Воронков
Сережка Воронков, мой однокурсник, гулял по-черному – бесстыдно, беспробудно, никем не брезгуя.
При этом был хорош собой, блестяще учился и имел во всем поразительно пытливый ум.
Перевелся он к нам из института радиоэлектроники, где математику давали в меньшем объёме. Поэтому, часто пересекаясь со мной в читальном зале Ленинки, поначалу задавал элементарные вопросы. Ровно через год он уже не нуждался ни в чьей помощи.
А диплом Воронкова, со слов его руководителя, вполне тянул на кандидатскую.
После окончания института Сергей проштудировал юридические статьи и добился комнаты от предприятия как молодой специалист.
Оказывается, есть такой закон. Только многие ли о нём знали?
Да, он был порочен. Всё познавал на собственном опыте с размашистой неосторожностью, абсолютно лишенный лукавства и лжи, как будто чуждый инстинкту самосохранения или как будто не получил этих навыков в семье. Казалось, он спешил с какой-то обречённой отчаянностью, предчувствуя недолгую жизнь.
Марина была курсом младше. Обожала его исступленно, безоглядно.
Мы видели, как в ожидании конца лекции, затаив дыхание и почти окаменев,
эта молодая девушка, никого не замечая, стояла как верный пес, устремив взгляд на заветную дверь аудитории.
Сколько прошло лет, а я до сих пор помню ее дрожащие от волнения руки.
Он на ней женился, начал приводить домой шлюх и…… прямо в ее присутствии.
Она в слезах и отчаянии жаловалась друзьям.
Затем они разошлись.
Сергей несколько лет писал диссертацию, проведя множество сложных экспериментов и расчетов. И однажды, неосторожно оставив на диссертационном фолианте включенный электрический чайник, отлучился в соседнюю лабораторную комнату. Когда он вернулся, от диссертации остался один пепел. Повторить опыты больше не было возможности, а диссертационные записи почему-то были в единственном экземпляре.
После этого Сергей как-то сник, стал много пить, ушел в себя и через три месяца в полном одиночестве умер от разрыва сердца.
Он принёс много горя тем, кто его любил. Но он был такой, какой был – грешный, жадный до жизни, неосторожный и нерасчётливый. И не нам его судить.
Говорят, Марина вышла замуж, и вроде всё как у людей.
Но!
Она до сих пор вспоминает его и жадно выспрашивает у общих приятелей, как он умирал.
Ужас.
Одиночество
У нее был период в жизни, когда она с нетерпением ждала ночь, чтобы забыться от безысходной действительности. В мире снов было лучше, чем в монотонной яви. Ей было уже за тридцать, а не было ни детей, ни мужа, ни любовника. Будущее проступало контурами отчаянного одиночества.
Когда один непутевый развратник, весьма расчетливый, решил, наконец, вписаться в рамки семейной жизни, то в поисках достойного примера он в разговоре с ней почему-то сравнил себя с благородным Дэвидом Копперфильдом, который ищет свою Агнесс.
Она хотела возразить, что современные умницы Агнесс с их врожденной скромностью, целомудрием и нерасчетливостью остаются одни-одинёшеньки. Но промолчала.
Он женился на той, что с рыбьей немотой годами сидела рядом с ним, пережидая все его романы, и всем своим видом убеждая его в том, что ей ничего от него не надо, кроме него самого, (но это последнее, разумеется, в скобках).
Сходство с Агнесс было весьма спорным, тем более, что на этом сидении все достоинства его тени и заканчивались.
При случайной встрече поинтересовалась, как течет его семейная жизнь.
– Tы же знаешь, я всегда ляпаюсь, – был ответ.
Да, она это знала.
Саша Селезнев
«… мне и рубля не накопили строчки,
краснодеревщики не слали мебель на дом…»
Саша Селезнев был гениальным программистом. На его примере реализовалось редкое совпадение профессии и хобби. Это знали все. И когда Сашу послали в наше посольство в Сирию для наладки программного обеспечения (Software) на три месяца, то по истечении этого срока пришел запрос оттуда на задержание его ещё на неопределенное время, потому что он не только справился с основным заданием, но уже приступил к оптимизации системы на уровне железок (Hardware).
