– В троллейбус с чемоданом? И с пересадкой на автобус! Ну, уж нет. Послушай мама, какой я могла дать ему повод? Неужели ты меня не знаешь? Уткнусь в книжку, никому не мешаю, примус починяю. Просто все мужчины – бабники.

– Какой еще примус? – удивилась мама.

– Да так, цитата.

– Не знаю, не знаю… Ко мне почему-то никто не пристает, – не без гордости произнесла мама.

Я даже приостановилась.

– Мама! Тебе же семьдесят пять лет!

– Ну и что? Ты выше меня, на, держи зонтик!

Я подняла мамин новый огромный, алый зонт над нашими головами. Под ним наши лица приятно порозовели.

Действительно, ну и что.

Два года назад, когда сын неожиданно уехал в Америку (я почему-то вбила себе в голову, что он будет жить вместе со мной до скончания века), я, немного успокоившись, внушила себе: «В пятьдесят жизнь только начинается» и сама позвонила Стасу. Целых десять лет я отнекивалась от его предложения повидаться, ограничиваясь беседами по телефону. Так почему же маме не начертать на своих знаменах: «Жизнь начинается в семьдесят пять»? Человек умудряется в течение жизни так ловко менять систему координат, что неизменно остается молодым.

– Ты сама виновата, если к тебе пристают, – подытожила мама, когда мы сели в такси. Пожилой таксист с интересом посмотрел на меня в зеркало заднего вида. Я отвернулась к окну.

Виновата, обиженно думала я. Ну, конечно. Я ведь не подскочила, как ужаленная, не вскричала: «Как вы смеете!», когда «Маркс-Будулай» налил мне водки. Виновата. Сама в этой жизни родилась женщиной. Значит, чем-то провинилась в предыдущей. Остается уповать только на следующую. Надеюсь там родиться мужчиной. Вот уж тогда-то я отыграюсь! Буду иметь жену, любовниц… Они будут для меня всё делать, а я буду приставать ко всем встречным женщинам. И меня за это никто не осудит.

***

Когда я снимала куртку в красивой, идеально убранной прихожей (нигде не пылинки), мама снова заметила:

– Очень красивая куртка. А моя такая потертая уже. Ищу, но никак ничего хорошего не найду.

Мама вздохнула.

– Давай, махнемся куртками, – предложила я.

– Я не «махаюсь», – с оттенком осуждения (это еще что за выражение!) сказала мама.

– Я себе другую куплю, а ты бери эту, – предложила я на приемлемом для мамы языке.

– Зачем? В магазинах они не перевелись. Найду.

– Ну и зря. Мне не жаль.

***

– Мама! Пойми – мне никто не нужен. Вот, посмотри! – продолжила я разговор о том, кто к кому в поезде приставал, когда мы уже сидели в большой, уютной, тоже сверкающей чистотой кухне, и пили кофе. Настоящий. Со сливками и московскими конфетами, которые я привезла и ей и тетушке Шуре, маминой сестре.

Я снова полезла в сумку за моей реликвией, фотографиями Стаса. Каждый раз в день прибытия в гости к маме я почему-то забываюсь и начинаю вести себя с нею, как с подружкой. Неизменно наступаю на одни и те же грабли. Впрочем, это касается не только мамы.

Зачем я стала показывать ей фотографии? Не знаю. Возможно, мне хотелось похвастаться. Стас всё еще красавчик… Или… я втайне надеялась услышать: он хороший, он любит тебя, перестань его подозревать и ревновать?

– Правда, красивый? – спросила я.

Мама мельком посмотрела на фотографию Стаса, развалившегося в кресле в моей крохотной гостиной, пожала плечами и пренебрежительно произнесла:

– Он не в моем вкусе.

– Значит, ты мне не конкурентка, – скрыв обиду, криво усмехнулась я, доставая из сумки «получку» работниц из Гусь-Хрустального.

– Вот. Тебе.

Увидев подарок, мама нахмурилась.

