Сердце бури

Глава 3
У мэтра Вино
(1780)

Сэр Фрэнсис Бердетт, британский посол, о Париже:

Это самый дурно спланированный и построенный, самый вонючий город, какой только можно вообразить: что до его жителей, то они в десять раз грязнее жителей Эдинбурга.

Жорж-Жак вышел из кареты в Кур-де-Мессажери. Поездка выдалась незабываемая. С ним в карете ехала некая Франсуаза-Жюли Дюоттуар из Труа. Они прежде не встречались – он бы такую не забыл, – однако Жорж-Жак кое-что про нее слышал. Она была из тех девушек, что заставляют его сестер поджимать губки. Неудивительно: Франсуаза-Жюли хороша собой, бойка, у нее есть деньги, ее родители умерли, и половину года она проводит в Париже. В дороге она развлекала его, передразнивая своих тетушек: «Молодость пролетит, а доброе имя все равно что деньги в банке, пора остепениться, осесть в Труа и найти себе мужа, пока ты окончательно не загубила свою репутацию». Можно подумать, в ближайшее время мужчины куда-то денутся, недоумевала Франсуаза-Жюли.

Он и не мечтал, что на него обратит внимание такая девушка. Она кокетничала с ним, как с любым другим, и ей не было никакого дела до его шрама. Словно изо рта у нее выдернули кляп, словно предыдущие полгода она просидела за решеткой. Слова извергались из нее потоком, пока она рассказывала ему про город, про себя и своих друзей. Когда карета остановилась, она, не дожидаясь, когда он подаст ей руку, спрыгнула на мостовую.

В то же мгновение на него обрушился крик. Конюхи, которые должны присмотреть за лошадьми, затеяли ссору. Это первое, что он слышит в Париже, – отборная брань, сдобренная грубым столичным акцентом.

Франсуаза-Жюли стояла рядом со своими саквояжами, цепляясь за его руку и радуясь возвращению в столицу.

– Что мне здесь нравится, так это постоянные перемены. Все время что-нибудь сносят и строят что-то взамен.

Она нацарапала свой адрес на клочке бумаги и сунула Жорж-Жаку в карман.

– Помочь вам? – спросил он. – Проводить вас до дома?

– Лучше позаботьтесь о себе. Я здесь живу, я справлюсь. – Она развернулась, распорядилась багажом, вынула несколько монет. – Вы же знаете, куда идти? Жду вас не позднее следующей недели. Если не объявитесь, начну на вас охотиться.

Она подхватила самый легкий из своих саквояжей, внезапно приникла к Жорж-Жаку, подтянулась и поцеловала его в щеку. И вот она уже скрылась в толпе.

У Жорж-Жака был один саквояж, забитый книгами. Он поднял его, снова опустил, роясь в кармане в поисках клочка бумаги, на котором рукой отчима было написано:

«Черный дом, улица Жоффруа Л’Анье, приход Сен-Жерве».

Со всех сторон звонили колокола. Он чертыхнулся про себя. Сколько церквей в этом городе, и как, ради всего святого, он отличит колокола прихода Сен-Жерве? Жорж-Жак смял клочок бумаги в ладони и отбросил в сторону.

Половина пешеходов не знали дороги. Вы могли до скончания века плутать по здешним переулкам и задним дворам. Улицы без имени, засыпанные камнем строительные площадки, жаровни посреди дороги. Старики кашляли и харкали, женщины поддергивали юбки, пробираясь по грязи, дети бегали голышом, как в деревне. Это было и похоже на Труа, и не похоже. В кармане у него лежало рекомендательное письмо к адвокату с острова Сен-Луи по фамилии Вино. Сегодня придется найти ночлег, а завтра заняться делами.

Вокруг уличного торговца снадобьями от зубной боли собралась разгневанная толпа.

– Обманщик! – вопила женщина. – Прогнать его – и дело с концом!

Прежде чем отправиться по своим делам, Жорж-Жак успел заметить ее злые, безумные, городские глаза.

У мэтра Вино были пухлые ручки, он был толст, а задирист, как пожилой старшеклассник.

– Что ж, – протянул он, – мы могли бы… могли бы дать вам шанс… но…

Это я могу дать шанс вам, подумал Жорж-Жак.

