Ему было чуть за шестьдесят.
Так закончилась аллея его жизни, по которой он упорно шёл в суете, трудах и грехопадениях.
THIS IS THE END OF SOLOMON GRANDY.
Талантливый Женька
«Какой гибнет актёр!» – воскликнул Нерон,
когда легионеры пришли вспарывать ему брюхо.
В решительно распахнувшуюся дверь семинарской аудитории МИФИ вошли двое.
Некто Хапалова, лектор по истории КПСС, и крупный немолодой мужчина в сером костюме, какие шили на заказ в партийных ателье.
Мужчина растёкся по преподавательскому столу вытащенной на берег медузой, а она пристроилась сбоку. Лицо у мужчины было дебелое, и сам он весь какой-то сдобный, а в голосе что-то декламационно-театральное. Как потом выяснилось, партийный бонза действительно трепетно относился к театру.
И экзекуция началась. По существу нас пригласили на казнь.
Начали с того, что мы вызываем недоумение в деканате. Очень странная группа, непонятная, мутная. Чем мы живём, к чему стремимся, о чём спорим, на какой идеологической платформе стоим все вместе и каждый по отдельности, чем занимаемся в свой досуг – всё это, оказывается, в деканате никак не поймут. Правда, не сказали, кто конкретно заинтересовался в деталях нашим бытом. Много позже до меня дошло – в нашей группе не оказалось сексота.
И вот они пришли выяснить нашу платформу и наши хобби,– пояснила строго партийная медуза.
Такая повальная инертность, особенно накануне столетия великого Ильича, наводит на некоторые размышления, – подхватила Хапалова.
Они стали поднимать всех по очереди и выяснять, чем занят досуг каждого. Растерявшиеся и застигнутые врасплох двадцатилетние студенты лихорадочно выдумывали ответ, более или менее правдоподобный в зависимости от находчивости.
Среди нас проявились таланты: у неуклюжих – танцоров, у косноязычных – декламаторов, у тугоухих – вокальные данные, у равнодушных к поэзии – поэтический дар. Нашлись даже и акробаты, и слушатели каких-то партийно-патриотических курсов, а также поисковики останков тел погибших воинов в Великой Отечественной.
А Маринка Полищук встала и торжественно объявила, что готовит доклад к столетию, но забыла сказать к чьему. И тогда Серёжка Домашенко поспешил пояснить партийной медузе, что Маринка готовит доклад к своему столетию.
Серёжка вообще был очень находчив. Однажды у доски он абсолютно не знал, как подступиться к задаче. Тут на его счастье преподаватель обнаружил ошибку в исходных условиях. Сергей повернулся к аудитории и торжественно объявил, что поэтому и не мог её решить.
Очередь неотвратимо приближалась ко мне. В голове от страха помутилось, тем более, что я решительно не могла обнаружить ни одного таланта у себя и погружалась от сознания своего ничтожества ещё глубже в состояние паники. Не говорить же им, что в свободное время ничегошеньки не делаю, лежу и плюю в потолок.
Запахло 37-м годом и отчислением из института. Так у нас выгнали на первом курсе еврея Витьку Кокорева. Фильтр на вступительных экзаменах прохудился.
Оплошность обнаружили уже после его поступления. И хотя парень на первой сессии успешно сдал математику грозной Купцовой, но оказалось, не вышел челюстью. У него верхняя челюсть чуть-чуть выступала над нижней, и вся кафедра английского языка завопила о невозможности с такой челюстью изучать иностранный. Это неизбежно подтвердилось на экзамене по английскому, как нетрудно догадаться.
В тот момент о картавости самого живого из всех живых они, видимо, запамятовали.
Витьку, тихого, робкого юношу, вытурили в Лесотехнический. Там с такими челюстями брали спокойно.
С челюстью у меня было всё в порядке, но мало ли что.
И когда я встала и растерянно молчала в грозной тишине, сзади раздался голос Ромы Гаспаряна. Он долго и красноречиво описывал мои достоинства, повергнув меня в тихое изумление, чем меня и спас. А я о них и не догадывалась.