Был он как волк-одиночка – всегда молчаливый и сосредоточенный на своих программах. Часто оставался на работе на всю ночь у компа, а утром встречал коллег с красными от бессонницы глазами, после бесчисленных чашек крепкого чая. Это была его жизнь, и другой ему не надо было.
Часто я обращалась к Саше за советом, если в моей задаче наступал ступор.
И вот что удивительно – он всякий раз не только указывал верный путь, точно схватывая проблему, но и освещал вопрос шире. Как и бывает с талантливыми людьми, он всегда был щедр на профессиональную помощь.
Поэтому, когда Саша обратился ко мне по поводу какой-то детали в моей программе клавиатурного драйвера, моему ликованию не было границ. Как же, сам Селезнёв спрашивает!
Он, к примеру, оптимизировал язык СИ так, что программа в загрузочном виде занимала в семь раз меньше места, чем аналогичная в оригинальном варианте языка.
Когда нас сокрушительно разгоняли в начале девяностых, я почувствовала тоску, что навсегда расстаюсь с таким профессионалом, о чем ему и сказала. В этом не было ничего личного. Просто так складывалась жизнь – мне в одну сторону, ему в другую.
Мне по возрасту уже пора было перемещать центр интересов на своих маленьких детей, да и другие бытовые проблемы встали со всей очевидностью.
Ему же предстоял поиск новой работы. Не сомневаюсь, что на новом месте он быстро получил признание как в УИС АПН.
Саша был разведен. Где-то воспитывался его единственный ребенок. Говорили, что развод с женой переживал сильно и в женщинах был разочарован.
Похоже было на правду, т.к. ни одной одинокой коллеге нашего Управления Информационных Систем переломить ситуацию не удалось. А попытки, и весьма изощренные, имели место.
Жил он после развода в комнате в коммунальной квартире и в быту, видать по всему, был неприхотлив.
Как-то признался, что любит походы с палатками и посиделками у костра больше всего на свете. Саша вообще-то о себе никогда ничего не рассказывал, ибо по природе был замкнут.
В светло-голубых глазах его всегда светилась мысль и внутренняя сосредоточенность.
Приблизительно к концу моего пребывания в АПН мне удалось в отделе фильмографии договориться о напечатании лично для меня книги Стивена Коэна о Бухарине. Тогда все о ней говорили, но в продажу книга еще не поступила. Любезная сотрудница отдела фильмографии пошла мне навстречу и через два-три дня принесла отпечатанный оттиск.
Передавая его, она извиняющимся тоном попросила оттиск вернуть, потому что господин Фалин, тогдашний глава АПН, случайно увидев напечатанное, изволил потребовать всё себе.
Я в сердцах выругалась и высказалась о бесцеремонности вельможного хапуги. Чтобы не подводить милую женщину, договорилась вернуть книгу через три дня.
Книга оказалась ничего особенного,– так, конъюнктура момента.
Один ловкий конъюнктурщик Коэн рассказал нам о великом пролетарском проходимце Бухарине. Меня больше всего поразило, что этот попрыгунчик, пока в ЧК вышибали зубы у его ближайшего друга и соратника, – лучше сказать подельника, – Сокольникова, премило отдыхал в походе по горам Кавказа.
Но вернемся к Фалину, труженику на ниве советской идеологии, для которого, конечно же, такие люди как я вообще не люди.
Перезревший фрукт советской эпохи, «…попивая вино тайком, проповедывал воду публично…», а потом вовремя смылся.
Короче – быстренько перебрался на оплеванный им же Запад и уже давал интервью о своих великих «прозрениях» и о том, как он пытался, превозмогая себя ради блага Родины, идя наперекор своей совести (!), всю свою «подвижническую» жизнь повенчать розу здравомыслия с жабой социализма.
Но его ламентации так и остались криком в пустыне! Так он, бедный, и бился в тенетах ради отечества по мере своих скромных сил. Словом, жертва режима.