– Одно видно сразу, почерк у вас отвратительный. И чему только нынче учат молодежь? Полагаю, и латынь оставляет желать лучшего.

– Мэтр Вино, – сказал Жорж-Жак, – я прослужил писарем два года. Неужели вы думаете, я приехал сюда, чтобы переписывать чужие письма?

Мэтр Вино изумленно воззрился на него.

– Я в совершенстве владею латынью и греческим. Если хотите знать, я также свободно говорю по-английски и могу объясниться по-итальянски.

– Где вы учились?

– Я самоучка.

– Как это необычно. Когда нам приходится иметь дела с иностранцами, мы нанимаем переводчика. – Он оглядел Дантона. – Любите путешествовать?

– Если представится возможность. Я хотел бы побывать в Англии.

– Восхищаетесь англичанами? Их государственной системой?

– Хотелось бы, чтобы и у нас был такой парламент. Я говорю о настоящем представительском органе, не с продажей мест, как наш. А еще о разделении властей на исполнительную и законодательную, о чем нам приходится только мечтать.

– А теперь послушайте меня, – произнес мэтр Вино. – Я скажу раз и больше повторяться не стану. Не стану также оспаривать ваших суждений, которые вы, вероятно, считаете весьма оригинальными. – Мэтр Вино слегка задыхался от возбуждения. – Так вот, это давно общее место, даже мой кучер так думает. Меня не заботит моральный облик моих секретарей, и к мессе я никого силком не тащу, но этот город – опасное место. Здесь в ходу книги, не видевшие печати цензора, а в кофейнях – даже фешенебельных – ведутся опасные разговоры. Я не стану требовать от вас невозможного – выбросить все это из головы, но потребую быть разборчивее в связях. Я не потерплю крамолы в моем доме. Не воображайте, будто все, сказанное вами наедине или по секрету, невозможно записать и донести властям. И вот еще что, – добавил мэтр Вино, кивком давая собеседнику понять, что оценил его смелость, – может быть, вы кое-чего и достигли в нашем деле, но молодому человеку неплохо бы научиться держать язык за зубами.

– Я понял, мсье Вино, – смиренно отвечал Жорж-Жак.

В дверь кто-то заглянул:

– Мэтр Перрен спрашивает, вы берете к себе сына Жана-Николя?

– О боже, – простонал мэтр Вино, – вы видели сына Жана-Николя? Я хочу сказать, имели удовольствие с ним беседовать?

– Нет, но вы же понимаете, сын старого приятеля… И говорят, он весьма умен.

– Вот как? Однако о нем говорят и другое. Нет, я беру этого дерзкого юношу из Труа. Он не стесняется громогласно высказывать свои возмутительные идеи, но уж лучше так, чем терпеть рядом с собой юного Демулена.

– Не волнуйтесь, его возьмет Перрен.

– Ну, этого следовало ждать. Неужто мэтр Демулен не слыхал, что люди толкуют о Перрене? Впрочем, что взять с такого болвана. Что ж, пусть Перрен пеняет на себя. Живи и дай жить другим, так я считаю. Мэтр Перрен мой старинный коллега, большой специалист в налоговом праве, – пояснил он Дантону. – Ходят слухи, что он содомит, но меня это не касается.

– Частные грешки, – сказал Дантон.

– Вот именно. – Мэтр Вино поднял глаза. – А вы, я вижу, усвоили урок?

– Да, мэтр Вино. Должен признаться, вы умеете объяснять.

– Отлично. Я думаю, с таким почерком нет смысла держать вас в конторе, поэтому начните с другого конца. Побегайте по судам, как мы выражаемся. Поучаствуйте в делах, которые ведет наша контора. День там, день тут. Суд Королевской скамьи, Шатле. Интересуетесь каноническим правом? Мы такие дела не ведем, но я готов сдать вас в аренду тому, кто ведет. Я советую вам, – мэтр Вино сделал паузу, – не слишком торопиться. Стройте медленно. Любой, кто трудится изо дня в день, добивается успеха, от вас требуется только усердие. Еще вам нужны связи, можете рассчитывать на меня. Составьте жизненный план. В вашей провинции вам найдется чем заняться. Лет через пять из вас выйдет толк.

