ГРЭП баттл
Наша начальница была как ядрёная закваска. Вокруг неё крутились все, подчиняясь совершенно бешеному темпераменту. Она правила бал как заправский режиссёр, заставляя людей то взметаться ввысь, то уходить в затяжной штопор.
Особенно удавались обильные застолья по любому поводу.
Поздними вечерами, промёрзнув в зимнюю стужу в пробежках по участку, я заскакивала на гостеприимный огонёк в администрацию ГРЭП’а на Дрюсовом (название изменено).
Пили все и мне наливали. Было тепло и уютно.
Справляли и дни рождения, и Новый Год, и другие праздники. Во главе стола восседала начальница и дирижировала ходом трапезы. Как ни странно, хотя и наблюдался некоторый диктат, это сплачивало. У неё был размах своевольной, решительной бандерши с зычным, хрипловатым голосом.
И вот однажды, не уразумев сценарий, в припадке полупьяной влюблённости во всех, я начала читать стих Бродского.
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесённой губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат – не те там злаки,
и дорогой тоже всё гати да буераки.
Среди слушателей большинство родом из деревень, поэтому рассчитывала на понимание,
но не учла, что главный режиссёр и актёр – не я.
После наступившей тишины в бой пошла наша тяжёлая артиллерия.
Артиллерия тоже читает стихи, тоже проникновенно и возвышенно, ничуть не хуже своих подчинённых. Стихи длинные, про войну, стихи Исаковского, слышали такого?
Стук ножей и вилок почтительно прекратился.
В благоговейной тишине зазвучал главный голос.
Он разливался полнотой вод Инда и Ганга, поднимал нас к вершинам Гималаев, звенел сокровенными признаниями, разверзая перед притихшими слушателями экзистенциальные пропасти.
Словом, главный режиссёр творила чудеса. Однако в содержательной части были свои особенности.
Речь шла о молодом бойце, залёгшем с пулеметом в окопе.
Он лупил по фрицам и почему-то при этом переговаривался со своей мамой. А мамины глаза, лучась сквозь боевой дым, вдохновляли его на подвиг проникновенным голосом. Он что-то спрашивал и обещал в крике, а они ему отвечали опять же проникновенно. В дыму и грохоте носились сверкающие мамины глаза по полю боя для устрашения фрицев,– видимо, заместо боевого знамени поднимая сына в атаку.
И такая на поле боя пошла у них пьянка, что народ в почтительном молчании затаил дыхание, забыв о закусках и выпивке напрочь. Да и опасно в этот момент было шевелиться. А фрицы, разумеется, падали, как грибы в лукошко после дождя.
Мать и сын перекликались сквозь пороховой дым и пулеметную очередь ещё долго, пока её образ не начал теснить по задумке поэта другой персонаж – Родина. Так они втроём в боевом экстазе и витали над нашими тарелками с сочной ветчиной, домашним салом, свежими и солёными огурчиками и многим чего ещё. Застолья всегда были обильными.
Всё бы ничего, если бы не проникновенный голос главного режиссёра, не хуже, чем у той мамы, декламировавшей эту белиберду с таким неистовым откровением, что я начала сползать под стол.
Оказывается, смех – страшная вещь. Как в «Имени розы» он может убить, разрушить, уничтожить.
Я приближалась к катастрофе, сжав зубы и боясь оторвать от тарелки взгляд. В последний момент Исаковский вместе с нашим боевым режиссёром оставил мамины глаза и бойца в покое,– и я смогла глубоко и с облегчением вздохнуть.
На той стороне фрицы тоже, наверное, поминали свою маму, на своём языке и со своим Исаковским. Но, слава Богу, до них мы не добрались. Может, у них такой мамы и не было. Не знаю.
Кавалерийская атака на куст белых роз состоялась.
И грустная лирика Бродского в нежно-серых акварельных красках, полная горечи разлуки и глубокого социального подтекста отступила под натиском пулемётной очереди неповторимого шедевра Исаковского.
В наивной и неистовой жажде культуры, недоданной простой женщине, было столько непаханых страниц . Трудно представить, какие вершины ей покорились бы, родись она в другой среде.
