Темная сторона изобилия. Как мы изменили климат и что с этим делать дальше

Ученый оказался прав и в том, что нужда и страдание в мире в наши дни проистекают не от неспособности Земли производить ресурсы, а от нашего неумения ими делиться; читая эту книгу дальше, вы увидите тому немало подтверждений. Многие из нас потребляют настолько больше, чем нужно, что великое множество людей остается практически ни с чем.

Более сложная проблема, уникальная для нашего поколения, заключается в том, что избыточное потребление еды и топлива всего лишь десятой частью населения угрожает способности Земли производить жизненно необходимое для остальных 90 %. Большинство политических дискуссий вокруг изменений климата опираются на надежду изменить положение дел. По правде говоря, это невозможно.

В глобальном смысле, в нашем распоряжении всего четыре ресурса: земля, океан, небо и мы сами. На кон поставлено абсолютно все, и нам пора начать думать ясно и просто. Начнем с того, с чего начинается история каждого.

С ребенка.

3
Как мы живем

Вероятно, я чувствую сейчас то же, что чувствует солдат, чье сердце пробила насквозь пуля.

МАРК ТВЕН В ОТВЕТ НА НОВОСТЬ О СМЕРТИ ДОЧЕРИ, 24 ДЕКАБРЯ 1909 ГОДА

В колледже у меня был друг, который ничего не боялся. Гонки на мотоциклах, скалолазание, публичные речи, ночевка среди медведей, иностранные языки, полночные откровения… Не дрогнув, не моргнув глазом этот человек всегда первым брался за что угодно, был открыт всему, что могло ждать его впереди – и дальше.

Когда ему было около 30, его жена родила сына. Здоровый на первый взгляд мальчишка вдруг перестал дышать. На пятый день врачи сообщили: ребенок родился с дополнительной копией хромосомы, которая серьезно повлияла на формирование его сердца и почек. Спустя несколько недель он умер, а мой друг замкнулся в себе. Весь остаток жизни он провел, пытаясь открыться миру снова.

Двести лет назад потеря ребенка не была из ряда вон выходящим событием. В 1819 году в мире из пятерых появившихся на свет детей двое не доживали до пяти лет. Семьи были гораздо больше – в то время женщина в среднем рожала шесть раз за всю жизнь, – поэтому непросто было найти тех, кто не столкнулся бы с этим ужасным горем хотя бы один, а то и два раза. Я родилась в 1969 году, и к этому моменту число подобных случаев уменьшилось наполовину: из пяти новорожденных выживали четверо, среди них оказалась и я. Любая цифра детской смертности будет слишком велика, и все же за последние 50 лет она очевидно снизилась: сейчас в мире лишь один ребенок из двадцати пяти не доживает до своего пятого дня рождения. Семьи тоже стали меньше (в среднем женщина в наши дни рожает всего три раза в жизни), поэтому мы сталкиваемся со столь опустошающей потерей настолько редко, что для многих появление ребенка на свет никак не ассоциируется с ужасом его возможной смерти.

Конечно, в 1819 году роды были опасны не только для ребенка, но и для его матери. Из восьми моих прапрабабушек две умерли родами, а о жизни (и смерти) остальных шести в истории семьи не осталось практически никаких записей. Сто лет назад на сто родов в США приходилась одна смерть матери. С тех пор у нас появились акушерки, медсестры и врачи, а возможность пользоваться стерильными инструментами серьезно снизила риск и для матери, и для ребенка. Благодаря развитию медицинского обслуживания за период с 1930 по 1980 год в США умирала лишь одна роженица из 10 000. Снизить эту планку, увы, не удается и по сей день.

Статистика по смертности во время родов в США лучше, чем мировая. В 1969 году только половина всех родов на планете проходила там, где мать и ребенок могли получить современный уход. К 2013-му доступ к медицинскому обслуживанию получило на 20 % больше женщин, и это уже позволило сократить смертность больше чем наполовину. Сейчас в мире при родах умирает лишь одна из пятисот матерей.

