Про Начальников и людей
Женщин от управления надо отстранять в законодательном порядке. И пускай это называют дискриминацией или как там кому нравится.
В силу каких-то свойств своей природы женщина очень быстро на начальственной должности обрастает любимчиками, фаворитами, лизоблюдами и теряет объективность при решении любого производственного вопроса.
Не так на нее посмотрят, не сразу захохочут над ее шуткой, резко возразят по делу, а корректное желание иных подчиненных придерживаться субординации воспринимается как пренебрежение
к начальственному расположению. У некоторых таких дам интересы дела отходят на второй план по сравнению с личными симпатиями и антипатиями.
Я часто сталкивалась с такими ситуациями, и меня это немало удивляло, а то и повергало в шок.
Ну вот, к примеру. Надо было срочно решить какой-то деловой вопрос, без которого работа могла остановиться. В нашей работе часто были такие авральные моменты.
Я постучала в дверь начальницы ГРЭП'а и услышала: «Войдите».
Начальница сидела за столом, и вокруг нее сгрудились сотрудники. Все бурно обсуждали свадебные фотографии ее племянницы. Начальница только недавно вернулась из родного Ефремова, где жила вся ее родня.
Не успела изложить суть вопроса, как на меня посыпались упреки – я нарушила уютную атмосферу теплой компании.
Как не вовремя лезете со своими (!) проблемами. Что, не понимаете, что мы заняты?!
Тут же к ней присоединился возмущенный хор, повторив упреки слово в слово и точь-
в-точь с теми же интонациями. Они опять уткнулись в фотографии, забыв обо мне.
Мне оставалось только тихо ретироваться.
А вот другой пример. На моем участке работала дворником некая Ткачук, пьяница. Работала плохо, зачастую не выполняя самых элементарных обязанностей. Иной раз вообще не выйдет на уборку. Сколько я ни уговаривала, ни увещевала, ни грозила последствиями – реакции ноль.
Конечно, при грошовой зарплате наказание рублем я никогда не применяла. Хорошо знала, как высшее начальство грабило простых работяг, и предпочитала их основной заработок не трогать при начислении нарядов. А с чего вычитать? Не с чего при таких грошах.
Однако на Ткачук в сердцах иногда жаловалась инженеру по благоустройству Дусиной, сидевшей со мной в комнате техников. Дусина была в фаворе у начальницы и, поговаривали, ее доносчицей.
Дусина и предложила мне как-то без привязки к конкретному факту: «А давай мы ее лишим зарплаты».
Во как! Значит, человек весь месяц будет голодать. Что это – произвол, ей в голову не приходило. И для нее, и для многих других ГРЭП'овских начальников такое было обычной практикой. Пройдётся Дусина перед тринадцатой зарплатой по территории, найдет где-то оброненный фантик или выброшенный в контейнер местными ремонтниками строительный мусор – и дворник лишен премии, а то и части зарплаты.
Строительный мусор превращал контейнер для бытовых отходов в неподъёмный. Это была наша головная боль. Уследить за эпидемией ремонтов в квартирах Центрального округа в девяностых было практически невозможно.
Значит, голодать дворнику с детьми целый месяц, а отнятые деньги отправляются наверх к ДЕЗ'овскому начальству в виде «сэкономленных» средств от фонда зарплаты.
Хотя, куда они отправлялись, точно не знаю – это для меня всегда было terra incognita.
В моем отряде отверженных и забытых тоже был полный набор человеческих характеров.
Люди по разному относились к своей работе. Одними из лучших моих помощников были супруги Туляевы. Я еще расскажу о них.
Но «любимчиков» никогда не выделяла, и, если они нарушали общую дисциплину, не стеснялась при всех им пенять – в работе никому поблажки нет.
Так случилось с Галиной Туляевой.
Мы тогда занимались очисткой от снега и наледи очень сложного высокоэтажного дома на Суворовском бульваре, 12. Долго мне будет сниться этот дом.
К очистке готовились заранее. Несколько раз ночью перед сбросом бывало проснусь от страха, что пропустила время и дворники уже ждут – надо успеть, пока трафик на Суворовском не набрал силы урагана, за которым не слышно переклички при сбросе, и сам сброс становится опасным. В нашем распоряжении были только один-полтора часа утренних зимних сумерек. Поэтому случившееся однажды опоздание Туляевой даже на двадцать минут – а все роли накануне заранее распределены – мог обернуться катастрофой.