Два человека по настоящему любили её – одинокая дворничиха– мать, державшая дочь в строгости, и детдомовская сирота Тамара.
– Танька, – кричала взрослой дочери мать – Ах ты, такая-разэтакая, едри твою душу.
И Танька послушно выполняла все её приказы,– грозная Танька любила и боялась мать.
Тамара часто приходила к ней, чтобы просто посидеть рядом и согреться от ласкового слова.
Мать умерла. Умерла и Тамара, не дожив и до пятидесяти, ибо детство у неё было голодным. Сердце не выдержало.
Это были единственные люди, которым ничего от неё не нужно было, кроме любви.
Сухостой большой ценой
«…ни науки, ни Бердяев, ни журнал «За рубежом» не спасут от негодяев, пьющих нехотя боржом…»
Мэр Рожков едет по московским улицам, развалившись в «мерсе», видит сухостой. Наполнившись вельможным гневом, отдает приказ своим поджопникам срочно его срубить.
Поджопники в рьяном раже отдают устно приказ главам Управ, а те – начальникам ГРЭП`ов, тоже устно.
Начальники ГРЭП`ов на собрании дворников отдают устно приказ техникам-смотрителям.
Техники-смотрители должны организовать работу по рубке деревьев-сухостоев – мол, ребята, полезайте на деревья и пилите их, – т. е. взять на себя ответственность за жизнь людей, абсолютно необученных этому непростому делу.
ЗдОрово, правда?
Кто, если что, в тюрьму сядет? – Правильно. Бесправный техник-смотритель. Ведь никаких письменных распоряжений, всё устно.
А вызвать специальную бригаду? Но на это ведь деньги надо выделить, а так просто – дешёвый рабский труд зависимых людей.
На собрании дворников, набросав сценарий возможной трагедии, я стала катализатором глухого недовольства зала. Когда же грозные рыки Змея-Горыныча со сцены не утихомирили покорных,
наступил неожиданный для всех момент истины.
Бравый кавалерист в юбке, никому не привыкшая подчиняться Лосинова вдруг осеклась. Зал униженных и отверженных притих тоже. И все услышали в напряжённой тишине невольно вырвавшееся растерянное признание: « А что мне делать? Мне самой в Управе приказали».
С собрания меня выгнали с позором, и правая рука начальницы Танька Мусина возглавила с ретивостью опасное мероприятие.
Эй вы, уроды, там наверху. Да когда же до вас, едри вашу мать, дойдет, что между вашими высочайшими приказами и их исполнением стоят живые люди?
Вот и полез дворник на дерево, не удержался, ветка под ним хрустнула, и он полетел вниз с приличной высоты. Пролетел на расстоянии десяти сантиметров от острия невысокой железной ограды палисадника. Переломал себе кисти рук, бедро, но чудом остался жив.
На следующее утро мой стол обступили мои отверженные и в глазах у них светился пережитой испуг. Как дети, просящие материнской защиты. Они и принесли мне это известие.
А Танька Мусина не сказала ни слова, будто ничего и не было.
Скандал замяли и парня тихо уволили после его излечения.
Придет время, и Сашины кисти и бедро начнут ныть в непогоду. А Рожков в Австрии будет удить рыбу в своём поместье.
В преддверии зимы наш плотник умница Тонаканян предупредил меня, что Саша – эпилептик. Тонаканян однажды схватил его в момент приступа на самом краю крыши. Сашу нельзя посылать на высоту. Приближалось время очистки крыш, а никто из администрации ГРЭП'а мне об этом не сказал.
И так повсюду – сплошная расхлябанность, беззаконие и, вообще, говно.
Возьмите Черта домой
На Грановского, ныне Романов переулок, стоит старый особняк Шереметьевых. В девяностых там размещалась какая-то геологическая контора, в которой работали очень симпатичные интеллигентные геологи. Внутри особняка всё давно разворовано, но величие лепнины, широких лестниц, высоких сводов еще напоминает о былой красоте и богатстве. В просторном кабинете начальника конторы деревянный потолок изумлял мощностью и изяществом своих перекрытий, а в комнате секретарши навсегда остывший мраморный камин завораживал сценами битв римских гладиаторов. До потолка добраться не смогли, а вот мраморные плиты камина впоследствии были также кем-то украдены – они располагались пониже, как– никак.