Но вот дошла очередь до Женьки Громыко. Сначала медуза поинтересовалась, имеет ли он отношение к члену правительства Громыко. У Женьки всегда была быстрая реакция. Он точно рассчитал, что честный отрицательный ответ понизит его шансы, а врать – опасно. Поэтому надо было изобразить такую мизансцену, в которой положительный ответ напрашивался как бы сам собой, и если не получал своего вербального подтверждения, то исключительно по причине врожденной скромности. Поэтому, несколько осклабившись и наклонив голову в еле заметном утвердительном кивке, мнимый родственник Громыко полуприкрыл глаза и задержал паузу, как бы давая понять медузе, что одарит его более подробным ответом наедине, не при всех. Бонзе это очень понравилось. Но уж когда Женька признался, что всей душой любит театр и даже там играет, все вопросы к нему отпали.
Как ни странно, театральная слабость Евгения была правдой. Он совсем свихнулся, перестал ходить в институт. Приближалась зачётная сессия.
И дотошная Наташа Стекольщикова разузнала, где этот театр.
Тёмным зимним вечером, оседлав необходимые троллейбусы, автобусы и метро, мы добрались до театра завода ЗИЛ – маленького убогого театрика на окраине Москвы.
Задача была высмотреть, где же это Женька развернул свой талант, но ни в коем случае не попасться ему на глаза.
Перед спектаклем в ярко освещённом фойе театра юные актриски живо интересовались, пришёл ли Женя. Из подслушанного разговора, где только и слышалось имя Женя, мы уяснили, что Громыко здесь – главное действующее лицо, непререкаемый авторитет, режиссёр, и даже сам выступает в спектакле.
И вообще, таакой мужчина …
Ах! Невозможно, невозможно…
Пробравшись осторожно в предбанник закулисья, мы решили там затаиться до первого звонка.
И тут к нам выплыл Женька. Стекольщикова превратилась мгновенно в помидор и онемела.
Ошарашенный Громыко спросил, кто нас сюда пригласил. Из меня вырвалась первая же пришедшая на ум фамилия – Кирсанов. Услышав непростую фамилию, Женька немного успокоился и даже поверил, что наша встреча абсолютно случайна.
Так и произошло в моей жизни первое знакомство с мужской глупостью.
Он скользнул за кулисы, а мы в зрительный зал.
Не успели мы с Наташкой осторожно притулиться в заднем ряду тёмного зала, как туда ввалилась рота солдат. Они, шумно топоча сапогами, заняли все кресла, удачно скрыв наше присутствие за своими широкими спинами. По разнарядке и для галочки, а заодно для пустующего театра реализовывалась программа культурного просвещения в рядах Советской Армии.
И мы облегчённо вздохнули.
А зря – судьба готовила нам ещё одно нелёгкое испытание.
По ходу увлекательной пьесы заводская девица с лицом русской Маньки, а по пьесе с сценическим именем Руфь, вытащенным откуда-то из глубин подсознания драматурга, целый час металась по сцене.
Она никак не могла решить, к кому же наконец нырнуть в койку – к развесёлому кудрявому оболтусу Васе, или идейно выдержанному передовику производства Степану.
Вася, вечно поддатый любитель жизни и враг порядка, часто прогуливал смену, за что и подвергался общественному остракизму на всех шумных собраниях завода.
Это терзало нежную душу девицы и приводило к длинным объяснениям с Васей, который всё никак не хотел уступать её Стёпке. Руфь грозила ему неотвратимым разрывом целомудренной дружбы, если он не возьмётся за ум и не выполнит годовой план по производству каких-то деталей. Вася не хотел вставать на путь исправления и Руфь отпускать тоже не хотел.
А вот Степан, сосредоточенный и серьёзный, долго и нудно объяснял запутавшейся Руфи, как умеют страдать и ждать настоящие мужчины. Не торопить события, но на контрасте с такими оболтусами как Василий наглядно демонстрировать свои очевидные преимущества. Речь перемежалась отступлениями на заводские темы с упоминанием о перевыполненных Степаном производственных планах.