– Что мне с ними делать? – спросила она.

– А что делают с рюмками? Гости придут, на стол поставишь, – терпеливо объяснила я.

– Мне они не нужны. Рюмок у меня предостаточно.

Вот тебе и купите, не пожалеете… Что ж. Подарю их тете.

Не успели мы допить кофе и приступить к маминым красиво украшенным салатам, как раздался звонок в дверь. В гости, услышав о моем приезде, пришел дядя Миша, мамин брат.

– Сильви, дорогая, с приездом! Я так переживал за тебя, – сказал он, протягивая мне коробку шоколадных конфет «ассорти» с красными розами на крышке. – В Москве только что был в метро жуткий взрыв. Просил твою маму, чтобы позвонила, узнала, всё ли с тобой в порядке.

– А что с ней могло случиться? – спросила мама, с недоумением глядя на брата. – Москва большая.

Мы с дядей переглянулись.

Да-да, подумала я с горечью, очень большая… О том, что я тридцать минут до взрыва была именно там, я говорить не стала.

Несмотря на приветливую улыбку дяди и его неизменный комплимент: «Ух, Сильви, как ты похудела! Отлично выглядишь!» (независимо от того, похудела я или поправилась) было видно, что мой, далеко не молодой, уже совсем седой, но всё еще интересный дядюшка чем-то расстроен.

– У вас не найдется чего-нибудь…? – спросил он, заговорщицки подмигнув мне.

Мама достала из буфета бутылку отличного французского коньяка, им же и подаренного ей на юбилей. Пациенты, все как один, приносят врачам в подарок коньяк, а те не знают, куда деться от этого изобилия.

Почему-то врачам принято дарить коньяк. Или конфеты. Что ещё хуже. Сколько конфет может съесть человек без вреда для здоровья? А почему не подарить, допустим, кофе, чай, шампунь? Или, на худой конец, стиральный порошок. А что? Пригодится в хозяйстве. Не вынуждать врача спиваться или становиться дилером конфет. Больше изобретательности, уважаемые пациенты. Впрочем, я, наверное, слишком многого хочу. Это нарушило бы правила игры…

Дядя принес из комнаты стул, сел, налил нам всем по рюмочке, выпил одним махом до дна и вдруг беззвучно зарыдал. Его худощавые плечи сотрясались.

– Что с тобой? – испуганно воскликнула я. – Что случилось?

– Ерунда, – осуждающе прокомментировала мама.

Когда дядя немножко успокоился, выяснилось, почему он плачет. Домочадцы требуют, чтобы он спилил елку, посаженную им сорок лет назад на дачном участке. За прошедшие годы из крохотной серебристой елочки вымахала высокая пышная ель, и стала затенять грядки.

– Неужели нельзя подождать, когда я умру, – сказал дядя.

Вот оно что. А ведь елки в деревне, откуда родом мама и ее брат, посаженные их отцом, растут и сейчас, подумалось мне. Деревня заброшена, домов не осталось, а елки – растут. Вымахали в вековые ели… Пару лет назад моя двоюродная сестра Лара возила нас с мамой туда на своей машине. Там меня охватило странное, восхитительное чувство, словно мне снится сон… Словно вернулась ненадолго в детство… Меня отправляли на всё лето в деревню к бабушке. Сколько же лет тем елкам? Тетя говорила, что дедушке было двадцать лет, когда он их посадил. Теперь ему исполнилось бы сто десять… значит, этим елкам девяносто. И вообще… Человек должен построить дом, родить сына, посадить дерево. А не спилить.

– Не соглашайся, – сказала я дяде. – Насильно ведь не спилят?

– Конечно, надо спилить, – сказала мама. – От елки на участке тень, клубника очень плохо растет.

– Ну да, – сказала я. – Ведь именно клубника – главная статья доходов семьи дяди Миши.

– Не надо иронизировать, – сказала мама. – Дерево мешает.

