Счастливчики; 62. Модель для сборки

B

В силу каких причин именно такой должна быть паутина или картина Пикассо, другими словами, почему картина не объясняет сущности паутины, а паутина не должна определять сути картины? Что значит быть таким? Какой увидится мельчайшая частица мела, зависит от облака, которое в этот момент будет проплывать за окном, или от того, что именно ожидает увидеть наблюдающий. Вещи приобретают особый вес, когда на них смотрят, восемь плюс восемь суть шестнадцать плюс тот, кто ведет счет. В таком случае быть таким может означать не совсем таким, или лишь видеться таким, или даже быть обманно таким. Иными словами, совокупность людей, собирающихся в плавание, совершенно не обязательно отплывет, если допустить, что обстоятельства могут измениться и плавание не состоится или обстоятельства могут не измениться и плавание состоится, в таком случае паутина, или картина Пикассо, или совокупность отплывающих людей кристаллизуются, и это, последнее, будет уже не просто сообществом людей, собирающихся в плавание. Во всех этих случаях столь же пустая, сколь и грустная попытка захотеть, чтобы что-то в конце концов стало и образовалось, приведет к тому, что от столика к столику в «Лондоне» побегут неуловимые капельки ртути, – чудо, привет из детства.

Что приближает к сути вещей, что вводит в суть, что направляет к цели? Оборотная сторона вещи, тайна, которая заставила ее (да, все-таки заставила, пожалуй, нельзя сказать «которая ее привела к этому»), заставила быть именно такой. Любой историк, проходя по галерее форм, выставленных Гансом Арпом^[11], не может перевернуть их и вынужден созерцать по обе стороны галереи их лицевую сторону, вынужден созерцать формы Ганса Арпа как вывешенные на стенах полотна. Историк прекрасно знает причины битвы при Заме, наверняка знает их, но причины, которые ему известны, вроде форм Ганса Арпа, выставленных в галереях, а причины этих причин или следствия причин этих причин блистательно освещены лишь с лицевой стороны как формы Ганса Арпа в любой галерее. А значит, то, что приближает к каждой вещи, ее оборотная сторона, возможно – зеленая или мягкая, – оборотная сторона следствий и оборотная сторона причин, иная оптика и иное осязание могли бы, может быть, потихоньку распустить тесемки маски – голубые или розовые, – и открыть лицо, дату и обстоятельства, заключенные в этой галерее (блистательно освещенной), и – при наличии малой толики терпения – впустить в святая святых высокой поэзии.

В таком случае, пока услужливая аналогия не привнесла в настоящее, где мы находимся и где будем находиться, свои яркие варианты, можно было бы вообразить, что «Лондон» – это плоскость, на которой на десятиметровой высоте установлена здоровенная шахматная доска с небрежно расставленными по клеткам фигурами, где нарушена гармония черно-белого поля и установленные правила игры и где в двадцати сантиметрах может оказаться румяное лицо Атилио Пресутти, а в трех миллиметрах – сверкающая никелированная поверхность (пуговица, зеркальце), а в пятидесяти метрах – гитарист, нарисованный Пикассо в 1918 году с Аполлинера. Если расстояние, которое делает вещь тем, чем она является, измеряется нашей уверенностью в том, что мы знаем, что эта вещь собой представляет, не стоило бы и продолжать эту писанину, радостно плести затейливую нить повествования. И менее того стоило бы верить в объяснение причин, следствием которых стало данное собрание, четко определенное в письменных приглашениях на официальном бланке с подписью. Развитие во времени (неизбежный ракурс, искажающая причинность) воспринимается вследствие обедняющего представления элеатов лишь как распределение времени по клеточкам прошлого, настоящего и будущего, иногда прикрытого галлийским пониманием длительности или вневременным туманно-гипнотическим обоснованием. Истинная суть происходящего в данный момент (полиция опустила металлические жалюзи) отражает и расчленяет время на бесчисленные грани и отрезки; некоторые из них, наверное, можно было бы снова спаять в прозрачный луч, возвратиться назад, и тогда в жизнь Паулы Лавалье возвратился бы сад в Акасуссо, а Габриэль Медрано снова приоткрыл бы витражную дверь своего детства в Ломас-де-Самора. Только и всего, а это меньше, чем ничто в сельве из листочков бумаги, ставших причиною этого собрания. Вся история мира отсвечивает в каждой медной пуговице на униформе каждого стража порядка, разгоняющего скопление народа. И в тот миг, когда интерес сосредотачивается на этой самой пуговице (второй сверху от ворота), все взаимосвязи, которые заставляют это быть таким, какое оно есть, как бы засасываются в воронку ужаса от безмерности пространства, пред лицом которого бессмысленно даже пасть ниц. Вихрь, который с каждой пуговицы угрожает засосать в себя каждого, кто заглянул в него, если только он отважится на что-то большее, нежели просто заглянуть, есмь изнуряющая смертельная игра заглядывающих друг в друга зеркал, которые уводят вспять, от следствий к причинам. Когда скверный читатель романа требует настойчиво правдоподобия, он уподобляется кретину, который на двадцатый день плавания на борту теплохода «Клод Бернар» вопрошает, указывая на нос судна: «C’est-par-la’-qu’on-va-en-avant?»^[12]