Весь этот бред весьма образованный – а чем еще было заниматься, если не стеснялся у других из под носа книги воровать, пока на него другие работали – Фалин нёс на фоне своего очаровательного, утопающего в зелени дома в Западной Германии.
Саша так и остался нищим, хотя был кладезем недюжинных возможностей.
Фалин, никакой пользы никому кроме себя не принеся, поимел всех и вся.
И разве что-нибудь изменилось?
Мишина
На первом курсе надо было принюхаться всем ко всем.
Понимали это не все. Ведь возникали союзы, кратковременные или долгие на всю жизнь, и
молодёжь инстинктивно искала друзей, без которых дальнейшее существование было невозможно.
Зачастую одиночество – благо. Но мы ещё этого не осознавали.
Поэтому начались первые посиделки, предлогом для которых были любые праздники, а сутью в конечном итоге – поиск своей половины.
Естественно, встреча организовалась на женской половине группы, как наиболее остро сознающей бег времени. И было это в маленькой квартирке Наташи Стекольщиковой на Речном вокзале.
В две убогие смежные комнатки набилось до тридцати человек молодых и ищущих.
Шум, гам, смех, шутки – всё то, что посылает друг другу сигнал: «моё – не моё».
Тут, как водится, только гляди в оба.
Кто-то бросает лёгкие пальцы на клавиши пианино.
Да, нас, девиц, «…лёгкие пальцы на нежные струны бросать…» учил ещё Овидий. Это мы знаем.
Утончённая музыка должна подчеркнуть ухоженность и красоту этих пальчиков, кистей рук и запястий. Здесь отличилась Маринка Полищук. Она решительно вытеснила меня с вертящегося стула, превратив глупые и пресные арпеджио школьной недотёпы в игривую мазурку Шопена. Царственно и небрежно, а главное ненавязчивым каскадом звуков переливалось и сверкало – лови мою романтическую душу.
Потом – короткое застолье с неприхотливой снедью. Тут уж глаза в глаза с подхваченной вовремя шуткой и остроумным парированием в ответ. Главное быстро и экспромтом.
Встали, потянулись и пришло время гитары.
Гитара вместе с Косыревым исторгла из своего чрева полублатной шансон. Он пел, еле открывая губы и полуприкрыв глаза, как бы нехотя откровенничая с невидимым слушателем. Предполагалось донести до общества – цель нашей жизни для Косырева уже не таинственная загадка. И для него, такого разочарованного вечного странника, тоже должна была найтись своя понимающая грудь, на которой он наконец отдохнёт.
Некоторые сидели в углу, мрачно размышляя, зачем они здесь.
Ребятки ещё не проснулись для жизни и пришли по инерции.
В другой угол вжался скучающий Игорь Бурлаков. Игорь сразу понял, что баб не предвидится. Поэтому на всякий случай запасся никому не известным дружком себе под стать. Оба бывалых завсегдатая далеко не таких постных пирушек, быстро оценив ситуацию, по-деловому заняли дислокацию на той части стола, где громоздился армянский коньяк. Игорь не любил зря тратить время. Они вдвоём налегли, причём стоя, на восхитительный и дорогой напиток. Оба, изредка бросая скользящий взгляд на веселившихся детишек, как бы увлечённо о чём-то говорили между собой и как бы по инерции наливали рюмка за рюмкой бесплатную выпивку.
Ну, а чем ещё заниматься настоящим мужикам в ясельной группе?
Ну и наконец, всем пирушкам венец – танцы. Танцы – манцы –зажиманцы.
А места то и нет в окраинной хрущёвке.
Поэтому на середину вышла самая смелая – Наташка Мишина. И предыдущие номера померкли.
Под звуки зажигательной румбы Наташка выдала всё, чем полна была её целеустремлённая натура.
Не сходя с места, ловко извивая полноватный стан, пытаясь в тщетном усилии что-то раздавить на полу то одной ножкой, то другой, она источала всем флюиды надежды на неземное блаженство.