– Никогда не видела такую огромную, такую красивую серебристую ель, – сказала я уже потом, прощаясь с дядей в прихожей. – Ты же ее сам вырастил! Не сдавайся!

Вечером мама смотрела в гостиной сто какую-то серию «Санта Барбары», а я включила второй телевизор в спальне и нечаянно наткнулась на другой идиотский сериал.

И тут, как назло, показали сценку. Главный герой, Цезарь (имена в латиноамериканских сериалах, как правило, одно другого вычурней) заночевал у своей любовницы Марты. Пришел домой утром. И там разворачивается диалог. «– Цезарь, где ты провел ночь? – спрашивает жена. – Я? У Марты. Понимаешь, мы выпили вина, и я заснул у нее на диване. – Но почему ты меня хотя бы не предупредил? – Было уже два часа ночи, не хотел тебя будить».

Вот. Оказывается, не только я считаю, что коль скоро мужчина обещал позвонить, но не позвонил, то он был у другой женщины. Режиссер того же мнения. Он мужчина, он знает.

Оказывается, и от сериалов бывает польза. Вот оно, доказательство. Есть в логике такое понятие – доказательство по аналогии.

Я окончательно приуныла. Мне было нужно не это. Я вдруг поняла, что мне требовалось доказательство, что я ошиблась.

И еще. Рыцарские поединки мужчин остались, по-видимому, где-то в Средневековье. Почему-то решительно во всех этих бесконечных сериалах сражаются теперь женщины. За мужчину. Может быть, на самом деле так было всегда? посетила меня неожиданная мысль.

Раздался телефонный звонок. Сердце мое ёкнуло. Но это был не Стас. Звонила моя любимая тетушка Шура, сестра мамы. Напомнить, что утром мы договорились с ней о встрече на завтра.

– Пирогов в этот раз не напекла, – сказала она извиняющимся тоном. – У меня ремонт, пироги пришлось купить в магазине. С капустой, с мясом, с вареньем. Жду тебя, не дождусь. Ужасно по тебе соскучилась! Смотри, не вздумай говорить, что ты опять на диете! Знаем мы тебя!

– Диета закончилась, – заставила я себя ответить весело, ей в тон. – Съем всё, что у тебя есть.

А на душе стало вдруг легче.

Эти люди – мама, тетя Шура, дядя Миша, сопровождали меня всю мою сознательную жизнь. И мне казалось, что так будет продолжаться вечно.

6

В радостном нетерпении я взбежала по лестнице пятиэтажки на четвертый этаж. В этот дом я впервые приехала в гости, когда мне было шестнадцать. Тетя Шура получила в нем квартиру в шестьдесят втором году. Теперь к этому стали в шутку добавлять «прошлого века». Но ведь действительно, с начала этого года двадцатый век стал вдруг прошлым. Это казалось очень странным. Ведь прошлым веком для нас всегда был век девятнадцатый…

В постоянстве места жительства тети было что-то незыблемое, тоже внушающее мне чувство, что мы все никогда не умрём.

– Сильвичка! Дорогая! Здравствуй! Ой, какая у тебя красивая куртка! – воскликнула тетушка, открыв мне дверь.

– Нет, чтобы сказать, какая я в этой куртке красивая, – пошутила я, переступив порог и поздоровавшись со стоявшей за тётиной спиной двоюродной сестрой Леной.

– Ты и без куртки хороша, – сказала тетя. – Похудела, наконец! Полнота тебя портила. А Лена все толстеет. И курит, – и, словно забыв о моём присутствии, повернулась к дочери. – Когда бросишь курить? Всё дымишь, дымишь… Сильви бросила! У нее есть сила воли.

– А нельзя ли как-нибудь так похвалить меня, чтобы не испортить настроение Лене? – принялась я, как всегда, отечески перевоспитывать тетушку. – Не критикуй ее все время. Ты же понижаешь ее самооценку!

– Продай куртку мне, – брякнула вдруг Лена.

Опять… Стоит ей увидеть на мне что-то, что мне идет, сразу – продай.