За последние 300 лет материнская и детская смертность в большинстве стран снизилась очень заметно. Если представить, будто все человечество стремительно удаляется от времен, пропитанных пережитой предками болью, можно только порадоваться тому, как далеко мы уже ушли. Пускай впереди еще долгий путь, мы теперь знаем, куда двигаться.

Что вы хотите делать, когда вам будет за 60? Я надеюсь, что все еще смогу кататься на велосипеде. Так и вижу себя неспешно съезжающей с холма в легчайшем облаке тополиного пуха где-нибудь в июне 2034-го. На закате я остановлюсь, привяжу велосипед на парковке у «Таргет Филд» и займу свое место как раз вовремя, чтобы увидеть, как «Миннесота Твинс» за восемь с половиной подач обыгрывают «Янки» со счетом 17:0.

У меня есть все основания строить подобные планы, хотя моему отцу такое и в голову бы не пришло. Он родился в 1923 году, когда средняя продолжительность жизни для новорожденного американца составляла всего 58 лет. Я увидела свет спустя почти пять десятилетий и уже могла рассчитывать дожить до 71 года. Моему сыну придется строить планы на жизнь после 70: он родился в 2004-м, а к тому моменту средняя продолжительность жизни в Америке достигла 78 лет. Как и любой матери, мне присущ исключительный оптимизм в отношении своего ребенка, и я подначиваю его представлять, как он будет жить, перешагнув восьмидесятилетний рубеж. На это у меня тоже есть основания: мой отец, вопреки статистике, прожил 92 года. Он скончался от воспаления легких. Это заболевание часто становится причиной смерти пациентов старше 90 лет, но в целом в нашей стране от него мало кто умирает, так что папа и тут оказался исключением из правил.

А ведь у него, например, были все шансы погибнуть во Второй мировой войне: между 1939 и 1945 годами с фронта не вернулись более 400 000 американцев, но он выжил. Меньше чем за десять страшных военных лет было убито примерно 15 млн солдат и 45 млн мирных жителей. За 70 с лишним лет, прошедшие с тех пор, человечество не видело подобных потерь. Число погибших в вооруженных конфликтах по всему свету, согласно последним данным, сейчас составляет около 50 000 в год.

Насилие уносит куда больше жизней, чем война: 500 000 человек ежегодно умирает от чужих рук. Но даже эти цифры меркнут в сравнении с количеством самоубийств: почти 800 000 за 2016 год, из них 50 000 – на территории Америки. Мы жестоки по отношению к другим, но к самим себе относимся еще хуже.

А еще люди просто умирают от болезней – и этим смертям несть числа. Все равны перед лицом Смерти, так что вы не удивитесь, если я скажу, что эти данные примерно одинаковы для всех стран, будь они бедными, богатыми или среднего достатка. Ежегодно каждый сотый человек на планете заболевает и уходит из жизни. Конечно, не везде болеют одним и тем же – в первую очередь это связано с состоянием экономики. В богатых государствах на первое место (одна из каждых четырех смертей) выходят заболевания сердца и инсульты. Наравне с раком, диабетом и заболеваниями почек они ответственны примерно за половину всех летальных исходов в странах с самым высоким уровнем жизни. Все эти недуги опасны сами по себе, но их роднит одно важное свойство: они не заразны.

В самых бедных регионах мира ситуация складывается прямо противоположная. Общий коэффициент смертности может быть таким же, но люди умирают мучительнее, в более раннем возрасте, часто – от болезней, которые в более благополучных странах почти забыты благодаря свободному доступу к чистой воде, качественным канализационным системам, вакцинации и антибиотикам. Инфекционные заболевания легких, кишечника и крови – вот причина 30 % смертей в беднейших странах. Еще 10 % – смерти во время родов.