Содержательная беседа Степана повергала Руфь в ещё большее смятение.
И когда Степан уходил, она протягивала руки в зал и молила солдат подать ей спасительный совет. Солдаты сидели затаив дыхание. Они и сами, находясь в плену остросюжетной драмы, были в растерянности.
Все так были увлечены запутавшимся треугольником, что несколько раз по ходу пьесы хотелось крикнуть: «Да брось ты этих крокодилов, Руфь».
Для вящей убедительности накала страстей персонажи садились на самый край рампы и спускали ноги вниз. Это по задумке режиссёра Женьки должно было символизировать единение со зрителями во время задушевных бесед героев пьесы и находить отклик в душах солдат.
И неискушенные солдаты треугольнику сочувствовали.
Но режиссёр Женька Громыко пошёл ещё дальше. В промежутках между страданиями, подобно хору в греческом театре, объяснявшему слушателям дальнейший ход пьесы, на сцену выскакивала группа приплясывающих девиц. Погонял их сам режиссёр Громыко, идя за ними в приплясе и притопе, широко раскинув руки, чтобы они не разбежались, а следовали по сцене в заданном направлении. Группа, как табун молодых кобылиц, гонимых по степи опытным чабаном, кружилась по сцене под звуки граммофонной пластинки, а голос из-за кулис повествовал залу о сложном психологическом тупике, затянувшем несчастную Руфь в пролетарском мюзикле.
Разумеется, исстрадавшееся сердце Руфи под конец советской пьесы отдало предпочтение положительному Степану.
Так тебе и надо, Васька! Нужно было все развесёлые и задушевные беседы с колеблющейся девицей вести на краю койки, а не болтать ногами на краю рампы. Дело бы тогда сдвинулось с мёртвой точки.
Но наивные солдаты не догадались Василию крикнуть из зала, чтобы он кончал глупую суету, а вёл себя как настоящий защитник Отечества во время отпуска и не только.
И всё бы ничего, да только стоило приплясывающему Женьке с табуном кобылиц выбежать на сцену, как в гомерическом хохоте я сползала на пол между кресельных рядов и, затыкая себе рот рукой, выла и стонала, боясь встретиться с Наташей взглядом. Она была не в лучшем состоянии.
А главное, Женька был безумно смущён, и под эти залихватские притопы между нами устанавливалась телепатическая связь, где каждый знал о состоянии друг друга.
Бежали мы оттуда после спектакля, очертя голову.
Его всё-таки в семье привели в чувство. Он кое-как сдал сессию и остался в институте.
И наступив себе на горло, кинув в печали молодых кобылиц, Женька покинул убогий театрик.
Сомнамбула
Существуют ли вещие сны?
Думаю, да.
В них нет фотографической ясности, чётких лиц персонажей, и всё как в тумане.
Но кто-то невидимый доносит до тебя основную мысль и не словами, а ощущениями.
Возникает атмосфера общего тревожного состояния, не привязанного иной раз к конкретному лицу, но настойчиво витающий дух тревоги и неизбежности заставляет потом долго размышлять о неясных посылах.
По четвергам во втором МОЛГМИ на кафедре медицинской кибернетики проходили еженедельные семинары, где заслушивались доклады по текущим задачам отдела.
Недавно пришедший к нам доктор физико-математических наук Кунин тоже читал доклад.
Он был выгнан из какого-то института вместе со своей молодой любовницей Викторией за длительную связь, намозолившую глаза всем партийным структурам своей затянувшейся аморальной тупиковой безнадежностью. У Кунина была жена и шестнадцатилетний сын.
Доктор наук написал своей любовнице диссертацию и тянул эту связь долгие годы по жизни, не решаясь разорвать с семьёй. У нас эти гонимые нашли как бы приют.