Мы расположились в узкой, похожей на вагон, спальне, где со стен были содраны обои – в квартире велись малярные работы. Мимо кровати к окну здесь надо было протискиваться боком, танцевальным шагом, влево-влево. Обратно вправо-вправо.

Сколько себя помню, каждое лето тётя затевает в квартире ремонт. В советское время рулон обоев стоил копейки, и она обои постоянно меняла. Клеила сама.

– Хочу закончить ко дню рождения Лены, – пояснила тетушка, показывая на царивший в квартире беспорядок.

Лена ушла в детский сад за дочкой, а тетя достала из холодильника бутылку рижского шампанского (интересно, где это в Латвии растет виноград?). На широкой кровати лежала доска, полка, вынутая из шкафа, на ней стояли две тарелки с румяными пирожками и фужеры.

– Ой, – вспомнила я. – У меня есть кое-что для тебя.

– Спасибо! Очень кстати! У меня как раз не хватает! – воскликнула она, развернув рюмки. – Сильвичка, как ты любишь делать подарки! Но зачем ты тратишься?!

После первого выпитого бокала я, конечно же, сунула тете под нос заветные фотографии.

– Ой, какой хитрый! – воскликнула она, глядя на Стаса. – Но хитрость у него не подлая.

«Нет, пожалуй, не подлая», – мысленно согласилась я, вместе с тем поразившись столь структурированной классификации хитрости. Сама я не привыкла думать подобным образом. Я тонула в море противоречивых фактов, не делая обобщений. Всегда и во всём сомневаясь. Боясь обидеть. Даже мысленно.

– А я – хитрая? – спросила я.

– Ты добрая, – ответила тетя после короткого раздумья. – Твоя доброта тебя подводит. А так у тебя тоже хитра хватило бы.

«Вот что значит – медики, – подумала я. – Разбираются в людях. Психологи. А может, это оттого, что она росла в большой семье? Когда много детей, то они, наверное, уже в детстве усваивают азы человеческой психологии. А не вступают в жизнь, зашоренные розовыми очками: „Мы в ответе за тех, кого приручили, даже змей“… Впрочем, мама ее родная сестра, но подобных обобщений не делает. Значит, всё дело в профессии». Тётушка – медсестра.

– Ой, еще как хватило бы, – подмигнула мне тетя Шура.

– Спасибо за комплимент. Надоело мне быть Буратино.

Пригубив шампанского, тетушка мгновенно захмелела и стала жаловаться на бессонницу. Уже которую ночь она просыпается в три часа, а то и раньше.

– Поясницу ломит, нога болит. Заснуть не могу, включаю телевизор. А там по ночам теперь такие гадости показывают. Не понимаю, что люди в этом находят? Тьфу! Как шины накачивают!

Я с трудом сдержала улыбку. В послеперестроечное время свобода и отсутствие цензуры, вольно или невольно, просветили всех.

Вернулась Лена с пятилетней Полиной, тетя легла вместе с внучкой «прикорнуть», а мы с Леной перебрались в ее комнату и продолжили посиделки.

Родных братьев и сестер у меня нет. Зато двоюродных сестер – одиннадцать. Целая футбольная команда кузин. Я не раз думала о том, что революционный надлом, так сказать, демаркационная линия, прошла по поколению тети Шуры, моей мамы и дяди Миши. Бабушка и дедушка, и со стороны мамы, и со стороны папы, произвели на свет всех детей, которых зачали. А их дочери без колебаний воспользовались тем, что запрет убивать своих будущих детей был снят и родили только по одному ребенку. Отрицание родительских ценностей – налицо.

Допив шампанское, мы с Леной открыли бутылку чилийского сухого красного вина, принесенную мной. С тех пор, как повсюду пишут, что оно полезно, противодействует свободным радикалам, и продлевает жизнь и молодость, я пью его чуть ли не с чувством выполненного долга.