– Я хочу сделать карьеру в Париже.

Мэтр Вино улыбнулся:

– Все юнцы так говорят. Что ж, начните завтра, а там посмотрим.

Они чинно, совсем как англичане, пожали друг другу руки. Жорж-Жак спустился по лестнице на улицу. Из головы не выходила Франсуаза-Жюли Дюоттуар. У него был ее адрес, на улице Тисандери. Третий этаж, сказала она, не слишком роскошно, зато сама себе хозяйка. Он гадал, ляжет ли она с ним в постель. Весьма вероятно. То, что казалось немыслимым в Труа, было возможно здесь.

Весь день и далеко за полночь тесные улочки бурлили. Кареты притискивали Жорж-Жака к стенам. Гербы владельцев отливали грубыми геральдическими цветами, лошади с бархатными носами изящно окунали копыта в грязь, пассажиры, откинувшись на спинки скамей, задумчиво смотрели вдаль. На мостах и перекрестках кареты, подводы и овощные тележки сталкивались и ломали колеса. Ливрейные лакеи на запятках обменивались оскорблениями с угольщиками и булочниками из предместий. Последствия несчастных случаев разрешались быстро, под равнодушным взглядом полицейских, согласно установленным тарифам за руки, ноги и летальный исход.

На Новом мосту держали свои будки писцы, торговцы раскладывали товары на шатких прилавках и прямо на земле. Он покопался в корзинах с подержанными книгами: сентиментальный роман, несколько томов Ариосто. Хрустящая нетронутая книга, принадлежавшая перу некоего Жан-Поля Марата и изданная в Эдинбурге, носила название «Цепи рабства». Он купил полдюжины томиков по два су за штуку. Бродячие собаки сбивались в стаи и рыскали по рынку.

Каждый второй прохожий был припорошен каменной пылью и походил на строителя. Город выдергивал из земли свои корни. Целые кварталы сносили подчистую и строили на их месте новые. Кучки зевак глазели на сложные или опасные работы. Строителей нанимали на сезон и платили им сущие гроши. За быстроту полагалась премия, поэтому строительство шло пугающими темпами, воздух звенел проклятьями, пот градом катился по тощим спинам рабочих. Как там сказал мэтр Вино? «Стройте медленно».

Уличный певец с некогда сильным, а теперь дребезжащим баритоном и жуткой вывороченной глазницей держал плакат: «Герой освобождения Америки». В песне королеву обвиняли в грехах, о которых слыхом не слыхивали в Арси-сюр-Об. В Люксембургском саду хорошенькая блондиночка смерила его взглядом с головы до ног и мысленно отвергла.

Он направился на улицу Сент-Антуан, постоял перед Бастилией, разглядывая все ее восемь башен. Он ожидал увидеть стены, похожие на морские утесы, но самая большая из башен была не выше семидесяти пяти – восьмидесяти футов.

– А стены у нее шириной в восемь футов, – заметил прохожий.

– Я думал, она больше.

– Куда уж больше. Ты же не захотел бы оказаться внутри? Оттуда не возвращаются.

– Вы здесь живете?

– Мы, местные, всё про нее знаем. В подземных казематах по стенам течет вода, а по полу шныряют крысы.

– Про крыс я слыхал.

– А еще у них есть камеры под крышей, тоже не сахар. Летом пекло, зимой стужа. Кому как повезет. Зависит от вашего положения. В некоторых камерах есть кровати с балдахинами, а еще узникам разрешают держать котов, чтобы изводить крыс и мышей.

– А чем узников кормят?

– По-разному. Опять же зависит от вашего положения. Каждому свое. Мой сосед несколько лет назад клялся, что видел, как узники играли в бильярд. Люди делятся на везунчиков и всех остальных.

Жорж-Жак смотрит вверх, и его глаза оскорблены зрелищем. Тюрьма неприступна, нет никаких сомнений. Эти люди живут в тени ее стен – варят пиво, обтягивают кресла шелками – и постепенно перестают ее видеть. Она есть, и одновременно ее нет. Важна не высота стен, а картины у тебя в голове: узники сходят с ума от одиночества, каменные плиты залиты кровью, младенцы рождаются на соломе. Слова случайного прохожего не изменят твоих суждений. Неужто нет ничего святого? Стоки красильни окрасили реку желтым и синим.

