«Дима, уходя, захлопни дверь»
В конце 1993 года под самый Новый год, когда в столице звенели бокалы с шампанским, на головы несчастных жильцов коммунальной квартиры дома бывшего Моссельпрома по Малому Кисловскому переулку лилась моча.
Я прибежала по вызову и поднялась в ремонтируемую квартиру над ними.
В квартире со снесёнными внутренними перегородками оставались лишь внешние ободранные кирпичные капитальные стены. В соответствующем месте вместо снятого унитаза торчала труба.
В неё то и справляли свою нужду весьма неприцельно и прямо на головы нижних жильцов приезжие гастарбайтеры.
С этого начались мои муки, связанные с историческим домом. Очень скоро выяснилось, что странная бригада вела ремонт квартир, и их руководство занималось насильственным выселением жильцов со всех семи этажей старинного здания.
Людей заставляли покидать насиженные места. Куда бы они ни жаловались, всё было бесполезно.
Я ходила много раз туда, составляла акты по безобразно проводимым ремонтным работам в связи с недопустимой замусоренностью на всех этажах, горами кирпичей и свалками разрушенных перегородок. В таком аду, грязи и пыли жили оставшиеся ещё жители квартир.
Реакция на акты была весьма бесстыдной и жуликоватой. Кучи мусора переносили с одного места на другое, и на том дело кончалось, пока я опять не натыкалась на ту же кучу, но в другом месте.
Так эти кучи путешествовали, убегая от меня по всему дому.
В центре столицы велась партизанская стройка наглыми руководителями строительной бригады.
Создавалось впечатление о какой-то нечистоплотной, но влиятельной поддержке этого хамства.
Однажды, перепрыгивая через доски и кирпичи, я наткнулась на дивный оазис в глубине одной из разрушенных квартир. Среди пыли, грязи и кирпичного хаоса стояли два красавца-шкафа.
Один из красного дерева в старорусском стиле, а другой под орех, со стенками из толстого стекла, напоминал мебель европейского типа прошлых столетий. Передо мной были антикварные экспонаты, достойные музея старинной мебели.
Рядом невозмутимый краснодеревщик ладил что-то на рабочем столе. Он и пояснил, что это собственность некоей Бубновой. Так впервые всплыла фамилия особы, игравшей какую-то роль в нашумевшем афёрном деле «Silver heaven» (название изменено).
Отчаявшись договориться с рабочими, я стала выяснять владельцев ремонтируемых квартир.
Наряду с фамилией Бубновой всплыли и фамилии её дочери Лушниковой и их мужей. Фамилии последних заканчивались то ли на «фельд», то ли на «берг», то ли «ский», но как-то очень звучно.
Излишне говорить, что до разговора со мной они не снизошли, а всё время то их не было дома, то просто бросали телефонную трубку. Творилось что-то непонятное.
Последними из насильственно выселяемых жильцов была семья капитана милиции Ушакова.
Они сопротивлялись изо всех сил. Писали письма в Прокуратуру, на Петровку, 38, в МВД.
И всюду их письма чудесным образом исчезали.
А потом к капитану Ушакову стали подходить на улице члены этой банды и ласково напоминать отцу семейства, что у него есть дети.
Слушала я горестный рассказ Ушаковых с изумлением, не понимая, как такое возможно.
Через какое-то время в списках должников по квартплате всплыли фамилии других хозяев квартир странного дома.
Ими были печально знаменитые по делу « Silver heaven » Буренок и Рачков. Сей зоопарк выкупил не менее пяти-шести квартир на каждого. И вот в девяносто пятом из прокуратуры пришла группа следователей арестовывать их квартиры.
Тогда же приостановили выселение последней оставшейся в доме семьи капитана Ушакова.
Как выяснилось, нити вели даже на Петровку, но пока там не сменилось руководство, аферистов никак не могли остановить. Поэтому все письменные жалобы Ушакова исчезали.
Речь шла о крупных махинациях, связанных с расхищением в Гохране. Руками этой банды были вышеупомянутые зверюшки. Частью их безнаказанной деятельности и был захват престижного дома на Малом Кисловском переулке.
Всё это мне рассказали следователи, которым я от радости бросилась на шею.
Долго и подробно наивно читала им свои акты по дому. Они слушали с терпеливым безразличием, а я ликовала, что близок конец моим мучениям.
Наглая строительная бригада уже к тому времени покинула дом, и почти все квартиры со снесёнными перегородками стояли наглухо закрытыми. Семиэтажное здание с распахнутым неосвещённым подъездом, открытыми бездонными лестничными пролётами – потенциальными местами преступлений – обезлюдел и зловеще темнел своими окнами в ночи.