Реализацию его долгих обещаний разорвать с семьёй уставшая от ожидания Виктория попыталась подтолкнуть своим разводом и, хлопнув соответствующим документом об стол, потребовала от него тех же действий.
Итак, семинар состоялся в четверг. По окончании всех докладов уходивший Кунин наклонился ко мне и вежливо попросил отодвинуть мой локоть, немного прижавший его пальто. На мгновение встретилась с ним глазами. На умном интеллигентном лице спокойно и приветливо светились карие глаза. Это был его последний взгляд, последний отпечаток, оставленный в моих воспоминаниях о нём.
В ночь с воскресенья на понедельник мне снится умопомрачительный сон, к тому же двухуровневый. Двухуровневых снов прежде никогда не видела.
В тёмной комнате веником размазываю я кровавое пятно по полу, и телепатическим образом мне внушается мысль о чьей-то смерти. Кто-то обязательно должен умереть. Но кто?
Странная мысль о моём сотруднике Игоре Бурлакове вертится в голове. «Уж не он ли?» – с ужасом думаю и просыпаюсь. Но не в реальность, а во второй сон, где мысль о неизбежной смерти становится очевидной, как и мысль о её непостижимой связи с моим коллегой.
Наконец, проснувшись окончательно, решаюсь позвонить ему и спросить, всё ли в порядке в его семье. Но поразмыслив, передумала. Итак в нашей жизни достаточно психов. Зачем множить их число, пугая окружающих глупыми звонками.
Пришёл понедельник, за ним – вторник, а в среду Игорь сам позвонил и сказал, что умер Кунин.
Вот кому уготовила судьба принести во сне весть о смерти.
Кунин умер в десять часов вечера в понедельник. Накануне, запутавшийся между семьёй и любовницей, он провёл с Викторией всё воскресенье, где в слезах и отчаянии она поставила его перед окончательным выбором и дала время – один день на ответ.
А роковым вечером понедельника жена застала его на кухне на стуле мёртвым с телефонной трубкой в руках.
Второй сон с его воплощением в жизни разделил ровно год.
Тогда мне позвонил Игорь и сказал, что умер Володя Денисенко, наш сокурсник. Ему было всего тридцать восемь лет. Ума не приложу, почему опять весть о смерти нёс Бурлаков. Ну, уж как было, так было.
Ровно год назад я во сне как бы мыла пол у Игоря дома. В реальной жизни его гостеприимная мама часто приглашала друзей сына к себе в дом.
Всё неясно, всё в туманной дымке. И входит в комнату его мать и просит меня поскорей кончать мытьё, потому что сын с институтскими друзьями должен прийти. Молчаливой толпой они вошли и направились тут же в другую комнату. Все мне знакомы, но никто со мной не поздоровался.
Озадаченная и заинтригованная, прямо с грязной мокрой тряпкой вошла я к ним.
За столом, накрытым белой скатертью, неясно вырисовывались молчаливые и грустные профили моих институтских приятелей. Никто не повернул ко мне головы и не проронил ни слова.
Постояла я, постояла и, так и не получив приглашения, вышла.
Проснулась, подивилась сну и забыла.
А через год мы хоронили Володю, собравшись у морга мединститута. Поехать на кладбище я не смогла. А мои однокурсники, поразмышляв, где помянуть его после похорон, отправились к Бурлакову. Все, кроме меня.
Первое чувство, когда прозвенел телефонный звонок с печальной вестью, была злость.
За неделю до этого в телефонном разговоре Володька сказал, что у него есть женщина, с которой он встречается и на которой, видимо, женится. В голосе не было никакой радости. Я знала, что его первая жена недавно вышла замуж, и его ребёнок будет теперь называть отцом чужого дядю.
Полная убеждённость в совершённом самоубийстве охватила всех, и выводить его друзей из заблуждения родные Денисенко не стали ни на похоронах, ни после.
Он выбросился из окна тринадцатого этажа, не издав ни единого звука.
– Подумайте только, – шептались на похоронах – так ненавидеть жизнь, чтобы лететь вниз, стиснув зубы.