Народ безмолвствовал. Вся женская половина во главе с хозяйкой скисла.
Боже, сколько лет прошло, а я до сих пор помню: метались её бёдра
«… Как пойманные форели,
То лунным холодом стыли,
То белым огнём горели…»
Бёдра Мишиной, обтянутые тёмной материей с искринкой, полные, упругие как крутой холодец, била мелкая дрожь. То они замрут, то опять под призывные звуки румбы начиналось их умопомрачительное вращение. Дивилась я такой прыти и стояла, разинув рот.
Во второй части выступления нам демонстрировали поэтические таланты.
Прислонясь к стене и мечтательно запрокинув голову, рациональная Мишина проникновенно читала Лорку.
И была там форточка, и форточка распахнулась, и порыв ветра ворвался к девушке в комнату.
И девушка испугалась и не знала, что делать. Ах, зачем, зачем она впустила ветер?
Увы, впустила ветер!
Я стояла и думала, но уже с закрытым ртом: «А зачем, действительно, она впустила ветер? Может поэт имел в виду погоду? А может форточка неплотно была закрыта и это непорядок. Видимо, имелось в виду, что внезапный сильный стук форточки её испугал. Ну что ж, романтично, но непонятно. А спрашивать нельзя. Все вроде поняли и молчат. Я тоже буду молчать».
На этом чтица устало прикрыла глаза и тихо скользнула в тень.
Программа была выполнена на сто процентов. Не останавливаясь, в течение пяти-семи минут пулемет бил вкруговую, неприцельно, в кого попадёт. И вы хотите сказать, что после такого обстрела ещё кто-то остался в живых?
Жатва не заставила себя долго ждать. Уже на следующий день стало ясно, что первым на поле боя пал Женька Громыко.
Мишина на этом не остановилась. Ореол загадочности был как ежедневная униформа вкупе с лукавой то ли усмешкой, то ли полуулыбкой. И когда на её пальчике засияло невиданное кольцо, густо усеянное сверкающими камешками в квадратной оправе, я осмелилась подойти, заворожённая их блеском.
«Наташа, это что за камни?»
«Бриллианты» – тихая, смущённая улыбка.
«Боже, такие большие и так много!» – мой восторг уже приближался к экстазу.
« Откуда такая красота?»
«От бабушки» – просто и с достоинством тихим голосом ответил ангел, втыкая в лабораторный стенд проводочки.
Дворянское происхождение налицо. А какая порода, а какая стать. Недаром я что-то чувствовала.
Шли дни, месяцы и годы. Текла жизнь. И я забыла про кольцо от бабушки.
Как-то в троллейбус вошла простоватая баба с баулами, положила свою руку на поручень. И засверкало знакомое кольцо, « невиданное кольцо, густо усеянное сверкающими камешками в квадратной оправе» – великолепная чешская бижутерия.
Но в людях Мишина разбиралась прекрасно. Теперь о грустном.
Шла я по институтскому дворику и на скамейке увидела Наташиного мужа. Как понимаете, Наташка в девках не задержалась. Она вышла замуж за врача. Он, наверно, любил румбу и Лорку.
Мы были хорошо знакомы.
Сидит и смотрит прямо мне в лицо и не здоровается. Я была в шоке и очень обиделась.
Через несколько дней в разговоре с Мишиной всё-таки упомянула этот эпизод.
«Да, он ждал меня и сидел в полной прострации. Он никого не видел» -сказала она.
Оказывается её Сережа прислушивался с ужасом и горечью к разговорам группы молодых людей, студентов МИФИ. Они читали записную книжку с телефонами знакомых девушек.
Грязные, пошлые шутки в адрес каждой перемежались с детальным описанием её интимных особенностей, громким ржанием и детализацией всего того, о чём мужчине говорить не пристало.
Сергей, не раз присутствовавший при родах и сам их принимавший, слушал в большой печали, и на лице его было выражение глубокого горя.
Да, Наташка Мишина в людях умела разбираться.
