Книга слез. От чувственности до притворства

ВЕНДИ: Питер!

(Она вскочила с кровати, чтобы обнять его, но он отстранился – он не знал, почему это сделал, но понимал, что должен отстраниться.)

ПИТЕР: Ты не должна меня трогать.

ВЕНДИ: Почему?

ПИТЕР: Никто не должен меня трогать.

ВЕНДИ: Почему?

ПИТЕР: Я не знаю.

(В мюзикле никто его не трогал.)

ВЕНДИ: Неудивительно, что ты плакал.

ПИТЕР: Я не плакал. Но я никак не могу приклеить свою тень^[16].

Отрицание плача со стороны человека со слезами на глазах настолько распространено, что превратилось в шутку. Наберите на YouTube «I'm not crying», и в первых сотнях результатов вы увидите людей (очень часто детей на школьных конкурсах талантов), поющих комедийную песню группы Flight of the Conchords, в которой они оправдывают свои слезы дождем. Я начинаю ненавидеть эту песню. Она мешает мне найти доказательства существования случаев, когда люди действительно плакали и отрицали это. Как глубоко бы я ни копала, единственное, что я нахожу, – это несмешная музыка.

Когда мне было пять лет, я прослушивалась на роль Венди в «Питере Пэне», которую труппа детского летнего театра ожидаемо отдала девушке постарше. Когда я узнала об этом, едва не расплакалась. Затем они заявили, что роль Динь-Динь сыграет моя младшая сестра. Мне же досталась роль феи. Просто феи. Мне предстояло стать очень грустной, очень слезливой феей.

В следующем году я получила роль дублерши маленькой Алисы в «Алисе в Стране Чудес»: не большой Алисы, которая проливает галлоны слез, а уменьшившейся, едва в них не утонувшей. Я провела все лето, молясь о том, чтобы беда постигла настоящую маленькую Алису и я смогла заменить ее на сцене, но с ней ничего не случилось. Вместо этого я выступила в другой своей роли – многоножки третьего плана, танцующей в цветочном саду.

В те годы я был очарована «Волшебником страны Оз». Это был первый фильм, который я посмотрела на видеокассете. Я любила разыгрывать эту историю со своей семьей. Помню, как настаивала во время одной такой игры, что моя мать (Злая ведьма запада) должна была оставаться на кухне (в ее замке), пока я прогуливалась по дороге из желтого кирпича до моей спальни в Изумрудном городе. Моим куклам была отведена роль манчкинов, а моей сестре – Страшилы. Не помню, участвовал ли во всем этом мой отец. Может, он исполнял роль Железного Дровосека, а может, бороздил морские просторы.

Боюсь, я пишу о плаче настолько много, что в итоге, как полагается по иронии судьбы, накликаю на себя беду.

Сказание, «обыденное для… сельских жителей штатов Нью-Йорк и Огайо» и опубликованное в выпуске «Журнала американского фольклора» за 1898 год, являет собой насмешку над теми, кто плакал от мыслей о возможной скорби в будущем:

Жила-была девочка. Однажды ее мать пришла на кухню и увидела безутешно рыдающую дочь. Мать спросила: «Что случилось, в чем дело?» Девочка ответила: „Эх, я задумалась. Я подумала, что когда-нибудь, возможно, я выйду замуж и у меня будет ребенок. А потом я подумала, как однажды, когда он будет спать в своей колыбели, дверца духовки упадет на него и лишит его жизни”. И она снова разрыдалась^[17].

Некоторые люди рассматривают чтение стихов и рассказов как способ примерить на себя воображаемые обстоятельства, при этом минуя опасности из реальной жизни.

Некоторые пишут о чем-то одном для того, чтобы не писать о другом. Как, например, делал Тони Тост:

Не знаю, как говорить о моем биологическом отце, так что опишу-ка я озеро: оно голубое, с лебедями^[18].

Не обязательно писать именно о лебедях. Можно писать о слонах, как это сделала Эми Лоулесс:

 
     Когда умирает слон,
     Иногда от вас требуется
     лишь быть рядом.
     И никто не осудит вас, если вы
     не скажете ничего умного.
     Иногда, когда умирает слон,
     я хочу собрать уйму ученых,
     Один из них вытрет слезу
     В слоновьем глазу,
     Скажет «я могу объяснить»
     и вытянет кость
     Изо рта живого слона^[19].
 