И злость на Денисенко, который посмел из рисунка моей молодости стереть далеко не лишний штрих, переполняла меня. Эгоизм и по отношению к престарелым родителям, и ко всем своим друзьям – вот единственное объяснение, пришедшее тогда в голову. Меня обокрали, бросив косвенно укор, что, будучи жива, не остановила предельное отчаяние человека.
И тогда после похорон я начала думать, впав в какое-то лихорадочное состояние на три дня.
Володька Денисенко по ночам садился напротив и молча следил за моими потугами. А я обращалась к нему, вспоминая каждую деталь нашей институтской жизни, исступлённо распутывая загадку его смерти. Что он говорил, как и над чем смеялся, что любил, чем увлекался. Ничего не помогало, полный мрак. Ещё и ещё раз прокручивалось всё по новой.
И вдруг вспомнилось приглашение к нему домой на первом курсе всей группы. Он жил где-то на Дмитровском шоссе.
Несомненно, это он, сидевший в тёмном углу, протянул мне кончить запутанного клубка.
Вечеринка как вечеринка, но только одна странность. Между улицей и порогом его квартиры на первом этаже не было даже намёка на разницу в уровнях. С земляной тропки человек сразу попадал в прихожую, а сам высокоэтажный дом стоял в глубине сада далеко от шумной магистрали.
От таких непрестижных этажей люди отказывались, а Володькин отец, будучи полковником, вполне мог получить квартиру получше. Значит, не захотел. А не была ли для этого веская причина? Мысль обратилась к окну и неясная догадка заставила меня позвонить Наташе Стекольщиковой.
Она то и сказала, что Володя очень любил свои цветы, росшие у него под окном. Часто он поливал их по ночам и, чтоб не заморачиваться, вылезал к ним прямо из окна.
По кусочкам, как мозаика пазла, начала складываться картина несчастья.
Ровно за год до смерти Денисенко, когда мне приснился злополучный сон, его родители получили новую квартиру на тринадцатом этаже. А накануне Володиной смерти уехали на дачу и оставили ключи будущим супругам – ему и его новой невесте Груне. На тринадцатом этаже пара и заночевала.
И когда, утомлённый и издёрганный жизненными неурядицами, покинутый женой, расставшийся поневоле с ребёнком, примирившись с перспективой нового брака с не очень любимой женщиной, он забылся рядом со своей Груней в глубоком сне, Смерть пришла к нему.
Она взяла маленького Володю за руку, ласково подвела его к окну и сказала, что там за окном цветы ждут его. Ведь он давно их не поливал. Неужели забыл? Посмотри, как, залитые лунным светом, склонили они свои пахучие головки и ждут, ждут тебя. И он, распахнув знакомые створки, шагнул в своё детство, в свой цветочный рай. Хлестал дождь, дул сильный ветер, а испуганная проснувшаяся Груня не успела даже окликнуть Володю, с ужасом следя, как он привычным взмахом перебросил две ноги через оконную раму и исчез.
Он летел в бесконечность молча, так и не издав ни одного крика. Он крепко спал.
Тут то и пришло объяснение – Володя Денисенко был сомнамбулой.
Мне стало легче, и я его отпустила.
Маринка
Эрудиция Полищук восхищала и подавляла одновременно.
Однажды, не выдержав диапазона её знаний, я решила спросить, читает ли она газеты.
Я их не читала.
Ответ был последним ударом, рассеявшим остатки моей надежды хоть в чём-то с ней сравняться.
– Массу – сказала она небрежно, несколько выпятив нижнюю губу и как бы удивляясь нелепости вопроса.
Как-то на рабочий стол из её сумки вместе с учебниками выпал томик стихов Марины Цветаевой. Отставленный нарочито в стороне, но так, чтобы помозолить глаза окружающим, томик через некоторое время, как и было задумано, попался любопытным казахским глазкам Шиндаулетова. И по любезному разрешению хозяйки Бахыт углубился в его изучение.