Побушевали, побушевали вечеринки и затихли. Что из них вышло, не знаю. Как-то немного пар сложилось у нас на факультете к выпуску. То ли люди друг другу надоели, то ли центробежные силы оказались велики и всех разнесло по каким-то своим компаниям, то ли учёба осточертела так, что досуг спешили провести вне знакомых стен и вдали от институтских лиц. Что есть, то есть.
Но одна вечеринка в параллельной группе запомнилась, потому что кончилась скандалом. Готовились к ней долго и возбуждённо. Обсуждали заранее что, сколько, когда и кто – всё по деталям.
В лидеры группы постепенно выдвигались двое – Надя Прудникова и Мясоедов. Имя не помню.
Шутили, смеялись и ждали с нетерпением предстоящее веселье.
А после вечеринки до конца института близко не подошли друг к другу.
Надя просидела всю институтскую жизнь рядом с неприметным тихим парнем, и оба они абсолютно спокойно демонстрировали свою самодостаточность, практически ни с кем из группы не общаясь.
Когда же на старшем курсе на групповом собрании Мясоедов был выдвинут институтским руководством на депутатскую должность (!) и оставалось только послушно поднять руки, Надя выступила.
И она сказала, что Мясоедов – подлец, что таких людей, как он, к власти пускать ни в коем случае нельзя, и если мы сейчас дадим слабину, то этот карьерист пойдёт дальше, круша всё на своём пути, по трупам.
Многие, многие студенты в МИФИ взрослели рано, потому что, скажем правду, были просто умны.
Бурлаков
…Жизнь есть товар на вынос
торса, пениса, лба.
И географии примесь
к времени есть судьба…
Об Игоре Алексеевиче Бурлакове, моём весьма способном сокурснике и некоторое время сотруднике, надо говорить долго и осторожно.
Рождённый под знаком Близнецов, вечно мятущийся и противоречивый, он шёл к своей цели зигзагами. Иногда эти зигзаги переходили в затяжные петли, и оставалось только крутить пальцем вокруг виска.
Но Игорь Алексеевич цель из виду не выпускал с пеленок. И укладывалась она в триаду – деньги, связи, власть.
Поначалу понять это было очень сложно, но в результате некоторых промахов в своём поведении он вдруг неожиданно раскрывался где-нибудь на жизненном повороте к вящей растерянности старых знакомых. Тогда– то до них и доходило, что Алексеича они не знали.
По матери Бурлаков был прибалтийский еврей, а по отцу – русский.
Эти две реки текли в нём, прихотливо перехлёстываясь, но никогда не смешиваясь, усиливая ещё больше противоречивость характера.
Своё еврейство он тщательно скрывал, поэтому и сам себя выдавал.
Скрывал потому, что был очень осторожен и весьма труслив.
Однажды я спутала имя одного из его друзей, назвав его Борей. Невинная оговорка вызвала строгий взгляд и ответ с непонятно акцентированной чеканкой слов: «У меня нет и никогда не было друзей по имени Боря».
В другой раз, комментируя каждую фотографию своего семейного альбома, он обнаружил незнание лишь одной, где в крупном формате был сфотографирован мужчина с лицом еврейского раввина. Быстрота, с которой Алексеич отмахнулся от фото бородатого еврея,
выпавшего из общего повествовательного ряда, и попытался её засунуть в самый конец альбома, говорила в пользу обратного – Игорь хорошо его знал. Были и другие моменты его неприличного отношения к своей древней и достойной нации, но пусть это осталось на его совести.
Отец Игоря Алексеевича «… был простой и добрый малый…», в жизни любил удить рыбу. О ней он и говорил при гостях, так как другие темы ему были малодоступны.
Поэтому, когда обсуждалась последняя культурная новинка или прочитанная книжка за светской болтовнёй во время трапез в доме Бурлаковых, разомлевший папа мог вдруг вставить волнительные воспоминания о последней рыбалке. Но на страже всегда была недремлющая супруга. Она останавливала его вполголоса: «Лёша, не об этом речь, не об этом речь», и Лёша послушно замолкал. Ещё папа почему-то любил ездить в командировки и был весьма благосклонен к дружеским выпивонам.