Парадная дверь особняка выходила в уютный сиреневый двор-сад. В июне он расцветал душистыми гроздьями, и мои дворники, убиравшие сад, иногда позволяли мне сорвать одну-две ветки сиреневого душистого счастья.
И вот в этом-то дворе заправлял всем злой и хитрый пёс по имени Чёрт, своевольный и очень умный. Он рычал на проходивших мимо, а если был в особо плохом настроении, мог и укусить. Особенно не любил почему-то наших слесарей, которым приходилось спускаться для ремонтных работ в подвал пристройки особняка.
Еще там жила со своим выводком старая сука Чуня. Она была не такая злая, но вместе со своим дружком Чёртом тоже чувствовала себя хозяйкой двора и могла присоединиться к его лаю для устрашения чужаков.
Словом, собачье царство. А интеллигентные геологи их подкармливали и считали как бы неотъемлемой частью дворянской усадьбы. За что псы снисходительно терпели геологов.
И когда Чёрт, находясь однажды в особо зловредном расположении духа, изрядно покусал слесарей, мне пришлось вызвать бригаду по усыплению собак.
Уж не знаю как, но Чёрт каким-то неведомым путем учуял опасность ещё до приезда бригады и исчез в длинных коридорах пристройки с утра на весь день. Сколько его ни звали, ни выманивали, он, обычно не покидавший своих дворовых владений, затаился, – и ни звука.
А вот Чуня оказалась простодушной, и за ней началась погоня по всему двору вызванной бригадой. Поднялся шум, крик загонщиков, и обезумевшая Чуня бросилась наверх на чердак пристройки к своему выводку, откуда ее не так просто было достать.
А Чёрт как в воду канул.
На поимку Чуни пошёл начальник бригады, весьма интеллигентный молодой человек в очках, – чем только не приходилось заниматься интеллигентам в лихие девяностые, – и на некоторое время он скрылся в подъезде пристройки.
На шум и крик выскочили мужчины-геологи, и тут началось!
Узнав, что пошли усыплять Чуню, они набросились на нас, извергов.
За короткий период, пока на чердаке гонялись за Чуней, мы узнали о себе много интересного.
Мы, работники ГРЭП'а, известные негодяи, чего от нас ждать. Люди грубые, бездушные, поголовные взяточники, бездельники, неизвестно, какая от нас польза, сплошная серость и бескультурье. Откуда нам понять преданную собачью душу, да нам вообще никто из животных не нужен. А ведь Чуню любит и кормит вся геологическая братия. Что она вам плохого сделала?
Хор негодования шел по нарастающей, и к первым негодующим присоединялись их коллеги, коих становилось изрядное число.
Посыпались предложения спасти Чуню от этих варваров. Было решено взять ее к одному из геологов на дачу. Идея получила горячее одобрение, и от меня в категорической форме потребовали прекратить убийство пока не поздно.
Я ничего не имела против Чуниной дачной жизни и уже ринулась к подъезду.
Как оказалось, было, действительно, совсем не поздно, потому что выскочивший с чердака начальник бригады с ужасом сообщил: без спецсредств к Чуне подойти невозможно, т.к. она вся покрыта чесоткой и очень-очень заразна.
Известие оказалось неожиданностью для защитников Чуни и погрузило благородное общество в полную немоту. После непродолжительной паузы возмущенные возгласы возобновились, но уже вразнобой и больше по инерции. Их громкость и частота резко пошли на убыль.
Как-то само собой толпа стала постепенно редеть, и каждый покидающий ее почёл своим долгом пробормотать что-то о негуманности человечества, но уже не таким возмущенным голосом и совсем не так адресно как ранее.
О Чуне уже никто не вспоминал, а разговора о даче как бы и вовсе не было.
