и знатна только потому, что над нею сидели словены. То же самое должно сказать и о белозерской веси.

От Новгорода к Белоозеру^[51] не было прямой дороги. В обход по озерам Ладожскому и Онежскому и реками Свирью, Вытегрой и Ковжей был путь далекий и притом вначале вовсе не известный. Поэтому первые словени могли попадать на Белоозеро только посредством лесных рек и многих переволоков. Древнейшая, или одна из первых, дорог, по-видимому, шла Мстой, до волока Держковского, пониже Борович; отсюда частью переволоками, частью реками в реку Шексну. По прямизне это была самая ближайшая дорога. Но зато название волока Держков уже показывает, сколько было здесь затруднений, остановок, задержки. По сторонам этого пути, наверху рек Колпи и Суды находим озеро Славное, а в Боровичском уезде – Славню на реке Иловенке и две-три Славы.

Другая более удобная дорога проходила вниз по Волхову Ладожским озером, поворотя в реку Сясь, потом южнее теперешнего Тихвинского канала рекой Воложей и волоком Хотславлем к Смердомле и в Чагодащу. В окрестностях волока у Воложи находим село Славково, а у реки Смердомли – Славню.

В Белоозеро надо было плыть вверх по Шексне. По всему вероятью, самое это озеро, как узел словенской торговли в пределах веси, стало известным и знаменитым не само по себе, а больше всего потому, что оно находилось в центре сообщений ильменской и приволжской сторон с заволочской чудью, пермью, печерой, югрой и с Ледовитым морем.

Здесь, между Белым и Кубенским озерами, существовал небольшой волок, легко соединявший упомянутые водные пути. Этот волок и запечатлен именем первых его открывателей – словен.

Направляясь вверх Шексны и не доходя Белоозера, словени поворачивали вверх по реке Словенке, вытекавшей из озера Словинского (теперь Никольское). С озера к северу шел пятиверстный волок в реку Порозовицу, которая течет в озеро Кубенское, а из Кубенского течет Сухона, составляющая от соединения с рекой Югом Северную Двину. Этот самый волок и прозывался Словинским Волочком. Какой народ в древнее время ходил в белозерских краях, указывают имена тамошних волостей: Даргун, Комонев, Лупсарь^[52]. Это самые дорогие и очень древние свидетельства о колонизаторских путях балтийского славянства.

Не забудем, что и сообщение с Финским заливом на Нижней Неве также обозначено славянским именем, рекой Словенской, Словенкой, текущей в Неву рядом с Ижорой. Последняя, по всему вероятью, родня по имени князю Игорю^[53].

В южном краю от неманского пути, в долине Припяти, точно так же встречаем имя славян в селении Словиске, между озером Споровским, через которое проходит поток Яселды, и рекой Мухавцем, впадающим у Бреста, древнего Берестия, в Западный Буг. Этот Словиск стоит, следовательно, на перевале, соединяющем водные пути Балтийского и Черного морей, где, как при всех других словенских местах, проходит теперь канал (Королевский^[54]).

Это наверху Припяти. Внизу ее один из значительных левых притоков носит имя Словечны, в него впадает речка Словешинка. Отсюда выше к северу, при впадении Березины в Днепр, есть озеро Словенское.

Предание о пришедшем из-за моря Туре, или Турые, сидевшем на Припяти в Турове, отчего и туровцы прозвались, как говорит летопись, по всему вероятью, – предание очень древнее.

Летопись поминает о нем мимоходом, говоря о полоцком Рогволоде, и объясняет, что и тот и другой пришли в нашу страну сами собой, независимо от Новгородского призвания; но в какое время, об этом она умалчивает. Имя Туро упоминается Иорданом при описании событий III века.

Можно полагать, что имя словен в долине Припяти обозначает переселения из-за моря дружин этого Тура.

Но примечательнее всего то обстоятельство, что словенское имя является повсюду, где только открывается связь водных сообщений. Сейчас мы упомянули о Словиске, возле которого теперь существует Королевский канал. У Березинского канала существует древний Словогощ; у Тихвинского канала – волок Хотьславль, Славково, Славня; белозерский Словинский Волочок, Словинское озеро и река Словянка составляют канал Герцога Вюртембергского^[55] – предполагавшееся соединение Двины с Ловатью идет мимо Словуя.

Все это показывает, в какой степени древние славяне были знакомы со всеми подробностями топографии на всех важнейших перевалах в водных сообщениях. Там, где эти древние знатоки нашей страны не указали своим именем возможности легкого водного сообщения, там и новые попытки Ведомства путей сообщения вполне не удались, как, например, случилось с каналом из Волги в Москву-реку через реки Сестру и Истру.

Все эти поселки с именем славянским мы относим к давним промысловым и торговым походам по нашей стране прибалтийских славян, отважнейших моряков своего времени. Их история не записана или записана иноземцами уже в позднее время, когда она совсем оканчивалась. Немудрено, что об их связях с нашей страной нет прямых документальных свидетельств. Но совокупность преданий о волотах, о приходе заморцев, преданий, которые рассказываются теперь на Немане, рассказывались в X веке на Камской Волге, откуда записаны арабами, преданий, о которых рассказывает и наш летописец, говоря о приходе от ляхов радимичей и вятичей и из-за моря самых варягов, а вместе с преданиями разнесенное по всем местам, где только находились важнейшие узлы сообщений, славянское имя, сопровождаемое именем тех же волотов, – все это разве не составляет свидетельства более ценного, чем какое-либо показание старого писателя, вроде Тацита или Плиния, иногда вовсе не имевшего надлежащих сведений о том, о чем приходилось ему писать. Здесь говорит не случайно помянутое имя, не мертвая буква, а живой смысл древнейших отношений страны.

Нам скажут, что славянское имя в этом случае ничего не значит, что славяне, конечно, повсюду прозывали сами себя славянами. Но мы уже говорили, что по несомненным свидетельства истории это имя возникло и стало распространяться только на западной окраине славянского мира.

Если, как толковал Суровецкий^[56], имя славянской восточной ветви анты значит то же, что венеты, венды, и если наши вя́тичи есть только русское произношение носового венты, венды, то этим именем анты лучше всего и подтверждается, какое племя в нашей стране в VI веке было руководителем всех набегов на византийских греков. Эти вятичи-анты, эти унны-ваны, эти роксоланы, росоланы, росомоны, а в конце концов этот русс, рос, по преданию тоже пришедший из-за моря, – все это имена балтийских вендов, и все эти показания и намеки истории могут утверждать только одно: что в стране, в течение веков и целого тысячелетия, руководили действиями живших в ней народов и давали им свое имя пришельцы из-за моря, от заморских славян.