Когда наступил вечер, служащие заспешили по домам, ювелиры с площади Дофина загремели ключами, запирая бриллианты до утра. Ни бредущей домой скотины, ни сумеречного света над полями, отбрось сантименты. На улице Сен-Жак братство сапожников устроило ночную попойку. На третьем этаже дома на улице Тисандери молодая женщина впустила нового любовника и сняла платье. В пустой конторе на острове Сен-Луи сын мэтра Демулена был ошеломлен неуклюжим натиском нового патрона. Мельники, трудившиеся пятнадцать часов при тусклом свете, терли красные глаза и молились за семьи, оставшиеся в деревне. Засовы были задвинуты, светильники зажжены. Актеры в ожидании представления раскрасили лица.

Часть 2

Мы заметно продвигаемся вперед лишь тогда, когда грустим – когда, неудовлетворенные реальным миром, вынуждены создавать для себя более сносный.

Жан-Мари Эро де Сешель. Теория честолюбия

Глава 1
Теория честолюбия
(1784–1787)

Кафе «Парнас» было известно своим завсегдатаям как кафе «Эколь», так как выходило на одноименную набережную. Из окон виднелась река, Новый мост, за ними – башни Дворца Сите. Кафе принадлежало мсье Шарпантье, служащему податного ведомства, и было его отдушиной и финансовым подспорьем. Когда в судебных заседаниях объявлялся перерыв и кафе наполняла толпа, он сам, перекинув салфетку через руку, обслуживал посетителей. Когда поток иссякал, сидел за столиком с бокалом вина, обсуждая с завсегдатаями судейские сплетни. И хотя разговоры в кафе «Эколь» по большей части касались скучных правовых материй, иногда общество мужчин скрашивалось живительным дамским присутствием. И тогда над мраморными столешницами скользили комплименты, приправленные сдержанным остроумием.

До замужества супруга мсье Шарпантье Анжелика носила фамилию Сольдини. Приятно заметить, что под невозмутимой наружностью парижанки до сих пор пряталась итальянская страсть. Анжелика и впрямь сохранила темпераментную скороговорку, присущую ее нации, черные платья, в которых было что-то неуловимо чужеземное, набожность и чувственность, зависящие от календаря, но под этими располагающими чертами скрывалась благоразумная и расчетливая дама с характером тверже гранита. Она бывала в кафе каждый день – цветущая матрона с бархатным взглядом. Порой кто-то из посетителей с изящным поклоном подносил ей сонет. «Я прочту позже», – говорила она, аккуратно складывала листок и позволяла себе одарить поэта томным взором.

Ее дочери Антуанетте-Габриэль было семнадцать, когда она впервые появилась в кафе. Ростом она превосходила мать, девушка с прекрасным лбом и серьезными карими глазами. Белозубая улыбка вспыхивала – и девушка тут же отворачивалась, словно ее веселье не предназначалось для чужих глаз. Блестящие от долгого расчесывания каштановые волосы ниспадали на спину, словно меховой капюшон, причудливые и почти живые, дополнительный источник тепла в холодные дни.

В противоположность матери Габриэль не отличалась изяществом и аккуратностью. Шпильки, которыми она закалывала прическу, не могли удержать тяжесть ее волос. В помещении она двигалась с той же свободой, что и на улице. Шумно вздыхала, с легкостью заливалась румянцем. Ее речь была сбивчивой, знания обрывочными, воспитание католическим и своеобразным. Габриэль обладала грубым натиском прачки, а ее кожа была нежна, словно шелк.

Мсье Шарпантье привел дочь в кафе, чтобы показать мужчинам, которые могли бы составить ей партию. Один из его сыновей, Антуан, изучал право, другой, Виктор, был женат и успешно трудился нотариусом. Оставалось пристроить дочь. Разумеется, за адвоката. Габриэль легко покорилась своей участи, лишь немного сожалея о предстоящих годах, наполненных исками, завещаниями и закладными. Вероятно, муж будет на несколько лет старше. Желательно, чтобы он был хорош собой и занимал высокий пост. А также щедр, заботлив и, чего греха таить, знаменит. Поэтому, когда однажды дверь кафе открылась, впуская мэтра д’Антона, малоизвестного провинциального адвоката, Габриэль не признала будущего мужа.