Когда все сострадательные стеснительно растворились за тяжёлыми дверями особняка, наша грязная работа продолжилась, и бедная душа Чуни с помощью инъекции отошла в мир иной.
А хитрый Чёрт остался жить, но с этих пор присмирел.
Туляевы
Супруги Туляевы были очень любопытной парой.
Они приехали в Москву из Керчи, потому что надо было поддержать дочь, поступившую сначала в Мерзляковское училище, а потом и в Консерваторию по классу скрипки.
В Керчи Юля выиграла огромный конкурс в московское училище, а денег не было.
Вот родители и взялись за лопату и метлу.
В прошлом Рудольф Аркадьевич был первым электромехаником международного судна, а Галина Николаевна – преподавателем математики.
Энергичная Галина первое время по ночам продавала хлеб на вокзалах.
Муж взял фамилию жены. Я никогда не спрашивала, почему. Но однажды, забыв у меня на столе медицинскую справку дочери, она вернулась и незаметно её забрала.
Если бы не этот осторожный жест, я бы никогда не узнала фамилии её мужа – Клейман.
Откуда мне было знать, чья справка забыта на моём столе – народу всегда приходило много.
То ли еврейская, то ли немецкая текла кровь в его жилах.
У нас по известным причинам лучше не иметь таких фамилий.
С фотографии, где Рудольф молодой, смотрит удивительно симпатичное лицо с проницательным взглядом, высоким лбом и толстыми чувственными губами. Такие лица в моё время ещё встречались где-нибудь на математических или других естественных факультетах. Однажды он спокойно наметил решение в шутку брошенной мною задачки. Я спросила Галину, где она нашла такого умницу.
И Галя в свойственной ей непосредственной манере ответила: «Ой, да о чём вы говорите? Видели бы, какие за мной ухаживали! У меня ещё лучше был. Знаете, что его ни спрошу, тут же расщёлкивает. Но как-то не сложилось. Я была такая весёлая».
Тараторила она всегда безумолку.
Насчёт веселья не очень верилось, но зато живой, непоседливой, суетливой и болтливой, хотя и беззлобной – это точно.
Они оба были работягами. За что бы Рудольф ни брался, всё у него получалось. В нём всё время пульсировала творческая жилка. Очень быстро его пристанище обросло отреставрированной мебелью, столами, кроватями и прочими нужными в хозяйстве предметами. Найдя на помойке сломанный электродвигатель, он его починил и приспособил для электропилы.
Через некоторое время Рудольф с Галиной купили фотоаппарат поляроид, потом видеокамеру и устроили моей семье видеосессию. Теперь эти бесценные и единственные видеовоспоминания хранятся у меня дома. Всё это они приобрели, подрабатывая дополнительно в свободное от основной работы время.
Всегда безотказные, готовые прийти на помощь, они чрезвычайно помогали мне. Я это ценила, начальство – нет. Казалось, делалось всё, чтобы подавить творческую самостоятельность моих помощников. Из какой-то глупой бабьей зависти, что ли.
Обнаружив неубранный снег на участке Рудольфа, что для него было редкостью, начальница устроило и ему, и мне скандал, нарочито не поверив, что человек лежал с температурой в сорок градусов. Пришлось Галине и Рудольфу, находившемуся в лихорадочном состоянии, отправиться в поликлинику, чтобы сунуть начальнице в нос заключение врача.
Неубранный участок пьяницы Ткачук почему-то не вызывал подобных скандалов. Возможно по причине её родственных связей с начальником милиции.
Ни с того, ни с сего на собрании высмеяли Рудольфа за то, что он помог прикатить мне бочку краски для контейнеров. Хотя это дало возможность моим дворникам вовремя привести их в порядок. А через день проезжавшая с инспекцией комиссия из ДЕЗ'а выставила акты за непокрашенные контейнера всем, кроме нас. Неполадки на других участках начальство молча проглотило, как бы не заметив.
Вообще, иногда казалось, что хорошо выполненная работа – не основной принцип построения вертикали власти в жилищно– коммунальном хозяйстве. Иначе там давно наступил бы порядок.