Пришлось устроить своему «любимцу» нагоняй, ибо на фронте перед боем все равны.
До
м №10
Как строили в девяностых – отдельный разговор.
На Суворовском бульваре стоял старинный дом №10. Старожилы говорили, что это был один из немногих домов Москвы, уцелевших в знаменитом пожаре столицы 1812-го года.
Чья-то усадьба с ажурными чугунными винтовыми лестницами. В девяностых она заполнилась мелкими конторками, и внутри действительно требовались реставрационные работы.
В одной из клетушек дома на втором этаже жил армянский художник. Не помню имени – то ли Рафаил, то ли Рафик. Он был всегда слегка пьян, очень гостеприимен, словоохотлив и всем, что стояло у него на столе, настойчиво угощал.
Когда я поднялась к нему с каким-то предписанием по старой деревянной шаткой лестнице, Рафик уже угощал своего собутыльника. Судя по поведению последнего – постоянного завсегдатая попоек. У Рафика всегда кто-то жил.
В полутемной, по– холостяцки неприбранной, убогой комнате меня встретил радушный и растрепанный хозяин с истинно кавказским гостеприимством. Он долго увлеченно и велеречиво что-то мне рассказывал и готов был подписать любую бумагу, даже о своей смертной казни, не читая. Это было не главным, а главным была сердечная беседа, будто я его старый друг, выплывший из прошлого после долгой разлуки. Он был очень органичен в интерьере старинной усадьбы, такой же растрепанной, беспомощной и чужой перед лицом жестокого времени.
Когда я спускалась вниз, Рафик бежал за мной, окликая по имени и протягивая забытые вафли, его угощение. Трогательный человек. Он вскоре умер. К счастью, раньше, чем этот дом разрушили.
Так вот. Без серьёзных гидроизысканий почвы под домом усадьбу поспешили снести. Об архитектурной и исторической ценности свидетеля Пушкина и наполеоновских войн никто не думал. Каким-то толстосумам понадобилось престижное место в центре столицы.
И тут обнаружилось, что дом был построен на сваях, а под ним текла мощная река. Она проходила и под соседним старинным домом. Русские мастера так хорошо знали свое дело, что дома эти без всякого серьезного разрушения стояли столетиями.
А как увидели – ахнули! Почесали в затылке – ведь стоимость строительства резко возрастала.
И на долгие годы заморозили стройку, потому что никакие осушительные работы не помогали.
Котлован вновь и вновь наполнялся зловонной зелёной лужей.
Что уж там придумали, не знаю, но теперь на этом месте вознеслось бездушное здание банка.
Повестки
Центральные улицы, принадлежавшие моему участку, родные с детства, – ведь я здесь выросла и здесь мой дом,– как оказалось, были абсолютно мне незнакомы.
Незнакомы обитатели их домов, незнакомы закоулки, дворы и дворики, внутренние переходы. Незнакомы их учреждения и ведомства. Незнакомы их мрачные подвалы и бесконечные чердаки. Незнакомы потрясающие социальные пропасти между населявшими эти улицы обитателями.
На Большой Никитской улице стоял древнейший двухэтажный дом №9. Ступени его каменной лестницы ходили ходуном при каждом шаге, а площадка на последнем этаже выводила прямо на железную крышу через открытую дверь. Немногочисленные обитатели дома ждали годами расселения. Но так как дом требовал крупных вложений для реконструкции, то инвесторы не спешили, а муниципальные власти и вовсе не замечали его аварийности. Дети мерзли зимой из-за прогнившей отопительной системы, трубы текли из-за ветхости инженерной инфраструктуры.
И если убогость жилья понуждала как-то искать выход у его обитателей и на что-то надеяться в бесполезных жалобах и просьбах к властям, то для одной квартиры это существование было более чем соответствующим.
Эти двое – старуха-мать и её взрослый сын, – казалось, срослись с домом намертво, абсолютно не замечая своего животного существования. Они как бы застыли вместе с домом во времени и пространстве, как бы ушли в себя и свои мелкие склоки, и им от жизни было уже ничего не нужно.
Когда я вошла в эту квартиру на последнем этаже, в нос ударил резкий запах разлагающегося мусора. В конце длинного тёмного коридора тускло светила электрическая лампочка самого малого накала. Она светила на кухне, куда я вступила не без опаски.