Я стала изливать душу сестре и сетовать на Судьбу по имени Стас. Лена тоже сетовала; только ее Судьбу звали Семеном.

Правда, сначала она жаловалась на мать.

– Ты не представляешь, она такая завистливая. Даже может сглазить.

– Не выдумывай! Как это – сглазить?

– Представляешь, она увидела у меня в комнате на стене керамическую вазочку и говорит: «Опять новую купила? А у меня вообще никакой нет. Все тебе отдала». После её ухода вазочка со стены как грохнется! И – вдребезги.

Я в такое могущество взгляда ни тети Шуры, ни кого-либо другого, не верю. Завистливая? Не может быть. Просто Лена обижена на нее. Для меня тетя – олицетворение доброты и меткого юмора. Но подвергать слова Лены сомнению нет оснований. Факт явно имел место быть. А его объяснение зависит… ну да, от светопогляда. Нравится мне это болгарское словечко. От мировоззрения.

– Да ладно тебе, – сказала я. – И правда же, все, что только могла, твоя мать тебе отдала. Даже мебель.

– Так зачем же теперь попрекать этим? – воскликнула Лена.

Дверь комнаты бесшумно открылась, появился её муж, Семен.

– Секретничаете? – спросил он, широко улыбаясь нам с высоты своего роста.

– Ты же сказал, всю ночь будешь на работе, – хмуро глядя на него, процедила Лена. – Что, финны не приехали?

– Бумажник дома забыл.

– Зачем тебе бумажник, раз денег нет, – буркнула Лена.

– А вдруг будут? – ничуть не смутился он. – Все ждут джек-пот. Машина вот-вот будет давать.

– Машина? – удивилась я. – Давать?

– Игровой автомат. Термин такой в ходу, давать.

– У игроков, – сердито прокомментировала Лена.

– Ага, – весело подтвердил Сеня. – Сначала, пока все проигрывают, набирается сумма. Ну а потом – как посыпется! Джек-пота очень давно не было. Значит, вот-вот… Ну, я побежал.

В комнату тихо вошла маленькая Полина. Увидев меня, она застеснялась, попыталась спрятаться за спину матери и нечаянно столкнула со столика фарфоровую пепельницу с окурками. К счастью, пепельница не разбилась.

– Какая же ты неуклюжая! – рассердилась Лена. – Иди спать к бабушке.

– Я уклюжая, – обиженно возразил ребёнок.

– Иди! Уклюжая… Не видишь – я курю!

– Как они мне все надоели! – вздохнула Лена, когда дверь закрылась. – Мне так хочется побыть в одиночестве. Сеню я иногда просто ненавижу. Денег не дает, все просаживает в казино. Ненавижу свою работу. Я там насмотрелась, как себя ведут мужчины. У нас в баре есть сауна, в сауне – топчан, там можно по-быстрому…

Год назад, когда закрыли уличный ларёк, где работала Лена, я была категорически против того, чтобы она шла работать к подруге в бар. Пытаясь её отговорить, я пророчила, что это нанесёт непоправимый вред её внешности – там она растолстеет, обрюзгнет, да и вообще ей надо держаться подальше от алкогольных напитков. Она, в свою очередь, уверяла меня, что у нее всё под контролем. Я невольно отметила про себя, что мои слова сбываются, но моя способность прогнозировать меня отнюдь не порадовала – ни ее двойной подбородок, ни глаза, которые почти превратились в узкие щёлки.

– Я же просила тебя, не ходи в барменши, – начала было я. – Ты же имеешь высшее образование, в конце концов. Я тебя предупреждала… – и осеклась.

«Я говорю ей ровно то же самое, что говорил когда-то мне мой отец. „Мы же говорили“, „мы предупреждали“. И о муже, с которым я потом всё равно развелась, и о Стасе… А разве это нужно человеку? Ему нужно сочувствие, а не напоминание о том, как правы были другие люди».