Вскоре после того, как Жорж-Жак прибыл в столицу, Франция радовалась новому генеральному контролеру финансов мсье Жюли де Флери, который прославился тем, что на десять процентов повысил продуктовый налог. Финансы самого Жорж-Жака пребывали в расстройстве, но он не унывал, находя это естественным – будет о чем вспомнить, когда разбогатеет.

Мэтр Вино загружал его работой, но обещания держал.

– Назовитесь д’Антоном, – посоветовал он Жорж-Жаку. – Это производит впечатление.

– На кого?

– Разумеется, не на аристократов, однако на ваш век хватит незнатных клиентов.

– А если они узнают, что мой титул фальшивка?

На что мэтр Вино ответил:

– Зато видны ваши устремления. Ставьте перед собой ясные цели, мальчик мой, не вздумайте нас разочаровать.

Когда пришло время держать экзамен на адвоката, мэтр Вино посоветовал университет Реймса. Семь дней, недлинный список литературы, нестрогие экзаменаторы. Мэтр Вино попытался вспомнить хоть кого-нибудь, провалившего экзамен в Реймсе, но так и не преуспел. «Разумеется, – заметил он, – с вашими талантами вы сдали бы и в Париже, однако…» Он запнулся, махнул пухлой ладошкой и издал звук, выражающий презрение к тем, кто, подобно мэтру Перрену, впустую переводит интеллектуальные усилия. Д’Антон поехал в Реймс, сдал экзамен и был допущен вести дела в Высшем суде, или Парижском парламенте, став судебным адвокатом самого низкого ранга. Дальнейшее продвижение по службе зависело не столько от его способностей, сколько от содержимого кошелька.

Став адвокатом, он покинул остров Сен-Луи ради других съемных комнат и контор разной степени комфорта и дел разной степени важности. Жорж-Жак предпочитал браться за дела определенного типа, связанные с правами собственности мелкого дворянства. Авось какой-нибудь карьерист, довольный тем, как он привел в порядок его наследственные права, порекомендует его приятелям. Детали, порой запутанные, но не решающие, никогда не поглощали его целиком. Выработав победную стратегию, Жорж-Жак быстро утрачивал к делу интерес. Возможно, он намеренно брал дела, которые не мешали ему думать о другом? В те дни он не был склонен к самокопанию. Его слегка удивило, а потом разозлило, что окружающие, как правило, глупее его. Лентяи вроде Вино карабкались вверх, к должностям и богатству. «Всего доброго, – говорили они. – Неделя выдалась неплохая. До вторника». Он наблюдал, как они разъезжаются на выходные в места, которые парижане считают лоном природы. Когда-нибудь он тоже купит себе скромный домик, пару акров земли. Может быть, там его неугомонный разум обретет покой.

Жорж-Жак знал, чего хочет. Денег, выгодной партии, порядка в делах. Чтобы сделать карьеру, требовался капитал. Двадцати восьми лет от роду, он был сложен как разносчик угля. Его трудно было представить без шрамов, но не будь их, он был бы чертовски привлекательным мужчиной. Он научился бегло болтать по-итальянски, беседуя с Анжеликой, ибо заглядывал в кафе всякий раз, как в судах слушались его дела. Чтобы вознаградить его за изуродованное лицо, Господь даровал ему голос – сильный, звучный, хорошо поставленный. Голос, от которого у женщин по спине бежали мурашки. Он часто вспоминал поэта-лауреата и пользовался его советом, вытягивая звук откуда-то из-под ребер. Голос был еще далек от совершенства: ему не хватало звучности и красок, но сомневаться в его полезности не приходилось.

Красота – еще не все, рассуждала Габриэль. Не говоря уж о деньгах. Она многое передумала. Однако в сравнении с этим мужчиной любой другой завсегдатай кафе выглядел робким ничтожеством. Зимой восемьдесят шестого она начала на него заглядываться, весной подарила ему робкий поцелуй сомкнутыми губами. И мсье Шарпантье считал, что у него есть будущее.