И все же в наши дни бедность уже не смертный приговор, как раньше. За последние 25 лет доступность чистой воды в беднейших регионах увеличилась на 30 %, а санитарные условия стали лучше. Если расширить обзор до тридцатилетнего промежутка, мы обнаружим, что в тех же областях удвоилось количество привитых, а ведение беременности теперь на 30 % доступнее. В результате этих мер коэффициент смертности в странах с низким уровнем жизни с момента моего рождения снизился наполовину и, как я говорила выше, сравнялся с показателями процветающих стран. Летальные исходы при родах пока остаются проблемой, однако мы на верном пути.

Как же немалая часть населения нашей планеты всего за 50 лет научилась настолько лучше справляться с болезнями и детской смертностью? Примерно так же, как мои бабушка с дедушкой, столкнувшиеся с этой проблемой 100 лет назад. Они собрали вещи и переехали в город.

4
Где мы

В Риме тебя восхищает деревня; поедешь в деревню – Рим превозносишь до звезд^[2].

ГОРАЦИЙ. САТИРЫ. VII (ОК. XXXV В. ДО Н.Э.)

Сколько поколений назад ваши родные работали на земле? Мои – не так уж давно: родители моей матери выросли среди пасторальных картинок пастбищ южной Миннесоты и северной Айовы. Вернувшись с полей Первой мировой, мой дедушка бесцельно скитался по стране, остановившись в округе Райт ровно на то время, которое потребовалось, чтобы заключить сделку с прадедом. Условия ее были типичны для Среднего Запада тех времен: дед соглашался работать на земле в течение определенного срока – в обмен на бессрочный домашний труд моей будущей бабушки. Это принесло свои плоды: например, больше десяти рожденных бабушкой детей, среди которых была моя мать. Позже, в 1920-м, супругов поманила городская жизнь – и они перевезли все свое семейство в мой родной городок Остин, штат Миннесота. Дедушка оставил земледелие и начал работать на скотобойне.

Если от земледельцев, пастухов или охотников вас отделяет больше восьми поколений, то вы и ваш городской род – одно из редчайших исключений. В 1817 году только 3 % мирового населения проживало в городах любого размера. Сегодня, спустя всего 200 лет, более половины всех обитателей планеты Земля живут в городах, точнее поселениях, где насчитывается более 100 000 человек. При этом сами города распределены по поверхности земного шара весьма неравномерно.

География мирового народонаселения относительно проста. В развитых странах, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, то есть в Евросоюзе, Северной Америке, Японии, Израиле, Новой Зеландии и Австралии, проживает в сумме около миллиарда человек. Самое невероятное – то, что на Земле уже есть две страны, где больше миллиарда людей, – в Китае и Индии живет почти по 1,5 млрд. Та часть Африки, что находится к югу от пустыни Сахара, стала домом еще для миллиарда жителей. Еще столько же наберется в странах Восточной Азии (конечно, без учета Китая). Население арабских стран Северной Африки и Среднего Востока добавит к общей сумме еще полмиллиарда – наравне с Латинской Америкой и остальными южноазиатскими странами (разумеется, не считая Индии). Общее количество людей на планете Земля на 2017 год, таким образом, составляло 7,5 млрд.

Я родилась в 1969 году, когда большая часть людей предпочитала сельскую местность. Сейчас подавляющее большинство выбирает города. Это означает, что за последние полвека к их населению добавилось около 3 млрд человек. Немалая часть городов теперь считается мегаполисами: они вмещают больше 10 млн жителей. Еще 100 лет назад такие размеры казались невозможными; сейчас на карте мира уже 47 мегаполисов, а те, что были самыми первыми, продолжают расти дальше. В Токио на данный момент проживает больше 35 млн человек; численность обитателей Нью-Йорка перевалила за 20 млн.

Города – само воплощение большего: очаги нашей цивилизации, видимые даже из космоса. Ночью они пульсируют ярким искусственным светом и сверху больше всего напоминают паутину нейронов в мозге. От сияющих ядер городских центров расходятся поблескивающие дендриты окраин, соединенные между собой аксонами шоссе, перемигивающихся огнями.