В каждую заброшенную квартиру входила группа, состоявшая из следователя прокуратуры, представителей МВД, специалиста по вскрытию замков, или «медвежатника», меня и двух моих дворников в качестве понятых при составлении протоколов.
Операция заняла несколько дней, и очередь дошла до квартиры на втором этаже.
Опытным взглядом окинув слабоосвещённое помещение со снесёнными стенами, следователь прокуратуры Ш-ский, высокий рыжеволосый молодой парень, приказал закрыть дверь.
Присмотревшись к содержимому в полутёмной комнате, я поняла почему.
Ш-ский начал длинную утомительную опись предметов.
В темноте бежевым цветом отсвечивал массивный полированный деревянный стол с коричневой инкрустацией в центре, тоже из дерева. Стоял он на бронзовых львиных лапах.
На полу лежала небольшая ваза в виде розовой раковины, которую в руках держала наяда. Я наклонилась и чуть щелкнула по ней. Раздался нежный долгий звон тончайшего фарфора.
Рядом возвышалась чёрная лакированная конторка, вся инкрустированная узором из слоновой кости. Создавалось впечатление, что конторка покрыта белой ажурной кисеёй. Вспомнилась книга о Пушкине, в иллюстрациях которой на похожую конторку опирались великосветские денди, чтобы писать письма.
Настольная лампа под зелёным абажуром с растительным орнаментом в основании, скорее всего, относилась к началу двадцатого века.
Невысокий диванчик со странным изгибом, как сказал один представитель из МВД, назывался канапе. Светские дамы полулёжа поднимали на этот изгиб свои уставшие ножки. Меня удивила такая осведомлённость, и подумалось, что при таких вскрытиях и арестах квартир, по-видимому, обязательно присутствуют разбирающиеся в искусстве специалисты этого ведомства.
Ещё около трёх-четырех бронзовых люстр. Одна, пятирожковая, с крылатым Гермесом на бронзовом шаре, а другая, более массивная, с изумительно переливающимися светом прозрачными плафонами из гранёного хрусталя. Даже в неярком освещении они играли всеми цветами радуги.
На полу рядом лежала фарфоровая люстра, завернутая в бумагу. В центре бумажного нагромождения была бирка, указывающая на наличие у люстры личного клейма мастера.
Огромная полуразваленная кровать с кольчужным основанием и деревянной рамой из карельской берёзы имела в длину больше двух метров. Очень напоминала немецкую мебель кайзеровской Германии. Видимо, трофейная.
Туалетный столик времён Марии-Антуанетты. Он весь был в изогнутых изящных линиях. На каждом из его ящичков под бронзовой в завитушках ручкой – эмалевый медальон.
Сильно стёршиеся парковые сцены на медальонах вызывали в памяти сцены из картин Антуана Ватто. Вещь нуждалась в реставрации, но сохранила былую красоту.
Свёрнутые ковры, около шести стульев, какой-то комод – вот, пожалуй, и весь перечень.
Откуда в раздолбанной квартире, где остались только одни кирпичные стены, появились эти вещи?
Потом впоследствии у меня возникла версия. Не знаю, насколько она верна.
Дом населяли небедные люди. Гнали их бесцеремонно из родных гнёзд в окраинные районы.
Отчаявшись найти защиту в официальных структурах власти, они вынуждены были договариваться с бандитами, выторговывая у них более подходящие варианты выселения за счёт оставляемых семейных реликвий.
Иначе откуда эти вещи могли взяться? По той же причине я увидела и два реставрируемых старинных шкафа среди разрушенных стен.
По окончании описи Ш-ский подозвал меня и почему-то начал советоваться, какую цену на мой взгляд можно поставить против каждой вещи. Названные мною от потолка цены, продиктованные исключительно эмоциональным восприятием увиденного, были занесены в протокол.
Стали расписываться. Ш-ский поставил свою подпись, поставил кто-то ещё. Последней для подписи протянули протокол в темноте мне. Расписалась, не читая, доверчиво полагая, что речь идёт о моём присутствии в качестве понятой.
Через день ранним утром на обходе по территории я увидела сбитый замок с двери чёрного хода дома по Малому Кисловскому переулку, ведущей во внутренний двор. По характеру взлома было очевидно, что дверь выдавливали изнутри, выйдя по лестнице чёрного хода из опечатанной накануне квартиры.
Вот тогда то, бросившись в контору и открыв оставленную мне копию протокола, я с ужасом прочла перед своей фамилией, что являюсь ответственной за хранение описанных вещей.