Еврейская мама там рулила всем. Она внимательно следила за формированием жизненных ценностей дитяти, за его друзьями и даже подружками. С последними у мамы были особенные отношения.
Мамины ласковые зазывания в дом новых подруг сына имели своей единственной целью её нейтрализацию путём осторожного аналитического поиска за гостеприимным весёлым столом недостатков наивной жертвы. После ухода гостьи все её реальные и мнимые слабые места ненавязчиво объяснялись сыну, чтобы, не дай бог, сын не уделил юной особе места в своей жизни более, чем положено по плану, и не нарушил порядок своей железной поступи к главной цели.
Цель разбивалась на этапы, первый из которых – защита диссертации. Следующим шагом должна была последовать выгодная женитьба, открывающая сынуле путь наверх. Ответственный шаг предполагалось совершить годам к тридцати, когда уже состоится защита и будет с чем прийти к высокопоставленному тестю. В сенях у последнего Игорь Алексеевич, надо отдать ему должное, топтаться не собирался.
Поэтому маму, а заодно и Игоря Алексеевича, пока устраивали взрослые особы женского пола и желательно замужние.
Игорь А лексеевич вообще-то был бабником. Баб он бросал первым. А зачем долго затягивать, когда этого добра сколько угодно вокруг, а Алексеич в этом деле любил разнообразие, правда, в рамках определённого вкусового коридора.
Замужняя баба подходила как нельзя лучше. В случае расставания ей было потом на чьём плече выплакать свою несчастную женскую долю. И в этом смысле Игорь Алексеевич при подборе очередной утешаемой проявлял христианскую гуманность.
Итак, стратегия ясна, а вот тактика поражала своим коварством. Игорь Алексеевич, вспоминая своё происхождение по папе, при реализации очередного амурного плана натягивал на себя личину простого парня. В этот охотничий период он был немного нерешителен, раздумчив, с некоторым флёром романтичности в зелёно-голубых глазах, весь погружён в свои диссертационные проблемы, в иных житейских делах как бы рассеян и беспомощен. Очень хотелось ему помочь и вообще научить жизни, что очередная клуша и летела делать с самоубийственной слепотой.
Поначалу Алексеич смущался и даже порывался вырваться из цепких объятий, обнаруживая девственную пугливость юного Иосифа, будто не подозревал об истинной причине деловой встречи наедине.
Взрослую мадам это подстёгивало ещё больше. И решив, что в ловко расставленные силки, попался неискушённый зверь, она наращивала штурм, и неприступная крепость сдавалась.
Штурм Алексеич очень любил. В этой игре только он хорошо знал, кто – охотник, а кто – жертва.
И это тайное знание добавляло особую пикантность его очередному грехопадению.
Когда утомлённые любовники делали передышку, Игорю Алексеевичу приходилось терпеливо выслушивать ламентации о жизни с опостылевшим мужем. Весь сценарий он знал заранее, и сердце его втайне радовалось печальной исповеди простушки. Он вообще умел хорошо слушать и был уверен, что такая горькая чаша его то уж точно минет.
Во всем остальном жизненный путь героя нашего времени очень напоминал берёзовую аллею, где по краям стояли нежные берёзки-подруги, ни на что не претендующие и дарившие Игорю Алексеевичу сень живительной прохлады в жаркий день.
Порядком подустав от приставаний многочисленных поклонниц, он запутался в нюансах их приёмов охоты на него. Кто-то звонил ему и молчал в телефонную трубку.
Алексеичу это надоело, и он приступил к задаче поиска методом исключения.
А так как Игорь Алексеевич от природы был очень коварен, то однажды, подкараулив меня за углублённой работой, – то есть выбрав момент, когда я никого не замечала вокруг,– он подкрался и неожиданно грубым голосом возопил над моим ухом: «Ты почему звонишь мне и молчишь в трубку?»
Мой ошарашенный вид дал Алексеичу возможность вычеркнуть из круга подозреваемых женского пола ещё одного человека.