Чаще реализовывался другой принцип – не дай бог проявить инициативу, бОльшую, чем разрешает начальство, ибо надо оставлять такую прореху, чтобы было, за что ругать. А иначе, какой же ты начальник?
Точно как у Бориса Слуцкого:
Никоторого самотёка!
Начинается суматоха.
В этом хаосе есть закон.
Есть порядок в этом борделе.
В самом деле, на самом деле
он действительно нам знаком.
Паникуется, как положено,
разворовывают, как велят,
обижают, но по-хорошему,
потому что потом – простят.
И не озарённость наивная,
не догадки о том о сём,
а договорённость взаимная
всех со всеми,
всех обо всём.
А Юлия действительно была талантлива. Из-за сложностей в коммунальном муравейнике Юля иногда приходила готовиться к музыкальному уроку ко мне домой. Нам была только радость. В отдельной комнате девочка забывалась так, что вздрагивала, если кто-нибудь её потревожит. Ей очень нравился скрипач Яша Хейфец. И я ей подарила пластинку из моей фонотеки с записью его игры.
К милостям неуравновешенных и коварных начальников надо относиться очень осторожно.
Не обольщаться их расположением.
Как-то дворники откликнулись на предложение начальницы продемонстрировать таланты своих детей на импровизированном концерте.
И мы услышали игру на скрипке Юлии и искромётное выступление красивого сына Рафиги.
«Вот они, униженные и отверженные, – так думалось, когда мы слушали игру Юлии и талантливые пародии сына измученной уборщицы Рафиги, – молодые и счастливее многих».
Но вернёмся к Туляевым.
Однажды суетность и заполошенность Галины Николаевны чуть не подвела меня к тюрьме.
Моя бригада встала в круговую охрану у подъездов дома 5 на Романовом переулке для очистки крыши от сосулек и наледи. Галина была поставлена сторожить в арке этого дома, чтобы, не дай бог, никто не проскочил. Над аркой как раз шла очистка, и огромные глыбы льда грохались вниз у выхода, разрываясь как бомбы. Я стояла за углом от арки и не могла этот выход видеть.
Но была спокойна потому, что проход неширок и там на страже – Галина.
Мы спокойно о чём-то беседовали с Рудольфом, и, одновременно, в поле моего зрения был весь внутренний двор дома, где стояли у подъездов дворники. В общем, ни одна муха не влетит, не вылетит.
Сброс продолжался по плану, а мы не торопясь, вели беседу о том, о сём, и внимательно оглядывали двор, совсем не беспокоясь за арку. Так продолжалось довольно долго, как вдруг!
Сколько пронеслось с тех пор лет, а я никогда не забуду этого неожиданно охватившего меня волнения.
Откуда оно появилось? Почему ни секундой раньше, ни секундой позже?
Ведь ничего не предвещало несчастья. То же безмятежное небо, те же деревья, знакомый двор, и люди стоят спокойно, и сброс идёт по плану. Но в сердце поднялась необъяснимая тревога. Я прервала на полуслове беседу и пулей выскочила за угол. Скорее, скорее к выходу арки.
А там, у самого выхода из тёмного прохода, уже почти выйдя из полутьмы на свет, шёл мужчина тридцати пяти лет. Он только -только занёс ногу для следующего шага к роковой полосе, отделявшей свет от полутьмы, куда сверху в этот самый момент летела с семиэтажной высоты старинного дома сброшенная огромная ледяная глыба. Она должна была упасть точно ему на голову, когда как раз нога опустится на землю.
И никакой Галины Николаевны.
Всё это я сообразила уже потом. А тогда утробный, звериный рёв, сокрушающий все окна, стены, подъезды, весь мир внутри двора потряс жителей дома. Я никогда ни до, ни после не кричала так неистово, надрывая все свои внутренности от ужаса и отчаяния, сама ещё не сообразив всё до конца.
Этот крик мужчину спас. Он отпрянул, и тут же ледяная бомба грохнула на то место, куда через долю секунды он должен был ступить. Лицо его медленно стало покрываться смертельной бледностью.
Страшно представить себе, если бы реализовался худший сценарий. Ему – смерть, а мне – долгая тюрьма.