Высокая плотность населения – это возможность концентрации труда. Прав был Генри Джордж, когда еще в 1881 году писал о том, что с приездом новых людей «появляются и новые руки, приложение которых, согласно естественному порядку вещей, позволит производить больше». История городов, восходящих к древней Александрии, рассказывает о библиотеках, проектах строительства, транспортных системах, рынках, больницах, бюрократических аппаратах, судебных системах и сотнях тысяч других начинаний, невозможных при малой плотности населения. Города всегда были и будут местами, где люди собираются в попытках разделить и преумножить свой труд.

Что касается меня, я родилась и выросла в том же маленьком поселении (всего 10 000 жителей), куда в 1920 году приехали мои дед и бабка. Став старше, я, надеясь получить образование и работу, переехала в город, где жителей было больше миллиона, – подобные истории повторяются по всему миру. За последние полвека чуть больше миллиарда человек либо родилось в городах с населением свыше миллиона, либо отправилось туда. Я была одной из множества переселенцев, и все мы стремились в город примерно по одной и той же причине – ради возможностей, которых не было дома.

Примерно миллиард беднейших из бедных, вынужденных выживать меньше чем на доллар в день, – те, кто остался в сельской местности. Более трети тех, кто лишен доступа к электричеству – не имеет возможности читать после заката, хранить в холодильнике молоко, мясо или лекарства, – жители деревень. Каждый год несколько миллионов человек перебирается в городские трущобы, ибо даже там доступность необходимой медицинской помощи выше, а заработная плата – больше, чем в родных местах. К тому же здесь все может измениться. Организация Объединенных Наций точно определяет, какие именно районы можно считать трущобами; но с 2000 года во многих из них условия жизни и доступность чистой воды улучшились настолько, что они перестали подпадать под это определение, оставаясь при этом домом более чем для 200 млн жителей.

Рост городов продолжится – люди все так же будут стремиться туда из сельской местности, и это верно для любой страны и континента. Даже в Европе и Северной Америке, где 80 % населения уже сосредоточено в мегаполисах, продолжается исход деревенских жителей. И не стоит забывать о мировой популяции: она тоже увеличивается и достигнет отметки в 10 млрд к 2100 году. Большему числу людей в бо́льших по размеру городах нужно больше большего во всех сферах, но в первую очередь – больше еды.

Это приводит нас к следующему вопросу: когда все переедут в город, кто останется управлять фермами? Ответ: практически никто. Вот «практически ни о ком» – о невидимых тружениках, которые до сих пор выращивают пищу, поддерживающую жизнь во мне и в вас, – мы и поговорим дальше.

Часть вторая
Еда

Ведь все вперед идет гигантским шагом;

Вы сами знаете, в каких размерах!

В народе все потребности растут;

Того, чем прошлый год мы обходились,

Оказывается, уж мало в этом…^[3]

ГЕНРИК ИБСЕН. БРАНД (1865)

5
Взращиваем зерно

Коль вам дано провидеть сев времен

И знать, чье семя всхоже, чье – не всхоже,

Вещайте…^[4]

УИЛЬЯМ ШЕКСПИР. МАКБЕТ (1606)

С запада на восток от Чикаго до Шайенна и с севера на юг от Фарго до Уичито простирается участок страны, формой напоминающий сердце. Настоящее человеческое сердце, я имею в виду, а не ту ерунду, которую рисуют на открытках. В самом его центре, как раз там, где легочная артерия пересекала бы аорту, стоит Су-Сити – самый, возможно, непритязательный город во всех Соединенных Штатах. Я выросла недалеко от него, в Хартленде, в сердце сердца страны^[5].

Образование там зачаточно и весьма неполно. Переехав в Калифорнию, я, например, узнала, что быть выходцем со Среднего Запада – стыдно. В первом семестре магистратуры мне довелось делить лабораторный стол с парнем из Лиги плюща, представителем интеллектуальной элиты. Выяснив, откуда я родом, он с изумлением воскликнул:

– Боже, что вы там вообще делаете?