Люди издавна периодически говорят о том, что видели слонов, проливающих слезы, вызванные эмоциями. В то же время скептически настроенные наблюдатели в течение долгого времени возражали, что животные проливают слезы лишь из-за физической боли. Независимо от того, плачут они или нет, слоны славятся своей скорбью. В 1999 году Дамими, семидесятидвухлетняя слониха в неволе, «умерла от горя» после смерти ее более молодой подруги-слонихи, погибшей во время родов. Согласно заявлению BBC, «сотрудники зоопарка сказали, что она пролила слезы над телом своей подруги, а затем неподвижно стояла в своем вольере несколько дней»^[20]. В конце концов она умерла голодной смертью.

Такое поведение свойственно не только слонам в неволе. В дикой природе, согласно одному экологу, «часто наблюдают, как матери скорбят о своем мертвом ребенке в течение нескольких дней после смерти, иногда пытаясь вернуть ребенка к жизни ласками и прикосновениями к его трупу»^[21]. Слово, которое, по моим наблюдениям, люди используют чаще всего для описания того, как слоны осматривают кости другого слона, когда стадо обнаруживает скелет, – «благоговейно».

Иногда трудно сказать, являются ли слезы результатом физической или эмоциональной боли. Взять, к примеру, следующий рассказ о белом человеке, охотящемся на слона в Южной Африке в конце XIX века. В переведенном отрывке животное ранено, неспособно убежать, и охотник решает «поиграться» со своей добычей. Он стреляет в слоновье тело развлечения ради до тех пор, пока не ощущает себя «потрясенным, осознав, что [он] лишь мучил… благородного зверя», и решает перейти к убийству:

Сначала я сделал шесть выстрелов двумя нарезными пулями, которые, должно быть, в конечном счете оказались смертельными, но тогда его страдание не нашло никакого физического выражения. После этого я произвел три выстрела в одну и ту же часть тела из голландской 57-миллиметровой пушки. Большущие слезы потекли из его глаз, которые он медленно закрыл и открыл. Его колоссальная фигура судорожно дрогнула, и, падая на бок, он скончался. Клыки этого слона были красиво изогнуты. Более тяжелых клыков я до того раза не встречал, в среднем каждый весил девяносто фунтов^[22].

 

Охотники не единственные, кто заставляет слонов плакать. Mabra elephantophila, вид ночных бабочек, обнаруженный в Таиланде, питается слоновьими слезами. Другой вид бабочек, Lobocraspis griseifusa, не ждет пролития слез – если глазное яблоко существа сухо, бабочка будет раздражать его, пока глаза слона не начнут слезиться^[23].

Я нашла слово, обозначающее питье слез, – лакрифагия. Можно, к примеру, использовать его в контексте лакрифагической жажды белл хукс, наблюдавшей в детстве

за стариками, которые приближались, словно бабочки – передвигаясь легко и красиво, на несколько секунд неподвижно замирая… У этих людей была темная кожа и серьезные лица. Они были дьяконами церкви, десницами Божьими. Эти люди плакали, когда чувствовали Его любовь и когда проповедник говорил о добром и верном служителе. Они вытаскивали из карманов помятые носовые платки и лили в них слезы, словно молоко в чашу. Она хотела испить тех слез, которые, подобно молоку, могли подпитать ее и помочь ей расти^[24].

Молоко и слезы – единственные биологические жидкости, которые люди могут пить, не испытывая при этом непреодолимого отвращения.

На горе Сипил в Турции дождевая вода иногда просачивается через известковистую породу. Люди связывают эту «плачущую скалу» с историей Ниобы, которая слишком гордилась своими детьми и была наказана за это – четко, математически выверено, целиком и полностью. Она хвасталась, что у нее было целых четырнадцать детей, а у Лето лишь двое, за что эти двое ей и отомстили: Аполлон убил ее семерых сыновей, Артемида – семерых дочерей. Ее муж покончил с собой. Сама Ниоба не могла перестать плакать. Она превратилась в камень, но даже это не смогло остановить ее слез.

Во фрагменте поэмы, написанной Сапфо, говорится следующее: «Лето и Ниоба были прекрасными подругами»^[25].

У меня нет ни сыновей, ни дочерей. У меня много любимых друзей, у некоторых из них один или два ребенка.

Я не хотела затрагивать тему плачущих младенцев, потому что мой муж Крис и я пытаемся зачать собственного, но мое исследование продолжает развиваться в этом направлении. Прошлой ночью, лежа в постели, я читала о том, как родители в разных культурах пытаются прекратить завывания своих детей. Некоторые говорят им, чтобы они перестали вопить – команда, которой дети в конце концов подчиняются. Некоторые кричат громче, чем плачет сам ребенок, а затем смеются, и все это до тех пор, пока ребенок не прекратит рыдать из-за того, что он растерялся, его отвлекли или заинтересовали^[26]. Младенец с коликами в животе – это младенец, который льет слезы вне всякой меры, в некоторых случаях по восемнадцать часов в день^[27]. Я боюсь, что стану такой матерью. Боюсь, что не стану матерью вообще.