– Ты любишь стихи, Марина? – оторвавшись от томика стихов, спросил Бахыт.
– Да, очень! Разве можно их не любить? – удивлённый взлёт бровей и томный вздох.
–А я вот к ним равнодушен. И, кстати, не всё в них понимаю.
– Ну, здесь нужно иметь особый дар постижения сокровенного. Не всем это доступно.
– Мне, наверное, не дано. Вот, например, ничего не понял в одном стихотворении.
– В каком? Могу помочь – великодушно предложила Маринка тёмному потомку кипчаков.
Она быстро промелькнула глазами по витиеватым строчкам, полным недосказанности и полунамёков, и ещё раз удивленно вздохнула.
Ну что здесь может быть непонятного? Ты спрашиваешь, о чём оно? Боже мой, Бах. Ну, конечно, о любви.
Вот слышишь музыку стиха в строчках о синем небе. Это весна врывается в душу женщины и шумит на фоне синевы ветвями набухающих почками берёз. Теперь понял? Опять не понял?
Причём здесь синий взгляд из-под козырька, спрашиваешь ты? Господи, ну это же надо чувствовать! Слияние синевы глаз с синей полосой на фуражке любимого, как символ счастья, вступившего на порог. Откуда он взялся? Ну, как ты не понимаешь – с фронта.
Причём здесь стук в дверь? Ну, это ещё проще.
Вот представь себе. Она истосковалась. Он стучит и в проёме распахнутой двери – читай, здесь написано – на фоне голубого неба появляется со своими голубыми глазами. По-моему, великолепный поэтический образ.
Бах никак не схватит суть и всё нудит и нудит. А Маринка, воодушевлённая его непониманием, распаляется всё больше и больше.
Мне, сидевшей рядом, тоже предложено оторвать нос от учебника, прочесть туманные строки и разъяснить что к чему. Но так как я ни в какое сравнение не шла с двумя гигантами мысли, то признание в своём тупоумии далось легко и органично.
Запутанно, говорю, и непонятно.
И вот тогда коварный азиат, вдоволь натешившись романтическими всплесками лебединых Маринкиных рук, начал свою ехидную отповедь.
Он сказал, что первое, на что надо обратить внимание, это на дату написания Цветаевского шедевра. Вот, Маринка, посмотри здесь, в конце стиха – 1939 год. В этот год продолжали арестовывать людей. Врывались к ним с громким стуком. Было их несколько и один из нежданных гостей – в военной форме. Отсюда и фуражка, с козырьком, разумеется, и синим околышем. Ну, а голубые глаза – зловещее совпадение. Разве у палачей не бывает голубых глаз? И вовсе не весна ворвалась в дом испуганной женщины, и не любимый стоит в проёме дверей на фоне небесной синевы.
Всё это говорилось неспешно, усмешливым тенорком и с торжествующей назидательностью.
Под конец Маринке объяснили, что она ничего не поняла в стихотворении и, возможно, вообще ничего не понимает в поэзии.
Все притихли.
На следующий день в аудиторию семинара вошла дама с гордо поднятой головой. На ней был самый праздничный наряд в элегантной чёрной гамме цветов. Лицо её было покрыто толстым слоем персиковых румян, а густо накрашенные ресницы и веки, как два обжигающих луча, устремились в самое лицо дерзкого азиата Шиндаулетова. Она шла прямо на него красивой расслабленной походкой, как бы неся в подарок свою женскую суть как высшую награду. Если, конечно, он способен понять и оценить.
Вот такой был наш женский ответ дерзкому кипчаку!
Бахыт невинно устремил свои раскосые глазки в потолок, и ни один мускул его загадочного лица не дрогнул. И о чём он думал в тот момент, истории осталось неизвестно.
Азиат, что вы хотите. Ведь они народ какой непонятный. Будут молча слушать вас, слушать, согласно кивая головой, а потом спокойно вытащат кинжал и зарежут.
Вот так, батенька, а вы говорите. Иными словами, дикий народ!