– Легко сказать! – возмутилась Лена. – А куда прикажешь мне идти? Ты забыла, что наш институт в самом начале перестройки развалился? Я своих бывших сослуживцев, инженеров, на рынке Кадака в торговых рядах вижу! Кто-то рыбой торгует, кто-то мукой. Это ты предприимчивая. И как ты только не боишься одна ночью в Ригу ездить… А с Сеней я разведусь, – вздохнула Лена, отпив глоток вина. – Решено.

«Решение» это не было чем-то из ряда вон, на моей памяти за последние пять лет Лена раз шесть оповещала меня о скором разводе с Сеней (пару раз даже было подано заявление), но я опять поверила.

– Зачем?! Седьмой год уже живёте! – воскликнула я. – Ты же его любишь! Тебе скоро стукнет сорок!

– Нет, уже не люблю, – пробормотала Лена, потихонечку сползая на диване вбок, в сторону подушки. – Со-оовсем не люблю. Мне плохо. Очень плохо. Почитай мой дневник, там, в верхнем ящике тумбочки…

Пообещав потом непременно прочитать, я стала говорить о том, что и в одиночестве хорошего мало, попутно вымогая сочувствие сестры к себе рассказом о том, поворотном, понедельнике.

– Так в чем же дело? Отплати ему той же монетой, – равнодушно посоветовала Лена. – Только так, чтобы не узнал. Но я что-то не поняла: вы же напоследок помирились?

– Нет. Я вовсе не помирилась. Это была последняя капля. Такую обиду я не смогу простить. Просто… понимаешь… этот взрыв. Я безумно испугалась за Стаса.

– Ты же говорила, что он в метро не ездит, что его возит личный шофер. Какой-то Мульмулюк, что ли…

– Фахреддин. Да, но… как тебе объяснить… Просто я вдруг вспомнила, что и он смертен. Смертное существо. Понимаешь?

– Ну. Смертное. А он испугался за тебя?

– Нет, – сказала я, подумав.

– А ты-то как раз в метро ездишь.

– Он не растолстел? – спросила она после паузы.

– Да нет. Скорее, похудел.

– Усыхает, дедуля, – ни с того, ни с сего, съехидничала вдруг кузина.

Я изумленно уставилась на нее. Во-первых, всего год назад она говорила, что сама не отказалась бы с этим «дедулей»… Проболталась спьяну. А во-вторых, выглядит он прекрасно. Неувядающий. Странная перемена отношения. Ей хочется меня почему-то уязвить… Я снова полезла в сумку за фотографиями Стаса. Ну и что, что я с ним рву. Вот какой красавец у меня был…

– Вот. Смотри.

Лена долго изучала фотографии Стаса, развалившегося в кресле в моей, условно говоря, гостиной (какие уж тут гостиные в пятиэтажках, не зря эти дома прозвали хрущобами, и в Москве их сносят), тяжело вздохнула и выдала:

– Не люблю наглых.

Уследить за поворотами ее мысли или уточнить, что имеется в виду, не представлялось возможным: Лена уже приняла почти горизонтальное положение. Вид ее становился всё более отрешенным, глаза почти закрылись.

– Ты меня слушаешь? – спросила я.

– Он в губы тебя целует? – широко распахнув вдруг глаза и даже приподнявшись на локте, деловитым тоном, как доктор во время утреннего обхода, спросила Лена. И в упор уставилась на меня.

– Ну… да, – кивнула я.

Подоплека вопроса была мне ясна.

Моя наполовину спящая красавица-кузина пожала плечом, словно говоря все вовсе не так страшно, чего же тебе еще надо, пробормотала:

– Вот ты в Ригу едешь, потом летишь в Париж. Я бы хотела куда-нибудь поехать. Хотя бы в Печоры…

Вдруг, закрыв лицо большими ладонями, она заплакала.

– Печоры как перевернутая страница, – всхлипывала она.

Я давно не видела ее плачущей, но не только это тронуло меня, а больше всего то, что она плакала о нашей общей большой любви – тете Вере, умершей два года назад.