Вот это подстава! Да ещё от кого! От самой Прокуратуры!
Мои лихорадочные звонки главному следователю прокуратуры Тамаеву советовали переадресовать в милицию, написав заявление на имя начальника, а к прокуратуре данное происшествие, якобы, уже отношение не имеет.
В общем – кинули и так коварно.
Растерянность и паника – вот всё, что я в тот момент испытывала.
Заявление было написано, зафиксировано. Пришёл участковый, послушал, ухмыльнулся и дело спустили на тормозах.
Здесь стало ясно, что наверху – хаос и бардак, и, уходя впоследствии из конторы, сняла копии со всех своих актов по данному дому и с заявления в милицию. Больше никому не верила.
Власти опомнились только через несколько лет, когда я там уже не работала. Меня вызвали, потому что из каких– то верхних структур МВД пришли вскрывать эту квартиру. Долго возились с парадной дверью, а когда с помощью болгарки срезали замок, квартира оказалось абсолютно пустой. Только на двери с внутренней стороны висела бумажка: «Дима, уходя, захлопни дверь».
Стали опять подсовывать мне протоколы на подпись. Я сопротивлялась, меня уговаривали, успокаивали. Я плюнула и подписала, что квартиру сдала обчищенной до нитки.
Вот теперь спрашиваю себя, каким образом человеку, жившему на расстоянии километра от арестованной квартиры, можно было назначать её охрану? Ведь тогда у её дверей мне надо было стоять и день, и ночь.
И через почти пятнадцать лет получаю бумагу с вызовом к следователю.
В силу некоторых сложностей со здоровьем не смогла прийти сама и в телефонном разговоре рассказала ему всё, что знала об этом доме и его странных владельцах.
Потом положила трубку и задумалась.
Что-то не в порядке в Датском королевстве. Кто-то с кем-то что-то опять не может поделить. Опять наверху происходит какая-то схватка, отголоски которой мы – маленькие люди, попавшие в маховик бюрократической машины – испытываем на себе.
И на каких островах отдыхают сегодня эти Козленки, Бычковы со всеми их покровителями и все прочие участники афёры «Silver heaven»?
До сих пор ума не приложу, куда вся эта красота из квартиры второго этажа по Малому Кисловскому переулку могла подеваться.
Пройдут десятилетия, и дальний потомок вельможных бандитов, сидя за овальным полированным столом бежевого цвета с коричневой инкрустацией в центре, будет раскладывать пасьянс, сверкая крупным бриллиантом на мизинце. В зубах у него – гаванская сигара, пепел от которой он привычным жестом смахнет в фарфоровую вазу в виде нежно-розовой раковины, которую ему будет протягивать розовая наяда. Над столом с львиными лапами – старинная люстра из тёмной бронзы. Она посылает свой неяркий свет сквозь переливающиеся всеми оттенками радуги плафоны из гранёного хрусталя.
И в неспешной беседе потомок бандита расскажет зачарованным гостям о своём высокородном прадедушке, от которого и досталось всё это великолепие.
Может быть, алчность есть необходимое свойство человеческой натуры, некий двигатель?
И в нулевых этот двигатель, усовершенствованный по мощности, оставил далеко позади всех козлят и бычков из зоопарка девяностых?
Но с другой стороны, история знает иные примеры.
Великий Леонардо, как рассказывает Джорджо Вазари, отказался от виноградников, подаренных ему меценатом герцогом Лодовико Моро.
А Анна Ахматова сказала устами китайского поэта:
Так жизнь моя становится всё проще,
И вот при мне остались, наконец,
Лоз виноградных, может быть, десяток
И списки всех мне дорогих стихов.
И никогда меня не покидают,
А значит – любят: ветер и луна.
Неужели Антуан Ватто?
Как– то днём по Среднему Кисловсому переулку шли двое – мужчина лет за сорок и молодой парень не старше двадцати пяти – двадцати шести лет. Оба были одеты в незатейливые плащи светлого цвета. Шли они уверенно и молча, сосредоточенно глядя вперёд, и, казалось, весь мир для них не существовал. Они были отчуждены от улицы, возможных прохожих, деревьев, машин – всего того, что, окружая нас, незаметно откладывается в сознании.
Им было абсолютно всё равно, где они, что вокруг них. Выражение лиц обоих выдавало одну и ту же мысль, целеустремлённо и по-деловому витавшую вокруг этой отгороженной от мира пары. Шли они уверенно в сторону сквозного двора Консерватории, выходившего в Рахманиновский зал. Завернули во двор налево, а потом юркнули в арку справа, выходившую третьим проходом в соседний двор, и исчезли из виду.