– Еду для вас выращиваем, – ответила я, мысленно разделив мышечную массу собеседника на его способность разгребать лопатой снег.

Я не слишком погрешила против истины. Территория Хартленда составляет лишь 15 % общего размера Соединенных Штатов, но именно здесь находится больше половины всех пашен Америки. Я росла «горожанкой», однако отлично понимала: город наш существует только для того, чтобы было кому резать скот, вскормленный кукурузой, которая выращена на полях, простиравшихся вокруг на многие километры.

Откуда вы? Я спрашиваю сейчас не о том, где вы родились, – скорее о том, где выросли. Что бросается в глаза первым, когда вы едете в машине? Пустыня? Океан? Равнины? Горы? Деревья? Здания? Еще одно уточнение: если ваш мир рухнет, а вы лишитесь сразу всего, куда обратится ваш взор и устремится ваше сердце?

Я из Остина, штат Миннесота, – как и мои родители, и родители моих родителей. Там есть большой завод и несколько маленьких ресторанчиков, в основном придорожные кафе или закусочные. Северная граница города проходит по кладбищу, где однажды и закончились бы мои дни – скорее рано, чем поздно, поскольку чего в Остине точно нет, так это крупной больницы.

Ради визита к врачу нам, как и остальным горожанам, приходилось ехать на 60 км северо-восточнее: там была ближайшая клиника. Меня, как самую младшую, не могли оставить дома и брали с собой. Заболевший занимал заднее сиденье, я садилась рядом и хмуро созерцала плывущие за окном бесконечные поля – километр за километром, год за годом.

В ноябре пашни пусты, черная почва присыпана инеем. Наступала зима, все вокруг становилось белым, и я уже не могла различить линию горизонта среди окружавшего нас бескрайнего и бесцветного пейзажа. В апреле весь этот снег, будто по щелчку пальцев, превращался в непролазную грязь, а канавы по обе стороны дороги заполнялись талой водой. В мае я приоткрывала окно, чтобы вдохнуть густой запах вспаханной почвы, пока огромные механические культиваторы прорезали в ней борозды. Они ползали туда-сюда со скоростью примерно 9 км/ч, напоминая одиноких металлических чудовищ, протаптывающих тропу во время обхода своей территории.

К 1 июня кукуруза и соевые бобы занимали свои места в почве. Весенние дожди в Миннесоте никогда не подводят земледельцев, так что вскоре из земли показывались тонкие зеленые листочки. Спустя еще неделю следом за ними появлялись ярко-зеленые овалы, – принималась соя. Лето подводило итоговую черту, и посевы всходили – сантиметр за сантиметром, метр за метром, – одевая в зеленый все вокруг.

Кукуруза и соя – странные соседи по полю, часто живущие бок о бок, но очень разные по сути. Сою сложнее не вырастить, чем вырастить: она получает питание от бактерий, заключенных в корнях. Кукурузе постоянно нужны щедрые порции удобрений. Цветы сои самоопыляются и без посторонней помощи создают завязи; в кукурузном початке каждое зерно нужно опылять отдельно. Соевые бобы собирают стручками, в каждом из которых сидит по четыре зернышка – словно костяшки пальцев, скрытые зеленой кожаной перчаткой. Зародыши кукурузы затвердевают и сотнями высыхают, выстилая свисающие со стебля початки. Однако, стоит и тем и другим полностью созреть, их ждет одинаковая судьба: силосная яма.

В октябре снова наступала пора тракторов. В их кильватере тащились огромные комбайны, поглощающие все на своем пути. К Хеллоуину вся страна покрывалась неровной щетиной жнивья, над которой то тут, то там торчали высохшие оболочки початков – единственные свидетельства летнего триумфа жизни. В ноябре приходили первые заморозки, кто-то из нас заболевал, и для меня цикл начинался снова.