Посередине – внимание: самый центр Москвы! – высотой в человеческий рост в форме конического муравейника громоздилась куча многолетнего слежавшегося мусора. Все, что дегенеративная пара в процессе своей зачумленной жизни могла недоесть, недожевать, недопить, не выбросить за ненадобностью, – всё годами сваливалось туда и свалялось, спрессовалось в символ, квинтэссенцию бездарного, нелепого существования. Тараканы кишели.
Я застыла в брезгливом изумлении, а старуха и её сын в этот момент о чём-то затеяли спор.
О чём спорили, зачем и к чему – это было неважно. На фоне слежавшейся вонючей мусорной кучи и несусветной грязи в полутёмной кухне, такой страшной, все споры казались нелепыми. Уйдя оттуда, я ещё долго под впечатлением увиденного размышляла, как можно было дойти до такого кошмара.
А может быть и мы за мелочами жизни, за суетой и склоками друг с другом в семье со временем привыкаем к ним? А привыкнув, упускаем что-то более существенное, что ведет к незаметной для нас самих постепенной деградации?
Иное дело – Калашный переулок, дом 2/4.
Обитатели дома, соседи господина Глазунова, – это вам не хухры-мухры. Все как на подбор богатые, и дом им полностью соответствует. Мощные стены, дворцовые лестницы, евроремонты почти в каждой квартире.
Чистота и порядок у дома Моссельпрома!
В одну из квартир этого дома я и понесла повестку по призыву в Армию. Высокую дверь тёмно– шоколадного цвета с отливающими золотом ручками мне открыла холёная мадам лет сорока пяти. Узнав причину визита, она мило улыбнулась и ласково объяснила, что сын сейчас за границей, в Италии. Ещё раз улыбка.
Я по инерции, скорее из любопытства, глупо спросила, когда он вернётся.
– Никогда! – и здесь сияние улыбки достигло апогея, и дверь не грубо, но решительно захлопнулась.
Иное дело бедные люди.
Сестра, принимая повестку вместо отсутствующего брата, со страхом спрашивала меня, что делать?
– А ничего, – успокаивала я её, – распишитесь вместо него, и пусть он подольше отсутствует.
В другой развалюхе в Романовом переулке на меня, решительно сжав кулаки, двинулся молодой мужчина в тельняшке. Бешено вращая глазами, он кричал, что не отдаст брата и что с него хватит Афганистана. Шла чеченская бойня.
Они жили одни, без родителей, и младшему брату он был вместо отца. Жили бедно и сдавали списанные площади в своей развалюхе весёлой компании молодых ребят-грузин.
Здесь мои разглагольствования не понадобились. «Афганец» как бешеный волк готов был крушить за брата всех без разбору – озлобленный, доведённый до отчаяния человек.
Моя жизнь оказалась в опасности, и перспектива катиться с лестницы, ломая руки-ноги после крепкого пинка, была реальной. Еле ноги унесла.
В квартире на Суворовском бульваре парень открыл дверь сам. Пришлось объяснить ему, что его нет дома. Расписалась мама, и её благодарности не было границ.
На Малом Кисловском переулке только что вернувшаяся с работы молодая, привлекательная женщина подписала повестку за своего сына не глядя. Она была смертельно усталой, еле говорила, на меня не смотрела. Как будто ей было всё равно и уже не осталось сил ни на какое сопротивление.
И только в коммунальной квартире на Среднем Кисловском на повестку высыпала вся коммунальная орава. Они кричали о великой роли защитника Отечества и дружно радовались свалившемуся на него счастью. Сцена напоминала сумасшедший дом. Так и осталось неясно, – спектакль то был или действительно сумасшедшие?
Короче, сдавала я эти потенциальные похоронки для бедных с росписями сестёр, матерей, братьев или с объяснением о выбытии адресата в неизвестном направлении.
А что? Приказали отнести, – я своё дело сделала.
И пускай сначала внуки Ельцина и прочих сытых говнюков продемонстрируют нам защиту целостности государства своим примером.
Да простит меня Бог!
Всевышняя страховка
Две напасти преследовали меня по жизни – тугодумие и основательность.
Их союз превращался в вечный бег за упущенными возможностями.
Вот уж всё прошло и вспоминаешь, что не так сказала, не то сделала, а надо было иначе, и тогда судьба развернулась бы в другую сторону, и не произошло бы то, и то, и то. Эх, всё бы начать сначала.