Этот метод внезапности в выбивании показаний я запомнила на всю жизнь.
Также стройным рядом в такт берёзкам выстраивались друзья по беззаботным пирушкам. Где только ни проходили памятные встречи – на дачах, в квартирах после отъезда в отпуск родителей и даже в знаменитом Замоскворечье. Туда, как на правёж, насупленная компания молодых студентов-мифистов давно торила путь, и Игорь Алексеевич с готовностью молодого жеребца выскакивал с ними вместе на отгонный выгул. Там их уже поджидали развесёлые грудастые и податливые замоскворецкие давалки.
Шли гурьбой, сосредоточенно и молча. Потом было весело.
Если родительский отпуск длился месяц, то гудели у Алексеича весь отпускной сезон. Здесь уже обслуживание было с доставкой на дом. После Алексеич появлялся на работе с перепитым лицом.
Но молодость брала своё, и Игорь Алексеевич быстро восстанавливал форму. А когда аспирантские занятия развернулись в полную силу, от загулов перешёл к постоянным связям с замужними в полезном для здоровья режиме. И мама на время успокаивалась.
Вообще-то Игорь Алексеевич не очень заострял внимание своих друзей на дальнем просвете в конце аллеи. Расчет был верный, ибо бОльшая часть стройных берёзок и ветвистых дубов вряд ли, узнав о маячившей в конце аллеи цели, продолжала бы давать Алексеичу пристанище в своей сени.
Во всяком случае, критическим теориям нашего героя о гнилости власти, которая была, якобы, эквивалентна обыкновенной помойке, о семейном ярме, навязанном свободным
Homo Sapiens мужского пола неизвестно зачем и прочим витиеватым вольнолюбивым мыслям быстро бы пришёл конец. И окружение Алексеича отшатнулось бы от своего учителя гораздо раньше, чем он перестал бы в нём нуждаться.
А Игорь Алексеевич не любил, когда его бросают. Он предпочитал это делать сам.
И ничего страшного, хотя и печально, что после его многочисленных лекций о несчастливой доле женатого мужчины, один из его друзей, осознав наконец с помощью Алексеича ошибку ранней женитьбы, пошёл в уборную и повесился на ремне.
Как-то Алексеич с раскатистым смехом рассказывал об одном своём друге, который собирал чемодан на глазах жены и отправлялся в дальнюю командировку на соседнюю улицу, чтобы вволю отдохнуть от семейных уз. Игоря Алексеевича это очень потешало.
Да и сам он не чужд был пошутить в том же духе. Он объявлял матушке, что едет ко мне домой для обсуждения некоторых моментов нашей работы. Визит удивлял меня кратковременностью и некоторой бесцельностью, нехарактерной для Алексеича. Потом он исчезал. Значительно позже я поняла, что Игорь Алексеевич пользовался мной как прикрытием на случай матушкиного звонка.
А сам ехал к своей любовнице, жившей в моём округе.
Другие его приятели тоже метались в тщетной попытке примирить свободолюбивые и неординарные мысли почитаемого друга со своей убогой реальностью, что приводило к расставанию с жёнами и поискам следующего святого идеала.
А идеалом, внушённым Игорем Алексеичем своим адептам, был следующий девиз: «Она должна позволять с собой делать всё и любить так беззаветно, чтобы о замужестве и не думалось».
Короче говоря, женщине назначалась роль тряпки. И им в голову не приходила мысль о природной актёрской способности слабого пола. Что и сыграло впоследствии с Алексеичем злую шутку.
С властью тоже отношения были непростыми. С большим удовольствием ругая её перед друзьями, он скромно умалчивал о розовой мечте своего детства – вскарабкаться туда наверх из последних сил, только наверх. Он мыслил себя в будущем большим начальником, и всё, что делал, включая аспирантские бдения над книгами, было направлено исключительно для прочного попадания в высокое кресло. От друзей он также скрывал, что те из них, кто слишком всерьёз примут его рассуждения о гнилой власти и останутся у подножия социальной лестницы, будут в будущем просто сброшены со стремительно идущего вверх паровоза. Потому что нужные застолья с нужными людьми к тому времени приобретут качественно новый уровень.