Если выпадает такая возможность, я и сейчас проезжаю те же 60 км из Моуэра в Олмстед и обратно, каждый раз по одной дороге – той же, по которой мы часто путешествовали семьей. Я веду машину и внимательно смотрю по сторонам в надежде встретить привычные следы посадок, роста и сбора урожая. То, что остается неизменным, успокаивает меня, пусть даже в остальные дни мое внимание сосредоточено на отслеживании перемен.

В отличие от многих маленьких американских поселений Остин не город-призрак; в каком-то смысле он всегда процветал. Несколько сотен его домов были крошечным островком в океане соевых бобов, люцерны и кукурузы. Эти два с половиной квадратных километра, на которых стоял город и теснились окраинные фермы, лет до 17 были для меня целым миром. Позднее оказалось, что весь мир так же увядает, возрождается и цветет, как поля Моуэра.

Сегодня пашни округа, где я родилась, производят почти в три раза больше пищи, чем в 1969 году. Это верно и для планеты в целом: все остальные поля также производят втрое больше ресурсов, чем тогда. Раньше в год мы получали миллиард тонн злаковых, сейчас – 3 млрд. При этом – удивительно! – количество отданных под земледелие территорий за это время особенно не увеличилось, ни в Америке, ни в других странах.

Так как же нам удается выращивать в три раза больше пищи, если полей стало лишь на 10 % больше? Ответ кроется в колоссальном росте урожайности – объема зерна, собираемого с отдельного участка почвы.

Бушель – это мера, которая в ходу уже 1000 лет, даже дольше. Один бушель урожая поместится в 30-литровую корзину – тяжеловато, но не неподъемно. Бушель зерна весит 22–27 кг, чуть больше, чем вы можете провезти в багаже, когда летите самолетом. Пятьдесят лет назад участок земли размером с баскетбольное поле должен был производить один бушель кукурузы. Сегодня для этого понадобится площадка размером с два парковочных места.

Рис и пшеница демонстрируют такую же потрясающую урожайность: 50 лет назад она была в два раза ниже. Соя, ячмень, овес, рожь и просо практически не отстают от лидеров. Кофе, табак, сахарная свекла – те же фантастические цифры. Когда я проводила исследование для этой книги, мне не встретилось ни одной культуры, не показывавшей заметный прирост урожайности за последние полвека.

За очень, очень малым исключением все поля на планете Земля приносят нам сейчас как минимум в два раза больше пищи, чем когда я была ребенком, – и это очень здорово, ведь количество людей тоже выросло вдвое. Такой удивительный прорыв в сельском хозяйстве стал возможен благодаря трем важным достижениям: мы научились качественно подкармливать растения, надежно их защищать и улучшать с помощью науки.

Каждому растению на Земле, будь то куст помидоров, бобовый стебель или пшеничный колос, необходимы вода и питательные вещества. Без них оно не сможет выжить и вырасти. Получить все это оно может только из почвы, сложной смеси каменной крошки и органических останков, столетиями, если не тысячелетиями перегнивавших под нашими ногами.

У разных видов растений разные нужды, и каждая горсть почвы являет собой уникальное сочетание ресурсов. В природе экосистемы рождаются на стыке разнообразия ландшафтов и требований каждого конкретного вида растительности, его населяющей; потому-то экосистема лугов и пастбищ так не похожа на экосистему заболоченных земель или тропический лес. Но пахотное поле – вид местности, созданный руками человека и призванный обеспечить всем необходимым лишь одну-единственную культуру, которую выращивают именно на этом участке. Почва на нем становится идеальной для монокультур потому, что ее дополнительно удобряют и орошают. Обеспечить нужное количество удобрений и воды фермерам помогают инженеры и ученые; за прошедшие 50 лет они вместе добились в своем деле гораздо большей эффективности.

С 1969 года мировое потребление удобрений выросло в три раза, пропускная способность ирригационных систем увеличилась вдвое. Сейчас нашим полям достается гораздо больше подкормки и воды, чем когда-либо, и они платят нам щедрым урожаем. К сожалению, у этих прекрасных условий есть и «побочные эффекты».