Беда в том, что в его положении карьеры не сделаешь, не выказывая должного подобострастия в адвокатской коллегии, что давалось ему с трудом. И порой внутренняя борьба отражалась на его грубом багровом лице.

Мэтр Демулен занимался адвокатской практикой вот уже шесть месяцев. Его выступления в суде были редки и, подобно многим редкостям, привлекали ценителей, которые со временем становились все более взыскательными и пресыщенными. За ним, словно за судейской знаменитостью, таскалась толпа студентов. Они наблюдали за тем, как развивается заикание Демулена и как он пытается побороть его, выходя из себя. Отмечали, как бесцеремонно он расправляется с фактами, как обращает банальную юридическую формулу в изречение какого-нибудь увенчанного тирана, чью крепость под силу сокрушить ему одному. Это был особый взгляд на мир с точки зрения червяка, который пытается ползти в другую сторону.

Сегодня рассматривалось дело о правах на выпас, о мелких тайных прецедентах, которым не суждено войти в историю юриспруденции. Мэтр Демулен сгреб в кучу бумаги, одарил судью ослепительной улыбкой и покинул зал судебных заседаний с проворством узника, которому не терпится вырваться из темницы.

– Стойте! – прокричал ему вслед д’Антон.

Демулен обернулся. Д’Антон поравнялся с ним.

– Вижу, вы не привыкли выигрывать. Вам положено сочувствовать адвокату проигравшей стороны.

– Зачем вам сочувствие? Вы получили гонорар. Пустое, давайте лучше прогуляемся – мне не терпится оказаться подальше отсюда.

Однако д’Антона было непросто сбить с толку.

– Это лицемерие, которого требуют приличия. Таковы правила.

Камиль Демулен с сомнением всмотрелся в собеседника.

– Так мне можно ликовать?

– Если вам угодно.

– Я могу сказать: «Чему только учат в конторе мэтра Вино?»

– Если хотите. Мое первое дело было похожим на ваше, – сказал д’Антон. – Я защищал пастуха от его сеньора.

– Однако с тех пор вы продвинулись далеко вперед.

– Вы хотите сказать, не с точки зрения морали. Вы отказались от гонорара? Думаю, да. И я ненавижу вас за это.

Демулен встал как вкопанный.

– Неужели, мэтр д’Антон? Неужели ненавидите?

– Господи, да бросьте вы. Мне просто показалось, что вам по душе сантименты. Их в суде было предостаточно. Вы вели себя с судьей неуважительно, едва ли не оскорбительно.

– Я всегда так себя веду. И как вы заметили, редко выигрываю. Как думаете, д’Антон, я просто очень плохой адвокат или мне не везет с делами?

– Какая вам разница, что я думаю?

– Будьте беспристрастны.

– Как я могу быть беспристрастным? – Все вокруг только и говорят о тебе, подумал д’Антон. – Мне кажется, вам следует брать больше дел и вести себя более предсказуемо. И не отказываться от гонораров, как делают прочие адвокаты.

– Какое облегчение, – промолвил Камиль. – Лаконично и исчерпывающе. Сам мэтр Вино не сказал бы лучше. А сейчас вы похлопаете себя по растущему брюшку и заявите, что мне нужен жизненный план. Мы в курсе, что происходит в ваших конторах. У нас есть шпионы.

– Что не отменяет моей правоты.

– Многие не могут позволить себе адвоката.

– Да, но это проблема общественная, и вы за нее не отвечаете.

– Ваш долг – помогать людям.

– Неужели?

– Да, хотя я предвижу возражения. Вероятно, если смотреть с философской точки зрения, следует оставить их догнивать, но если это происходит у вас под носом…

– За свой счет?

– Никто не позволит вам делать это за чужой.

Д’Антон всмотрелся в собеседника. Неужели он это всерьез, подумал он.

– Вы порицаете меня за то, что я пытаюсь заработать на жизнь.

– Заработать? Это не заработок, а мародерство, грабеж, и вам это прекрасно известно. Полно, мэтр д’Антон, вы смешны, защищая эту корыстную позицию. Вы должны понимать, что, когда случится революция, вам придется выбирать, на чьей вы стороне.

– А революция позволит нам зарабатывать на жизнь?