– Хотя бы в Печоры… – повторила она, вытерев слёзы, рухнула обратно на диван и отключилась.

Некоторое время я разглядывала ее, спящую. Клетчатый плед сполз на пол. Большая, с большими ступнями и ладонями, тело белое и плотное, в одних лишь слаксах и лифчике, она была похожа на лежащую кариатиду.

Я накрыла ее пледом. Мне вдруг взгрустнулось. Вспомнилось, как я, восьмиклассница, катила коляску с двухлетней Леночкой. Она была прехорошеньким, рекламным ребенком. Пухленькая белокурая синеглазка, словно сошедшая с обертки шоколадки. Тетя наряжала ее в белые платьица с кружевами и бантиками и белые гольфы с помпончиками… Вокруг моих загорелых коленок пританцовывала юбка, встречные парни подшучивали надо мной: «какая молодая мама!»

В жизни почти каждой современной женщины наступает момент, когда у нее руки просто чешутся окраситься в блондинку. А Лене это было дано от рождения. Увы… Не родись блондинкой, а родись счастливой. Мне было жаль Лену. Она напоминала мне картежника, которому выпал большой шлем, а он не только не сумел разыграть выигрышные карты, но и проигрался в пух и прах.

Я накрыла посапывающую кузину пледом, взяла из тумбочки тетрадку, в которой были исписаны всего две страницы и прочитала: «Ленка, ничего не бойся, ты все сможешь, обязательно сможешь. Будет и на твоей улице праздник…» Ну и дальше все в таком же духе. Что должна была смочь моя самая любимая кузина, об этом в дневнике не было ни полслова.

Меня странно тронул ее дневник. Это было как… проникновение в дом. Что же получается? Сколько ни говори с человеком «по душам», все равно эти беседы похожи на то, что ты стоишь снаружи, а он высунулся в окно. А прочитать дневник (или узнать, что человек в чем-то солгал тебе) это словно ты вошел в дом.

Я растолкала Лену, она вяло повозмущалась, но потом покорно встала, послушно надела ночную сорочку, пробормотала «продай мне куртку» и забралась в постель. А я вызвала такси и уехала к маме.

***

На следующий день сразу после обеда мне позвонила тетя Шура.

– Что вы вчера пили, что человек до сих пор беспробудно спит? – спросила она сердито. Очень сердито.

– Всего-навсего полбутылки шампанского, – удивлённо ответила я. – Допили то, что осталось после нас с тобой. Подожди… мы же открыли еще бутылку вина.

Тут мне вспомнилось, что потом Лена просила достать с антресолей еще бутылку, но я воспротивилась.

– Не ожидала от тебя. Ты старше и должна была подать ей пример воздержания. Не ожидала!

И тетя бросила трубку.

Лене скоро сорок лет, возмущенно подумала я. Интересно! Когда мне стукнет сто, а Лене восемьдесят шесть, то и тогда я должна буду подавать ей пример? А может, мне как раз тогда захочется побузить? Терять-то будет нечего… Что ж. Придется зарубить себе на носу: с Леной не пить. Но всё же… позвольте, а на работе у нее, в баре, что, сухой закон ввели?

Впрочем, упрёк тёти меня возмутил, но не обидел. Наша семья всегда ходила у нее в виноватых. И дяди мишина тоже. Маму и дядю Мишу она винила в том, что они, младшие дети в семье, сбежали из деревни в город, учиться, а она осталась с пожилыми родителями. Помогала им до тех пор, пока дедушка не умер, и дом пришлось продать…

Но её нападки ничуть не мешали мне любить ее. Она вспыльчивая, но отходчивая, никогда не дуется. Не подвергает остракизму. И у нее есть бесценная черта характера – безотказность. С какой бы просьбой к ней ни обратиться, она спешит на помощь.

А ее обвинения я всерьёз не воспринимаю. В конце концов, не винить же человеку в своей неудавшейся жизни себя…

To koniec darmowego fragmentu. Czy chcesz czytać dalej?