Я боюсь, что стану постоянно рыдающей матерью, потому что меня периодически одолевают полный, всеобъемлющий страх и отчаяние. Когда я страдаю, мой плач может продолжаться часами. Я раскачиваюсь, сидя на полу, и причитаю. Не знаю почему. Это одна из потребностей моего тела, как, например, спать или писать стихи.

В окрестностях дома в Огайо, который мы сняли, чтобы устроиться на работу и материально обеспечить существование воображаемого ребенка, проезжает очень мало машин. Впервые с тех пор, как мы завели кота, мы не боимся отпускать его изучать местность. Несколько минут назад я услышала, как он мяукает, чтобы его впустили обратно в дом. Когда я открыла дверь, то заметила неопровержимые доказательства драки с соседской кошкой: царапина, начинающаяся ровно у уголка его левого глаза. Красный путь, по которому может прокатиться слеза.

Я начала коллекционировать в нашем доме то, что Крис назвал «слезотекой». «Плач» Тома Лутца. «Изображения и слезы» Джеймса Элкинса. Оглавление последней стало моим любимым. Меня притягивает его ласковое поддразнивание, его указывание пальцем без всякого осуждения: Глава 1 – «Плач исключительно из-за цветов», Глава 5 – «Плач из-за голубоватых листьев»^[28].

Вся эта литература может быть одной большой ошибкой. Что если (используя пример из слезотеки) так же, как изучение искусствоведения Джеймсом Элкинсом, продлившееся несколько лет, мешало его способности плакать над картинами, – мои скудные месяцы слезных исследований изменят то, как я лью слезы в повседневной жизни? Или мне стоит радоваться этим переменам? Лето подходит к концу, и темные вечера, которые раньше приносили мне лишь усталость и печаль, теперь мягко меня обволакивают. Временами я так рыдала, что считала себя пропащей. Сбрендившей. Может быть, эти книги меня защищают.

Иногда недоверие к слезам – интеллектуальное отстранение – оправдано. Как пример, рассмотрим актера, сказавшего своему другу Тому Лутцу, что «всякий раз, когда ему нужно было пустить слезы для сцены, он представлял себе определенную ситуацию, чтобы вызвать их». Совсем недавно он представлял, что «был на борту тонущего „Титаника” и передавал свою жену и маленького сына в спасательную шлюпку»^[29]. Лутц, заинтригованный объяснением актера, что «эта картина произвела самое сильное чувство утраты, которое он мог себе представить»^[30], копнул глубже. Наконец, его друг

понял, что эффектность сцены для него была основана на том, что окружающие наблюдали и одобряли его действия – капитан корабля, первый помощник, другие люди, отвечавшие за ситуацию. Эта фантазия, эта мини-мелодрама выжимала из него слезы, потому что в ней он всецело выполняет иконографическую социальную роль^[31].

Само собой, актеры выжимают из себя слезы намеренно. Я это понимаю, однако могу абстрагироваться, когда смотрю фильм. Но неискренность на этом не заканчивается. Она продолжает свой путь, распространяется на все вокруг, так что даже тот, кто плачет, – тот, кому должна быть понятна причина его собственных слез, – поначалу приходит лишь к поверхностному пониманию. «Мальчик, почему ты плачешь?» Он не знает. Он не может объяснить. А когда может, причина вызывает у него чувство стыда.

Когда одному режиссеру потребовалось, чтобы молодая Ширли Темпл заплакала для сцены, он сказал ей, что ее мать была «похищена жутким человеком! Зеленым, с кроваво-красными глазами!». Темпл плакала, камера снимала. Она и ее мать разозлились, когда узнали о неоправданном обмане режиссера, поскольку молодая актриса и так уже знала, как плакать по сигналу – в том случае, если сцена снималась утром, до того как события дня могли «сгладить ее подавленное настроение». «Плакать, – сказала Темпл, – после обеда слишком»^[32].

Однажды днем тест сказал мне: «Да, ты беременна, хорошая работа, молодец». Я не заплакала. Крис тоже не плакал. Я набрала маму, которая сказала: «Я сейчас заплачу» и начала плакать. Мой верный комок в горле тоже дал о себе знать. Я заметила его и уже было начала поддаваться на его уговоры, как вдруг мне пришло в голову, что я выполняю иконографическую социальную роль, и моя прелюдия к плачу внезапно прекратилась. «Все в порядке, – сказала я маме, – это важный момент. Можешь поплакать».