– Мы должны надеяться. Однако мне пора, я должен быть у клиента. Завтра утром его повесят.

– Такое часто случается в вашей практике?

– Моих клиентов всегда вешают. Даже в имущественных и матримониальных спорах.

– И это как раз такой случай? Клиент вам обрадуется? Он может решить, что вы его подвели.

– Может. Кстати, это одно из вещественных дел благодати – посещать узников. Вам же это известно, д’Антон? Вас же воспитывали в лоне церкви? Я коллекционирую индульгенции и прочее в том же духе, поскольку считаю, что могу умереть в любое мгновение.

– Где ваш клиент?

– В Шатле.

– А вам не кажется, что вы идете в другую сторону?

Мэтр Демулен посмотрел на него так, словно д’Антон сморозил глупость.

– Видите ли, у меня свой маршрут. – Он помолчал. – Д’Антон, чего ради вы тратите время на пустую болтовню? Лучше бы суетились, зарабатывая себе имя.

– Может быть, я нуждаюсь в отдыхе от системы, – сказал д’Антон.

В черных светящихся глазах его коллеги была робость жертвы, измождение загнанного зверя.

Д’Антон подался вперед:

– Камиль, что вас гнетет?

У Демулена были широко расставленные глаза, и то, что д’Антон принимал за свойство характера, представляло собой лишь анатомическую причуду. Однако пройдет много лет, прежде чем он это поймет.

Это продолжилось; одна из бесед за полночь, прерываемая долгими паузами.

– И главное, – сказал д’Антон, – ради чего? – После наступления ночи и выпитого вина он чаще бывал настроен критически. – Провести жизнь, подыгрывая капризам и прихотям болвана вроде Вино.

– Так ваш жизненный план предполагает нечто большее?

– Всегда следует метить выше, в любом деле нужно стремиться к вершине.

– У меня тоже есть честолюбивые мечты, – сказал Камиль. – В школе я вечно мерз, а еда там была отвратительная. И я смирился, просто принимал холод как данность, а о еде порой забывал. Разумеется, если меня обогреть и накормить, я буду крайне признателен; думаю, в этом нет ничего зазорного – жить на широкую ногу, и чтобы в камине ревел огонь, и каждый вечер ходить по званым ужинам. Разумеется, рассуждать так – проявление слабости. Еще мне хотелось бы просыпаться каждое утро рядом с любимой женщиной. Не хвататься за голову с криком: «Господи, что было этой ночью, как меня угораздило?»

– Не так уж много вы хотите, – сказал Жорж-Жак.

– Но стоит чего-нибудь достичь, тут же приходит отвращение. По крайней мере, так говорят. Я ничего не достиг, поэтому не мне судить.

– Вам следует решить, что делать дальше, Камиль.

– Отец хочет, чтобы после экзамена я вернулся домой и помогал ему с практикой. И снова он не… Меня хотят женить на кузине, это условлено много лет назад. Мы женимся на кузинах, чтобы не распылять семейные деньги.

– А вы против?

– Нет, не против. Какая разница, на ком жениться?

– Неужели? – Жорж-Жак думал совершенно иначе.

– Однако Роз-Флер придется переехать в Париж. Я не вернусь домой.

– Какая она?

– По правде сказать, толком не помню, мы редко виделись. А, вы насчет внешности? Хорошенькая.

– Вам все равно, на ком жениться, но неужели вам не хочется влюбиться?

– Конечно хочется! Но невозможно жениться на всех сразу.

– А ваши родители? Какие они?

– В последнее время они не разговаривают. Это старинная семейная традиция – жениться на тех, кого вы на дух не переносите. Есть подозрение, что мой кузен Антуан, тот, что из Фукье-Тенвилей, убил свою первую жену.

– И его судили за убийство?