XII

Когда они вышли, почти стемнело, красноватые облака жары распластались над центром города. Инспектор дал ответственное поручение двум полицейским – помочь шоферу доставить дона Гало к автобусу, ожидавшему поодаль, у здания муниципалитета. Немалое расстояние и перекресток на пути страшно осложнили перемещение дона Гало, так что еще одному полицейскому пришлось перекрыть движение на углу улицы Боливара. Вопреки ожиданиям Медрано и Лопеса, зевак на улице собралось немного; кинув взгляд в сторону «Лондона» с опущенными металлическими шторами, где разворачивался странный спектакль, прохожие, обменявшись парой замечаний, шли своей дорогой.

– Какого черта не подогнали автобус к кафе? – спросил Рауль полицейского.

– Не было приказа, сеньор, – ответил полицейский.

Между тем участники странного спектакля, успев уже – благодаря любезному инспектору – немного познакомиться друг с другом, продолжали, немного взволнованные и в то же время заинтересованные разворотом событий, знакомиться и теперь, сбившись в плотную толпу, кортежем следовали за доном Гало, катившим в кресле на колесах. Автобус, по-видимому, принадлежал военным, хотя на его сверкающей черной поверхности не было никаких обозначений. Окошки были узенькими; водворить дона Гало оказалось необыкновенно сложно; произошло всеобщее замешательство, все от чистого сердца хотели помочь, особенно Мохнатый: встав на подножку, он отдавал молчаливому шоферу распоряжения, противоречащие друг другу. Как только дона Гало водрузили на переднее сиденье, а его стул в руках шофера сложился, как гигантский аккордеон, остальные поднялись в автобус и стали в полутьме, почти на ощупь, рассаживаться. Лусио с Норой, которые шли к автобусу под руку, тесно прижавшись друг к другу, поискали место в глубине салона и затихли там, с опаской поглядывая на других пассажиров и на рассеявшихся по улице полицейских. Медрано и Лопес уже разговаривали с Раулем и Паулой, а доктор Рестелли обменивался скупыми замечаниями с Персио. Клаудиа с Хорхе забавлялись происходившим, каждый на свой лад; остальные же громко и увлеченно переговаривались, не слишком обращая внимание на то, что происходило вокруг.

Металлический грохот жалюзи, которые служащие «Лондона» снова подняли, прозвучал для Лопеса заключительным аккордом, завершавшим что-то, что решительно оставалось позади. Медрано же закурил новую сигарету и уставился на темные неразборчивые столбцы «Ла Пренсы». Автобус просигналил и медленно тронулся с места. Компания Мохнатого загрустила и пришла к выводу, что расставания всегда причиняют страдания, потому что одни уезжают, а другие-то остаются, но покуда хватит здоровья, так будет всегда, путешествия одним будут доставлять радость, а другим – огорчение, потому что одни отправляются путешествовать, а другие – не надо этого забывать – остаются. Мир скверно устроен, куда ни посмотри, везде одно и то же: кому-то – все, а кому-то – ничего.

– Что вы скажете о речи инспектора? – спросил Медрано.

– Знаете, со мной уже много раз такое бывало, – сказал Лопес. – Пока он говорил, его объяснения казались мне вполне приемлемыми, и я даже почувствовал себя вполне комфортно. А вот теперь они представляются мне уже не столь убедительными.

– Заметьте: масса забавных деталей, – сказал Медрано. – Насколько проще им было бы собрать нас на таможне или на пристани, вам не кажется? Как будто не желают лишить тайного удовольствия кого-то, кто наблюдает за нами из окна муниципалитета. Как в шахматах, когда ради чистого удовольствия игру специально усложняют.

– Иногда это делается, чтобы скрыть замысел. Такое ощущение, будто что-то не получилось и хотят это скрыть, или вот-вот отменят плавание, или просто-напросто не знают, что с нами делать.