Через несколько недель, когда я летела в самолете, жутко загорелый бизнесмен уронил мне на голову полную бутылку воды. Я была ушибленная, ошарашенная, уставшая, и его извинений было недостаточно. Он недостаточно раскаивался. Я не хотела плакать, но все равно заплакала. Или я думала, что не хотела плакать, но подсознательно все же хотела. Или, возможно, как говорится в книгах, эти слезы являются формой коммуникации, нужны, чтобы пристыдить мужчину. Я вспоминала все свои теории, пытаясь закрыться ими от плача и успокоиться, обратившись к здравому смыслу, но ничего не помогало. Если я хочу плакать здесь и сейчас, то не могу. Если не хочу, то плачу без остановки. Возможно, мне стоило просто расслабиться и плыть по течению слез. Мне повезло, что место рядом со мной было пустым.

Люди часто плачут на борту самолета. Согласно опросу пассажиров «Virgin Atlantic», 41 % мужчин «сказали, что прятались под одеялами, чтобы скрыть свои слезы», в то время как женщины сообщили, что «скрывали свои слезы, оправдывая их тем, что им что-то попало в глаз»^[33].

Почему именно на борту самолетов? Возможно, дело в спокойствии от полета после всего стресса на пути к нему: вы добираетесь до аэропорта, прощаетесь с близкими, наполовину раздеваетесь и распаковываете вещи при проходе через досмотр, в поте лица несетесь через паспортный контроль, а затем на свои места в самолете. Тело, оказавшись наконец в состоянии покоя, внезапно обнаруживает, что чувства накатили на него с полной силой. И поскольку вы не обращали внимания на них из-за более насущных проблем, они громко заявляют о себе, требуя немедленного выхода наружу. Или, может быть, все дело в одеялах. В интернете мне написали: «Я заплакала в самолете, когда моя сестра-близнец сказала, что улыбка меня не красит. Я накрыла голову одеялом и разрыдалась». В последнее время при посадке в самолет я обычно представляю, что одеяло, которое мне вручает стюардесса, все еще мокрое от слез предыдущего пассажира.

Может быть, эти слезы даже принадлежали Мэри Руэфл – поэтессе, которая писала (в эссе о написании поэзии на основе книг) о моменте, когда она рассказала соседке в самолете о своей работе. Женщина неправильно поняла объяснения Руэфл, но была очень любезна и учтива, а затем:

так как воздух самолета внезапно стал теплым и неприятным, я изо всех сил пыталась снять свое пальто. И когда она потянулась, чтобы помочь мне, меня очень тронул этот неожиданный и нежный жест помощи. К моему большому стыду и по причинам, не имеющим ничего общего с нашей беседой, я заплакала. И она сказала: «Не волнуйся, дорогуша, пути Господни неисповедимы»^[34].

Возможно, нам не дано знать истинную причину наших слез. Может, мы плачем не по какой-то причине, а из-за близости к чему-то. Возможно, все наши объяснения – это истории, придуманные постфактум. Не «просто» истории. В них нет ничего простого.

Мне интересен сам процесс интерпретации этих слез, сопоставления их друг с другом, чтобы докопаться не до истории, а до отношений. Эта слеза, эта и вот эта. Я имею в виду то же самое, что подразумевал Джек Спайсер, когда писал почившему Федерико Гарсии Лорке:

Я хотел бы превращать предметы, которые нас окружают каждый день, в стихи. Чтобы стихотворный лимон читатель мог сжать или попробовать на вкус. Чтобы он стал настоящим лимоном – словно газета, которая не перестает быть настоящей даже в виде коллажа. Я хотел бы, чтобы луна в моих стихах была настоящей луной, которую внезапно могло закрыть облако, не имеющее никакого отношения к стихотворению, – луной, совершенно независимой от описываемых образов. Воображение рисует картину реальности. Я хотел бы указать на реальные объекты, раскрыть их – написать такое стихотворение, в котором нет звука, лишь кивок в сторону чего-то реального^[35].

Настоящая слеза, которую вы можете попробовать на вкус. Луна, не имеющая никакого отношения к плачу. (На самом деле такой не существует.)

Прогуливаясь на выходных через Форт-Грин, мы с Биллом нашли коробку бесплатных книг на тротуаре – замечательную коллекцию сборников для школьников из серии «English Project» издательства «Penguin Books», изданную в 70-х. Мы с интересом пролистывали страницы, радуясь тому, как легко и непринужденно редакторы позволяют стихам войти в детский лексикон, а фотографиям соприкасаться с мифом. Билл пытался убедить меня забрать все книги, но я заставила его оставить одну себе. Сувенир в память о нашем счастливом дне. Спустя годы, когда умер Нил Армстронг, я вернулась к одному из сборников, содержащих расшифровку стенограммы лунной посадки, чтобы написать на ее основе стихотворение. Интересно, где сейчас книга Билла. Боюсь, что она была выброшена.