Короче – «…кто чувствовал, того тревожит призрАк невозвратимых дней…».
Однако тугодумие вело к осторожности и иногда выручало, а основательность помогала избегать поспешных решений. К сожалению, не всегда.
Есть ли человек, проживший без единой ошибки, рассчитавший верно все риски, все потенциальные угрозы? Даже если и есть, то всё равно конец как неизбежный Апокалипсис настигает всех. И редко к кому смерть приходит так, как она пришла в последнюю осень Джона Форсайта-старшего. Он сидел в кресле, а смерть как видение в облике прелестной Ирэн шла к нему, освещённая закатными лучами солнца. Всем бы так умирать.
Полной противоположностью мне в поведении была Рябова. Быстрота реакции, способность к импровизации и попросту к вранью по необходимости или по ситуации её часто выручали.
Ленка особо не заморачивалась. Даже в своем экономическом институте на лекциях могла сладко поспать, о чём и рассказывала нам со смехом.
На планёрке Елена Рябова подробно описывала санитарное состояние на пятом этаже дома №8 по Суворовскому бульвару, ныне Никитскому, имевшего на самом деле всего три этажа. Живое описание перед начальством лестниц и межэтажных площадок несуществующих этажей, их убранность или захламленность изобиловали мельчайшими деталями. И у начальства создавалось впечатление ответственно выполненной техником работы.
Ленке удалось даже поговорить с виртуальным жильцом с виртуального пятого этажа. Тема беседы подробно пересказывалась при полной тишине на планёрке.
Что она его спросила и что он ответил, что она уточнила и что он пояснил – ну, в общем, обстоятельная беседа с воздухом.
Я знала об обмане, но надо было молчать. Корпоративная этика допускала разве что наедине шутливый разбор после полётов.
А на вопрос начальницы, из какой квартиры жилец, последовал незамедлительный ответ. Озвучила номер несуществующей квартиры – и глазом не моргнула.
Это было единственно правильное поведение, ибо в противном случае неисполнение назначенной инспекции по дому неотвратимо навлекло бы на её голову гром и молнии с возможными последствиями.
Ну, а мне предложено было оценить объём очистных работ лестниц этого злополучного дома №8 по Суворовскому бульвару.
Подъезд дома со стороны глухого двора недавно был выселен.
Тугодумие сказалось в том, что я пошла туда одна, а основательность – что вообще пошла.
Грязный, тёмный подъезд был сквозным. Входя в него со двора, можно было выйти в другой абсолютно глухой маленький дворик с большим люком посередине, ведущим в подвальные подземелья дома. Люк был прикрыт свободно открывавшейся решёткой. Если войти со стороны двора в подъезд, не имея цели выйти во второй, внутренний, дворик, то по ветхой деревянной лестнице справа от входа можно было подняться до третьего этажа. Эти этажи мне было приказано ещё раз проинспектировать на предмет очистки от мусора за последними недавно выехавшими жильцами.
Сам дом расположен на оживленной магистрали Суворовского бульвара, и, скользнув в арку дома, ведущую в первый двор, вы попадаете с шумной улицы сразу в полное безмолвие и безлюдье. Близкое соседство дома с злачной тусовкой у начала Арбата мне тогда как-то не пришло в голову. А зря.
И я, согласно своей неуместной в данном случае основательности, пошла, так как, увы, – не Ленка Рябова.
Темнота подъезда сразу после яркого дневного света улицы ослепила меня. На мгновение остановилась. В подъезде стояла мёртвая тишина, и все двери квартир внизу уже были заколоченными.
Стала подниматься на верхние этажи по деревянной лестнице и дошла до последнего, третьего. Всюду заколоченные двери. Никого нет. А на третьем этаже тоже заколоченная квартира в глухом тупике. Прошлась до конца тупика, постояла, осмотрелась. Мусора не было. Только валялась какая-то железная большая согнутая рама. Пора возвращаться.
Развернулась, вышла из тупика к началу деревянной лестницы и собралась спускаться.
И как только моя рука легла на перила лестницы, внизу раздался хриплый испитой мужской голос.
– Где она?
– А хрен её знает. Только что ведь здесь прошла, б…дь – ответил другой таким же хриплым и приглушённым баском.