– Было бы жаль, – сказал Медрано, вспомнив Беттину. – Не хотелось бы в последний момент остаться ни с чем.

Низом, где было уже совсем темно, они подъезжали к северной гавани. Инспектор взял микрофон и обратился к пассажирам с видом завзятого экскурсовода. Рауль и Паула, сидевшие впереди, обратили внимание, что водитель специально ехал очень медленно, давая возможность инспектору говорить и говорить.

– Ты, конечно, заметила, – сказал Рауль Пауле на ухо. – Довольно широко представлены все слои общества. С их излишествами и нехватками в самых ярких проявлениях… Мы-то с тобой какого черта тут делаем.

– По-моему, будет очень интересно, – сказала Паула. – Послушай лучше, что говорит наш Виргилий. Слово «сложности» не сходит у него с языка.

– За десять песо, в которые нам обошелся лотерейный билет, – сказал Рауль, – претендовать на полную безоблачность, по-моему, не приходится. Как тебе эта женщина – мать с сыном? Мне нравится ее лицо, как изящно очерчены скулы и рот.

– Самый выдающийся – паралитик. Смахивает на клеща.

– А как тебе этот парень, который едет со всем семейством?

– Скорее семейство едет с парнем.

– Семейство менее выразительно, чем он, – сказал Рауль.

– Все зависит от цвета стекла, сквозь какое смотришь на мир^[13], – продекламировала Паула.

Инспектор особо подчеркнул необходимость во что бы то ни стало сохранять выдержку, свойственную культурным людям, и не волноваться в случае незначительных накладок или осложнений (снова – осложнений) технического характера.

– Но ведь все – прекрасно, – обратился доктор Рестелли к Персио. – Все замечательно, как вы считаете?

– Я бы сказал, несколько суматошно.

– Ничего подобного. Я полагаю, у руководства были свои причины, чтобы организовать все именно таким образом. Лично я, возможно, кое-что сделал бы иначе, не скрою, особенно это касается списка пассажиров, далеко не все присутствующие соответствуют должному уровню. Вот, например, молодой человек, видите, он сидит по другую сторону прохода…

– Мы не успели познакомиться, – сказал Персио. – А может, и вообще не узнаем друг друга.

– Вы, возможно, с такими не сталкивались. Но я, как преподаватель, по роду занятий…

– Хорошо, – сказал Персио, сопроводив это величественным жестом руки. – Во время кораблекрушений, случалось, самые отпетые негодяи вели себя замечательно. Знаете, что произошло, когда тонул «Андреа Дориа».

– Не помню, – сказал доктор Рестелли, несколько уязвленный.

– Там был случай: монах спас матроса. Так что видите, ничего нельзя знать заранее. У вас не вызывает беспокойство то, что говорит инспектор?

– А он все еще говорит? Может, надо его послушать?

– Плохо, что он все время повторяется, – сказал Персио. – А мы уже подъехали к причалу.

Хорхе вдруг заинтересовался судьбой резинового мяча и бильбоке с позолоченными заклепками. В каком они бауле? А роман Дэви Кроккета где?

– В каюте все отыщем, – сказала Клаудиа.

– Вот здорово, каюта на двоих. Мама, тебя укачивает?

– Нет. Почти никого не укачает, разве только Персио и, может быть, кого-то из этих сеньор и сеньорит, которые сидели за столиком, где пели танго. Ничего не поделаешь.

Фелипе Трехо перебирал в уме названия портов, где предстояли стоянки («если только непреодолимые осложнения не вынудят в последний момент внести изменения», сказал инспектор). Сеньор и сеньора Трехо смотрели в окошко, провожая каждый уличный фонарь таким взглядом, словно никогда его больше не увидят и эта потеря чрезвычайно их удручает.

– Всегда грустно покидать родину, – сказал сеньор Трехо.

– А что такого? – сказала Беба. – Мы же вернемся.

– Конечно, дорогая, – сказала сеньора Трехо. – Всегда возвращаешься в уголок, где ты увидел свет, как говорится в стихах.

Фелипе перебирал названия, как диковинные плоды, смаковал их во рту, прикусывал: Рио, Дакар, Кейптаун, Йокогама. «Из нашей компании никто не увидит столько за раз, – подумал он. – Буду посылать им открытки с видами…» Он закрыл глаза, вытянул ноги. Инспектор говорил что-то о необходимости непременно соблюдать некоторые предосторожности.

– Должен обратить ваше внимание на необходимость непременно соблюдать некоторые предосторожности, – сказал инспектор. – Руководство тщательно продумало все детали предстоящего путешествия, однако ввиду возникших в последний момент сложностей, возможно, придется внести некоторые изменения.