Замерли все – и те, кто стоял внизу, и те, кто был на крыше.
Здесь то и выскочила наша голубица. Оказывается, она, прижав к одной стене арки нерадивого прохожего, читала лекцию об опасности легкомысленного отношения непослушных вроде него к процессу сброса. Нельзя игнорировать предупреждения от охраняющего, ибо можно угодить под сосульку и т.д., и т.п. И пока Галина верещала ему эти истины, повернувшись спиной к другой стене арки, а следовательно, потеряв её обзор, прямёхонько под самой аркой и пошёл навстречу своей смерти ничего не подозревающий второй прохожий.
Обрушенный на Галину крик уже был моей нервной разрядкой.
В тот день я прошла в сантиметре от великого несчастья и до сих пор не знаю, кто меня от него отвёл, поселив в моём сердце тревогу ни секундой раньше, ни секундой позже.
Любопытна реакция прохожих на предупреждения при сбросах с крыш. Соотечественники нас крыли матом, плевались, требовали немедленно открыть проход и вели себя в лучшем случае отстранённо.
Одна сумасшедшая старуха вообще с ворчаньем махнула на нас рукой и ступила прямо под ледяной обстрел. Чудом уцелела.
Когда же на ограничительную ленту наткнулись два зазевавшихся японца, которых мы попросили обогнуть место сброса, их благодарности не было предела, и они стояли и кланялись, и кланялись нам.
А на Калашном при сбросе смерть подстерегала уже меня.
Существует, как потом открылось в печальном опыте, порог величины отношения высоты очищаемого дома к ширине улицы. На Калашном он был недопустимо высок. Поэтому сброс был похож на расстрел стоящих внизу. Глыбы били по противоположной стороне и отлетали прямо в нас, а деться было некуда. Ну как детская игра в лапту с одной стенкой вместо игрока. Здесь нужна была предельная сосредоточенность.
Поздним вечером уже в сумерках, когда трафик по переулку приходилось периодически останавливать, мы слушали массу оскорблений из машин от нетерпеливых водителей.
Один из них, потрясая красным мандатом депутата Госдумы, пообещал стереть нас в порошок, если его немедленно не пропустят.
Тут-то я и обернулась сказать ему пару слов и послать, куда надо с его ксивой.
А зря. На три секунды ослабив внимание, не заметила, как приличная глыба льда пролетела в тридцати сантиметрах от моего лица и ударилась в стену противоположной стороны, где я стояла. Теперь смерть прошла в сантиметрах от меня.
В критическую погоду – резкое потепление, и как следствие повсеместное падение наледи на пешеходную зону – бригада разбивалась на группы, периодически сменявшие друг друга в охране. Не могла на передышку уйти только я.
А так как домов на участке было много, то иной раз очистка крыш занимала по двенадцать часов бесперебойной работы. Не успеешь вовремя – жди несчастного случая.
Однажды, начав в восемь утра, я закончила в восемь вечера. Еле держась на ногах, отправилась напоследок к своему дворнику, чтобы наметить на следующий день план очистки крыш оставшихся домов.
Меня мучила невыносимая жажда. Мне вынесли литр тёплого сладкого сока облепихи.
В голове пронеслась мысль, что ёмкость слишком велика – не выпью всё, и придётся драгоценный сок выливать. Но губы уже тянулись к кружке и жадно глотали, не отрываясь. В этот момент моё существо разделилось на две половины – одна неистово пила, а вторая, как бы отделившись от первой, приходила во всё большее изумление от количества беспрерывно поглощаемой живительной влаги. Я уже не могла остановиться. И вместе с соком по всем жилам стала растекаться живительная сила.
Смешно вспоминать, но впечатление было таким сильным, что каждый раз, встречая дворника, протянувшего мне литровую кружку с облепиховым чудом, я постоянно ему напоминала о ней и благодарила. Наконец он начал смотреть на меня с некоторой растерянностью.
Вот так мы уставали в горячие зимние дни.
Господи! Пора остановиться. Перечню этих кошмаров несть числа.