– Куда она, чёрт, делась? – в голосе досада и недоумение.
В этот момент я оцепенела, так и не начав движения вниз. Страх и ужас сковали меня. Сердце вдруг стало стучать так громко, что, казалось, его стук слышат эти двое внизу.
Бежать некуда, даже окон на этажах нет. Откуда они, и как я могла их не заметить? Может быть, они шли по улице и свернули за мной во двор?
Все эти мысли проносились в голове как молнии, но ни одной о том, как убежать, не было. Я в капкане.
– Давай поглядим, может во внутреннем дворе, – сказал первый.
– Точно, она там. Быстрей за ней, – пробасил второй.
И они затопали во второй дворик.
Мои ноги подхватили и понесли меня легче пуха. Я летела как птица, моля лестницу не скрипнуть.
Бежала легко и быстро, пока эти двое не успели окинуть взглядом маленький дворик и не вернуться назад.
Успела. Выскочив на людную улицу, перевела дух и помчалась дальше по делам.
Странно, но сознание чудовищной опасности пришло значительно позже.
Когда я вернулась к осмыслению происшедшего, поняла, какую мучительную смерть избежала.
Там в полной тишине и абсолютном безлюдье меня ждало что-то ужасное, а потом мой труп был бы сброшен в люк, где нашли бы его спустя много месяцев, если не лет.
Лишь потом до меня дошло, что двое мерзавцев отдыхали в тёмном подъезде под лестницей, и, когда я вошла из света в темноту, они меня увидели сразу, а я их – нет.
Да мне и в голову не могло прийти, что в такой грязи кто-то может обитать.
На моё счастье ни одна деревянная ступенька не скрипнула, пока я поднималась наверх, и они сразу выбрали неверное направление поиска.
С этих пор я больше никогда не обходила тёмные дворы поздними вечерами, хотя это входило в мои обязанности, так как во дворах перегорали лампы, и сведения на их замену поступали от техников. С этих пор я больше никогда не спускалась в подвалы и не осматривала чердаки одна, а обязательно брала с собой сопровождающего из своей бригады.
Провидение пожалело не меня. Моя смерть оставила бы сиротами детей и убила бы мою мать. Очевидно, всю её праведную жизнь, полную добра и сострадания к людям, там наверху кто-то оценил.
Однако предупреждение о повышенной опасности я получила уже в первую неделю своей работы в конторе.
Шла очистка от остатков рухнувшего потолка квартиры второго этажа дома на Среднем Кисловском переулке. Сброс производился прямо из окна во двор, а я стояла в охране на расстоянии не менее тридцати метров.
Сбросили чугунную батарею, и отколовшийся от неё маленький кусочек величиной с пулю из всех трёхсот шестидесяти возможных направлений выбрал точно мой глаз. Чугунная пуля летела по параболе, пока я не услышала удар по стеклу своих очков. Удар был сильный, но закалённое стекло каким-то чудом выдержало.
В конторе Лариса Ковалевская сказала: «Это тебе Господь посылает самое первое предупреждение. Наша работа требует осторожности. Тебе ещё повезло».
Но другие почти несчастные случаи, имевшие место на протяжении последующих лет, убедили меня в том, что никакая осторожность не может застраховать от обстоятельств, от тебя не зависящих.
Ну какая осторожность может застраховать тебя от нерадивости дворника, отвязавшего свою верёвку при очистке крыши высокоэтажного дома. Он поскользнулся и поехал вниз к краю крыши, судорожно ища руками хоть какой-нибудь бугорок на плоской поверхности.
Он скользил вниз, а мне оставалось только с запрокинутой вверх головой схватиться за сердце и считать секунды до его смерти.
Всё проходило в полной тишине. Все замерли и с ужасом следили за сползающей фигурой.
И в последний момент его нога уперлась в козырёк крыши, абсолютно незаметный снизу.
Мы, стоящие внизу, только увидели, как он задержался на самом краю и, отлежавшись, начал осторожно ползти вверх, чтобы дотянуться до брошенной верёвки, закреплённой другим концом на трубе.
Потом его спросили, о чём он думал, когда отвязал страховочный трос.
– Ни о чём я не думал.– отвечал беззаботно лихач – Просто без верёвки удобнее.
– А когда вниз поехал? – спросили его.
– Прикидывал, есть козырёк на крыше или нет, потому что ухватиться было не за что.
Такой вот народ!