Инспектор сделал паузу, водитель заглушил мотор, и неожиданно для всех в мертвой тишине раздался клекот дона Гало:

– А на каком пароходе мы плывем? Мы до сих пор не знаем, на каком пароходе плывем…

XIII

«Вот он, вопрос, – подумала Паула. – Тот злополучный вопрос, от которого вся игра может пойти насмарку. Сейчас скажут: «На…»

– Сеньор Порриньо, – сказал инспектор, – пароход как раз и есть одно из осложнений технического порядка, которые я имел в виду. Час назад, когда я имел удовольствие присоединиться к вам, руководство пришло к соглашению по этому вопросу, однако же могли возникнуть и непредвиденные изменения, в результате которых дело может принять несколько иной оборот. Я полагаю, что нам следует подождать несколько минут и ситуация окончательно прояснится.

– Отдельная каюта, – коротко бросил дон Гало. – С отдельной ванной. Как было договорено.

– Договорено, – любезно сказал инспектор, – не совсем точное слово, однако не думаю, сеньор Порриньо, что в этом плане будут какие-либо сложности.

«Нет, не как во сне, это было бы слишком просто, – подумала Паула. – Рауль сказал бы, что это скорее похоже на рисунок, рисунок…»

– Рисунок – какой? – спросила она.

– Что значит – какой рисунок? – сказал Рауль.

– Ты сказал бы, что все это скорее похоже на рисунок…

– Анаморфный, дурочка. Ну да, немного похоже. Одним словом, неизвестно даже, на какой пароход нас сунут.

Они расхохотались, потому что обоим им это было совершенно безразлично. Не то что доктору Рестелли, чья твердая вера в незыблемость государственного порядка была поколеблена впервые в жизни. У Лопеса и у Медрано выступление дона Гало пробудило желание выкурить еще по одной сигарете. Их тоже все это чрезвычайно забавляло.

– Похоже на поезд-призрак, – сказал Хорхе, прекрасно разобравшийся в происходившем, – садишься в него, и с тобой начинают происходит странные вещи: то мохнатый паук ползет по лицу, то скелеты пляшут…

– Мы всю жизнь жалуемся, что не происходит ничего интересного, – сказала Клаудиа. – И когда наконец происходит (а интересным может быть только подобное этому), большинство начинает испытывать беспокойство. Не знаю, как вам, а лично мне поезда-призраки кажутся гораздо более забавными, чем Генеральная железнодорожная компания «Рока».

– Разумеется, – сказал Медрано. – По сути, дона Гало и некоторых других беспокоит то, что наше будущее находится в несколько подвешенном состоянии. Поэтому они волнуются и спрашивают, как называется пароход. А, собственно, что такое название? Разве оно является гарантией того, что мы все еще называем «завтра», это чудище с занавешенным лицом, ни в какую не желающее открыть лицо и подчиниться.

– А между тем, – сказал Лопес, – впереди начинают вырисовываться роковые силуэты – небольшой военный корабль и светлоокрашенный сухогруз. Скорее всего, шведский, у их судов лица всегда чистые.

– Очень кстати заговорили о нашем неопределенном будущем, – сказала Клаудиа. – Но вся эта затея – приключение, пусть обыденное, но приключение, а в любом приключении будущее – самая большая ценность. Если мы находим в этой затее особый вкус, то потому, что приправой тут служит будущее, прошу прощения за кулинарную метафору.

– Дело в том, что не все любят острые соусы, – сказал Медрано. – Есть, по-видимому, два совершенно противоположных способа усилить вкус настоящего. В данном случае некое Руководство решает устранить всякое конкретное упоминание будущего и создает тайну с отрицательным знаком. Разумеется, люди предусмотрительные пугаются. А лично моим ощущениям это абсурдное настоящее придает остроту, я наслаждаюсь каждой минутой.

– И я тоже, – сказала Клаудиа. – Отчасти потому, что не верю в будущее. От нас скрывают всего лишь причины настоящего. Возможно, они и не догадываются, сколько магии для нас в их бюрократических тайнах.

– Конечно, не догадываются, – сказал Лопес. – Магия, да… Скорее всего, тут, как всегда, невероятное переплетение интересов, причин, сложных чиновничьих взаимоотношений.

– Не важно, – сказала Клаудиа. – Коль скоро это доставляет нам такое удовольствие.