Там в стене арки была неприметная низенькая дверь, за которой и были сокрытые от глаз непосвящённых сокровища. Никто не знал об этой двери, а если и знали, то не подозревали, что хранят два заговорщика в двух просторных помещениях, неожиданно открывавшихся за маленькой дверью в толстых стенах старинного здания.
Девяностые, суматошные – за всеми ли подворотнями уследишь в эти заполошенные года.
Каждому бы только самому выжить, а ещё лучше – обогатиться любым способом; все были заняты только собой.
В двух достаточно просторных комнатах почти от пола до самого потолка висели картины, написанные маслом. Это было собрание картин соц. реализма, относящихся ко времени где-то от сороковых до конца шестидесятых годов. Были там деревенские пейзажи и городские ландшафты, были запечатлённые для потомков первомайские демонстрации, картины городской осени с бульварами Москвы, строек с башенными кранами, жанровые сцены городской жизни и многое чего ещё.
Инспектируя территорию, я позвонила, и мне открыл молодой парень.
И обходя этот импровизированный музей в подворотне – надо было ознакомиться со всеми помещениями своего участка, – я наткнулась на уникальный портрет маслом. Висел он в неприметном углу под самым потолком второй комнаты, где стоял стол с телефоном. С портрета на меня смотрел военный музыкант с трубой на фоне голубого неба. Мажорный тон всей картины, яркого летнего дня, чистого неба, блестевшей на солнце трубы – вот-вот заиграет – подчёркивал контраст со взглядом серьёзных глаз трубача. Глаза не улыбались и были полны страдания. Они что-то хотели сказать и не могли. И великая тоска и несвобода этого с виду обыкновенного человека, одетого в военный френч, заставляла остановиться и задуматься о времени. Глаза, взгляд были переданы мастерски, и на каком-то своём условном языке рассказывали нам об истинной жизни целого поколения и о том, что творилось в душах людей за фасадом вечно ликующих демонстраций и жизнерадостных физкультурных парадов. Не сказав ни слова, художник сказал всё.
Меня отрезвил международный звонок. Молодой парень, до этого момента спокойно что-то записывавший в блокнот, живо схватил трубку. Он радостно здоровался с кем-то на том дальнем конце провода и договаривался по– английски о предстоящей художественной выставке за рубежом. Все висевшие картины предназначались на вывоз для выставки, и шёл оживлённый разговор об условиях перевозки и сроках. Он был чрезвычйно возбуждён, и было ясно, что и в этой выставке, и в зарубежном абоненте очень заинтересован.
В момент переговоров обо мне, непонятной тётки в тулупе и деревенском платке, парень совсем забыл.
Прошло несколько минут после звонка, и в помещение вошёл его старший напарник. Увидев незнакомого человека в своей пещере сокровищ, он нахмурился и вполголоса начал высказывать недовольство молодому парню. Даже узнав об официальной цели моего появления, мужчина не перестал досадовать и всем своим видом выказывал нетерпеливое ожидание моего ухода.
Видно было, что задумывалось что-то незаконное, и лишние свидетели были нежелательны.
Вот почему лица этих двоих, шедших по Среднему Кисловскому переулку через несколько дней после моего нежелательно визита, читались мною как открытая книга. Хотя для непосвящённых оба смотрелись вполне обычно и неприметно.
Вернулись ли назад из-за рубежа картины, и где сейчас военный трубач с его печальными глазами?
Через месяц дверь в арке закрылась наглухо. Арендаторы навсегда покинули помещение.
А вот в музее искусства народов Востока, что на Суворовском бульваре (ныне Никитский), я с детства помню японскую нэцкэ изумительно тонкой работы. В слоновой кости запечатлена сцена, как рыбак забрасывает сеть. Она надулась над ним в виде паруса, и мастер каждую ячейку сети вырезал с уникальной тщательностью, передавая застывший в слоновой кости момент броска.
В девяностых редкостная по красоте нэцкэ исчезла. И сколько я ни расспрашивала смотрителей о ней, никто не мог вспомнить.
Совсем другими были супруги Молевы.
Однажды из дома 8 по Суворовскому бульвару прозвенел звонок, и срывающийся от волнения женский голос попросил срочно прийти, потому что из верхней квартиры, якобы, были попытки к ним залезть.
В неярко освещённой квартире меня встретили двое пожилых супругов. Её звали Нина Молева, его – не помню.
Наперебой стали рассказывать о странных шагах по ночам в верхней квартире, где никто не жил.