– Дело ограничилось слухами. Для выдвижения обвинения не хватило доказательств. Антуан сам адвокат, так откуда им было взяться? Думаю, он умеет обращаться с уликами. Это сильно встряхнуло семейку, поэтому я всегда считал его, – Камиль задумался, – своего рода героем. Любой, кто способен навредить Вьефвилям, мой герой. Еще есть другой Антуан, Сен-Жюст из Нуайона, не знаю в точности, кем он мне приходится. Так вот, недавно он сбежал, прихватив семейное серебро, а его вдовая мать, вообразите, добыла lettre de cachet^[2] и отправила его в исправительный дом. Когда он выйдет – полагаю, довольно скоро, – то будет вне себя от злости и никогда этого не простит. Один из тех самоуверенных мальчишек, которые поглощены только собой, и, думаю, кипит от гнева, замышляя месть. Ему всего девятнадцать, надеюсь, его ждет преступная карьера и он отвлечет родственников от меня.

– Почему бы вам не написать ему письмо с таким советом?

– А что, и напишу. Но вы правы, дальше так продолжаться не может. У меня есть опубликованные стихи – о, ничего особенного, скромные вирши. Больше всего мне нравится писать, для меня, с моим физическим изъяном, такое облегчение лишний раз не открывать рта. Мне хотелось бы жить в покое, желательно в тепле, и чтобы никто меня не трогал, пока я не напишу чего-нибудь стоящего.

Д’Антон больше ему не верил. Он считал подобные рассуждения отговорками, призванными скрыть, что Камиль – неисправимый смутьян.

– А у вас нет кого-нибудь поприличнее?

– О да, у меня есть друг, де Робеспьер, но он живет в Аррасе, и мы редко видимся. А еще ко мне добр мэтр Перрен.

Д’Антон удивленно уставился на него. Как можно спокойно сказать, что мэтр Перрен к нему добр?

– И вы не против? – спросил он резко.

– Что обо мне пойдут разговоры? Видите ли, – мягко промолвил Камиль, – мне не хотелось бы стать объектом всеобщего осуждения, но не настолько, чтобы это желание повлияло на мой образ жизни.

– Я просто хотел бы знать, – сказал д’Антон. – Для себя. Есть ли в этом хоть крупица правды?

– Ах вот оно что. Остался час до восхода, и вы боитесь, что я побегу во Дворец Сите, рассказывая каждому встречному, что провел с вами ночь?

– Кто-то говорил мне… помимо прочего… что у вас интрижка с замужней женщиной.

– В своем роде.

– Умеете вы создавать себе трудности.

К четырем утра он уже чувствовал, что знает о Камиле слишком много, больше, чем ему хотелось бы. Он смотрел на него сквозь дымку алкоголя и усталости, атмосферу будущих лет.

– Я рассказал бы вам об Аннетте Дюплесси, – сказал Камиль, – но жизнь слишком коротка.

– Разве? – Д’Антон никогда раньше об этом не задумывался. Ползти навстречу будущему порой казалось ему долгим, долгим занятием.

В июле 1786 года у королевской четы родилась дочь.

– Замечательно, – сказала Анжелика Шарпантье, – но, боюсь, ей снова понадобятся бриллианты, чтобы пережить утрату стройности.

Ее муж возразил:

– Откуда нам знать, что она утратила стройность? Мы никогда ее не увидим. У нее предубеждение против Парижа. – Он говорил с явным сожалением. – Думаю, она нам не доверяет. Она не француженка и оторвана от родины.

– Я тоже оторвана до родины, – сурово промолвила Анжелика. – Но я из-за этого не вгоняю нацию в долги.

Долг, дефицит – эти слова не сходили с губ завсегдатаев кафе. Они считали, что лишь немногим людям под силу вообразить столько денег, и мсье Калонн явно не из их числа. Мсье Калонн был превосходным придворным: кружевные манжеты, лавандовая вода, трость с позолоченным набалдашником и всем известная страсть к трюфелям из Перигора. Как и мсье Неккер, он брал в долг. Однако в кафе считали, что займы мсье Неккера были обоснованными, в то время как займы мсье Калонна проистекают от отсутствия воображения и желания сохранить видимость.

В августе 1786-го генеральный контролер финансов представил королю пакет реформ. Для этого имелась серьезная и настоятельная причина: половина доходов следующего года была уже потрачена. Франция – страна богатая, заявлял мсье Калонн своему государю, и способна приносить в разы больше дохода. Это прибавит монархии славы и престижа. Людовик колебался. Он ничего не имел против славы и престижа монархии, но ему хотелось делать только то, что правильно, а ведь для новых доходов потребуются решительные изменения?