Автобус уже остановился около складов таможни. Порт тонул в темноте, редкие фонари и сигареты офицеров полиции, стоявших у отворенной двери, много света не давали. На расстоянии нескольких метров ничего не было видно, и густой запах летнего порта сразу же прилипал к лицам выходивших из автобуса людей, затушевывая на них выражение растерянности или радости. Дона Гало водрузили в кресло, и шофер покатил его ко входу, где уже стоял и распоряжался инспектор. «Не случайно, – подумалось Раулю, – все идут, сбившись в кучку. Словно боятся отбиться».

Один из офицеров выступил вперед – сама любезность.

– Добрый вечер, сеньоры.

Инспектор достал из кармана бумаги и передал офицеру. Сверкнул луч электрического фонарика, где-то просигналил автомобиль, кто-то, невидимый, закашлял.

– Сюда, пожалуйста, будьте любезны, – сказал офицер.

Желтый глаз фонарика пополз по бетонному полу, усеянному соломенной трухой, металлическим мусором, мятой бумагой. Тихие разговоры гулко зазвучали в огромном пустом бараке. Желтый глаз высветил длинную таможенную стойку и застыл, указывая путь осторожно приближавшейся кучке людей. Слышно было, как Мохнатый сказал: «Ну и навороты, точь-в-точь как у Бориса Карлофа». Фелипе Трехо закурил сигарету (мать ошеломленно уставилась на сына, первый раз курившего в ее присутствии), и огонек спички на мгновение неверным светом осветил всю сцену – вереницу растерянных людей, направлявшихся в глубь помещения к дверному проему, за которым темным светом светилась ночь. Нора, повиснув на руке Лусио, зажмурилась и не желала открывать глаз, пока они не окажутся за дверью, под открытым небом без звезд, на свежем воздухе. Они первые увидели пароход, и когда взволнованная Нора обернулась, чтобы сообщить об этом остальным, полицейские с инспектором уже окружили процессию, фонарик был погашен, и только тусклый свет уличного фонаря освещал край деревянного трапа. Инспектор отрывисто похлопал в ладоши, и из нутра пакгауза, неловкой насмешкой, донеслись еще более отрывистые и механические хлопки.

– Я благодарю вас за проявленный дух сотрудничества, – сказал инспектор. – Мне остается лишь пожелать вам счастливого плавания. Судовые офицеры займутся вами и проводят в каюты. Пароход отчалит через час.

Медрано вдруг показалось, что слишком долго они, прикрываясь иронией, оставались пассивными, и он выступил вперед. Как всегда в подобных случаях, ему стало смешно, но он сдержался. И как всегда, он испытал глухое удовольствие, со стороны наблюдая себя самого в момент, когда собирался совершить поступок.

– Скажите, инспектор, уже известно, как называется судно?

Инспектор утвердительно наклонил голову. Даже в темноте ясно была различима плешь, обрамленная венчиком волос.

– Да, сеньор. Офицер только что сообщил мне, а ему позвонили из центра и сказали, куда нас вести. Судно называется «Малькольм» и принадлежит компании «Маджента Стар».

– Грузовое, судя по очертаниям, – сказал Лопес.

– Грузопассажирское, сеньор. К тому же – из лучших, поверьте. Превосходно оборудованное, готовое принять на борт небольшую группу избранных пассажиров, каковыми вы и являетесь. У меня есть опыт в этой области, хотя я и служил главным образом в налоговых учреждениях.

– Вам будет там прекрасно, – сказал полицейский офицер. – Я поднимался на судно и заверяю вас, это так. Была заминка, команда бастовала, но теперь все улажено. Вы же знаете, как разлагают коммунистические идеи, раз от разу служащие разбалтываются, но, к счастью, мы живем в стране, где есть порядок и власть. И в конце концов даже самые отпетые иностранцы берутся за ум и кончают дурить.

– Поднимайтесь на борт, сеньоры, пожалуйста, поднимайтесь, – сказал инспектор, отступая в сторону. – Очень приятно было познакомиться, и сожалею, что мне не посчастливилось отправиться с вами в плавание.

И он хихикнул, как показалось Медрано – делано. Все столпились у трапа, кто-то прощался с инспектором и офицерами, а Мохнатый снова принялся помогать переносить дона Гало, который, похоже, задремал. Женщины с опаской цеплялись за перила, остальные поднялись быстро и молча. Когда Рауль, уже на нижней палубе, вздумал оглянуться, то увидел в густой тени инспектора и офицеров, они тихо о чем-то разговаривали. И, как все это время, все приглушенно – и свет, и голоса, и даже плеск речной волны о корпус судна и о причал. Да и на капитанском мостике «Малькольма» было не особенно светло.