– А ведь у нас ценная коллекция живописи,– говорили они шёпотом и при этом широко раскрывали глаза. – Мы давно звоним в министерство культуры, чтобы нам предоставили другое помещение, соответствующее нашей коллекции. На худой конец предоставили бы верхнюю квартиру для размещения части коллекции.
Дом действительно был хуже некуда – аварийный подъезд, потрескавшиеся стены, раздолбанные лестницы. Лет ему было под сто пятьдесят. Но что в этом требовании соответствовало истинным намерениям коллекционеров, мне так и осталось неясно.
В прихожей висела картина небольшого формата.
«Неужели Антуан Ватто?» – негромко воскликнула я. Хозяева как будто только и ждали этого возгласа. Переглянувшись, они придвинулись к моему лицу и в полном изумлении от такой осведомлённости закричали: «Ну конечно! Подлинник!»
С этого момента забылись все стуки по ночам в верхней квартире, – меня больше не отпускали и начали детальную экскурсию по всей квартире. Все комнаты были увешаны картинами западноевропейской живописи. Над входом одной комнаты – картина Маньяско.
– Да, да, – почти кричали супруги, – именно Маньяско.
– А это, кажется, Рубенс? – заражаясь их эмоциями, заахала я.
– Нет, это школа Рубенса – и мне назвали имя художника.
Кажется, был там и Веласкес, ещё какие-то художники. Сейчас уже не помню.
Супруги растаяли от моей осведомлённости и начали рассказывать и о своих картинах, как рассказывают о любимых детях человеку, выказавшему им особое восхищение.
И лишь когда имя знаменитого французского мебельщика, произведениями которого была обставлена одна из комнат, мне оказалось совершенно неизвестно, коллекционеры пришли в ужас.
– Как можно не знать великого Буля?! – воскликнули они хором. – Мебельщика Людовика XIV?
Супруги Молевы передвигались от шедевра к шедевру и, показывая очередное сокровище, на мгновение замирали. Пристально вглядывались в моё лицо и ждали. Казалось, от моего приговора зависит их жизнь. Если художник мне был известен, то у супругов вырывался радостный крик, а если нет – начинали наперебой рассказывать о картине.
Было несомненно: вся жизнь Молевых – в этой коллекции. Они ходят на цыпочках вокруг своих деток, сдувая пыль со своих сокровищ, и даже неизвестно, где спят и едят. И вот, наконец, пришёл человек, который их понял и разделил с ними неземной восторг, и – можно было подумать со стороны – стал им родным.
– А теперь мы покажем вам самое главное – торжественно и почти шёпотом произнесли Молевы.
И меня повели в самую дальнюю комнату.
Освещенная яркими софитами висела картина: на зелёном фоне – мадонна с младенцем.
– Великий Леонардо – прошептали супруги и отпрянули, как бы оставляя меня наедине насладиться шедевром.
Они замерли в молчании, предоставив мне возможность насытиться вволю картиной, но при этом устремив на меня немигающий взгляд. Наступила гробовая тишина.
Признаюсь, на меня нашла оторопь. Здесь в полуразвалившемся доме, где в пятидесяти метрах воет ураганный трафик из машин, троллейбусов, где нескончаемо и днём, и ночью льётся непрерывный людской поток, а рядом – арбатский бомжатник с вечно пьяными тусовщиками у алкогольных ларьков, – и Леонардо да Винчи?
Не такой уж я знаток живописи, но что-то странное показалось в ярко освещённой мадонне.
Странная инфантильность в лице, скорее даже – бесплотность. В позе, в полуопущенной головке какая-то смесь между «Мадонной Литтой» и «Мадонной Бенуа». Как будто художник рисовал свою мадонну под впечатлением этих двух, ранее виденных. Потом вспомнилось, что картины Леонардо с годами темнели из-за состава красок, которые он изобретал сам. А эта картина поражала невыразительным светло-зеленым цветом, как у только что пробившейся весенней зелени. Но от меня ждали исключительно восхищения, и я умолчала о своих сомнениях.
– Это его раннее произведение. Он написал его в семнадцать лет, – трактуя моё затянувшееся молчание как естественное оцепенение от восторга, промолвили супруги.
И я подобающий моменту священный восторг выразила. Иначе как – горящие фанатичной любовью глаза рядом, а выходная дверь далеко. Мне вдруг стало страшно.
Не хотели Молевы отдавать своё сокровище на экспертизу, но всё министерство культуры поставили на уши, и им прислали охрану. И чем дело кончилось, не знаю, но, судя по отсутствию мировой сенсации, мнимый Леонардо не впечатлил в министерстве никого.