А сейчас, ещё не попав в ряды избранных судьбой и её баловней, можно поругать счастливчиков, усиленно скрывая свою зависть к ним. Для задушевной беседы в этом случае подходили даже простые пивные забегаловки с витающим внутри духом демократии и мужской вольности.
С женитьбой дело обстояло тоже непросто. Конечно, в конце вышеозначенной аллеи жизни она его ждала, куда денешься. Но то, что подход к этому мероприятию у Игоря Алексеевича будет чрезвычайно продуманным и таким, чтобы выстрел прозвучал только раз, догадывались немногие.
Другим можно было ошибаться среди стаи хищных тигриц, но только не Алексеичу.
Поэтому, услышав о разводе своего ближайшего дружка, он был на седьмом небе от радости -
у него то будет совсем не так.
Так что брезжил свет в конце аллеи, всё ближе заветная цель, и, когда после очень серьёзных трудов, он блестяще защитился, тут же наступило время следующего логического шага согласно его плану.
Испёкшаяся булочка наконец-то дала себя откусить. Но не простой замоскворецкой давалке, а дочери высокопоставленного военного, в квартиру которого в генеральском доме многообещающий зять ненавязчиво переселился.
Осчастливленная особа вела себя точно в соответствии с вышеупомянутым девизом. Однако Игорь Алексеевич не учёл, что её тайная затянувшаяся тоска о классическом замужестве может сильно повредить здоровью. А так как во всём он имел твёрдое целеполагание в отличие от своих многочисленных дружков, то развод по причине невозможности иметь детей от горячо любимой супруги ему показался вполне закономерным. И любовь мгновенно куда-то испарилась.
В общем, «… суха теория мой друг, а древо жизни вечно зеленеет…», и плоды с него не всегда бывают сладкими.
Сдедующий выстрел был более удачным, тем более, что теперь Игорь Алексеевич заранее проверил избранницу не только на соответствие девизу.
Итак, приближаемся к триаде, сиречь к концу аллеи.
Уже пожухли листочки на многих деревьях, оставленных за ненадобностью позади, и Игорь Алексеевич наконец вступил в высокий чертог счастья.
Вот он уже крупный банкир. Далеко в прошлом остались пивные забегаловки, весёлые подружки и внимающие ему преданные друзья. Нет, кое-кого в светлое завтра он прихватил с собой. Тех, кто как и он поднялся к порогу заветного чертога. Мимо же остальных он катил в своём заграничном авто и как бы не замечал отставших от праздника жизни.
В одежде тоже произошла разительная перемена. Вместо размахаистого студенческого свитера и вечно расстёгнутой на верхнюю пуговицу простой рубахи без галстука теперь – солидный импортный костюм. На голове модная чёрная кепочка, совсем не та, что в молодости роднила его с незамысловатым русским парнем Васей из той же забегаловки. А та, что носят некоторые члены правительства, то есть власть, так ненавидимая Игорем Алексеевичем в молодости. Чтоб довершить окончательно портрет преображённого, надобно сказать и об обуви – мягкой, изящной, из кожи шевро.
Власть приняла Алексеича благосклонно, и, казалось, аллея жизни стала аллеей его успеха.
Но здесь он затеял с властью роковую игру. Какая ему шлея под хвост ударила, не знаю.
И неуёмное честолюбие, гнавшее Алексеича всю его недолгую жизнь, понесло его в оппозиционный банк, где, надеясь на роль ферзя, он оказался пешкой в чужой политической возне. И в один прекрасный день бравые ребята-омоновцы в устрашающих масках ворвались в банк и положили всех сотрудников на пол.
Потом, как обычно, обнаружили растрату. Директору банка удалось скрыться, а Игорю Алексеевичу с сотрудниками пришлось долго и упорно доказывать, что они, оставшиеся,– белые и пушистые.
Этот нервный стресс, возможно, инициировал ту болезнь, которая за два года и привела его к смерти.