В пионеры
В пионеры Иммамеда принимали почему-то позже всех. Видимо не сразу доверили ношение красной тряпки, а может и ещё почему. Поэтому он подвергся торжественному охомутанию уже в единственном числе, а не скопом как мы все.
Скороговоркой дикого текста здесь не отделаешься, а надо произносить проникновенно, с чувством, отсекая каждым словом любое отступление в прошлую несознательную жизнь. В конце речи у окружающих должно сформироваться убеждение в твоём полном очищении и преображении. В общем – к новой жизни готов.
А перед клятвой посвящаемого необходимо было выступить проверенному товарищу. Он благословлял своего друга и уверял собравшихся, что ошибка исключена и выстрел точный.
Проверенным товарищем оказалась я. Меня предупредили о высокой ответственности и о необходимости подготовить речь.
Я не знала, как её готовить и о чём говорить. Но с непонятной беззаботностью решила, что нужные слова в сакральный момент сами польются от души, простые и светлые. И всем понравится.
Не тут– то было. Дело осложнилось тем, что великое событие по понятиям организаторов должно было проходить в торжественном, святом для каждого пионера месте. И таким местом их придурковатые мозги посчитали кладбище.
И вот холодным зимним днём – хорошо ещё, что не ночью – у железной могильной ограды сгрудились учителя, родители и классные друзья Иммамеда. Он всё принимал обречённо, но не без задней мысли, светившейся в глазах юморного татарина. Раз Родине надо – хоть чёртом стану!
Итак, меня прислонили к ограде и стали ждать. Шёл снег, и было неуютно от холода.
Прошла минута в молчании. Тихий Ангел пролетел.
И тут я с ужасом осознала, что слов нет, а вместо них из моего замерзшего рта начали вылетать нечленораздельные звуки. В принципе они были началом первого слова сложившейся в голове фразы, но почему-то на смену первому слову приходило слово из другой фразы. Фразы теснились в голове и спорили друг с другом за первенство и какая лучше. И доносившиеся до окружающих отрывки слов были результатом этой мучительной борьбы между фразами. Как в разлаженном оркестре, когда неумелый дирижёр запутался, какой скрипке отдать предпочтение в следующем такте. Речь моя перешла в мычание, и этот срам пришлось немедленно прекращать.
О хорошем мальчике Иммамеде заговорил классный руководитель. Тогда все, наконец, вздохнули и поняли, зачем они здесь. А главное – какая это ответственность быть принятым в пионеры над могилой Зои Космодемьянской. Возвышенные настроения толпы слились почти в некрофильном экстазе, придав моменту незабываемый колорит. Дух прославленной партизанки был с нами и над нами.
Иммамед оттараторил заклинание складно, не в пример мне. Видимо готовился всю ночь.
А может бессмертные мощи или могильная аура Зои Космодемьянской по разному влияли на биологию живых организмов. Вот, например, меня они подавили, а Иммамеда – вдохновили.
Задолго до этого, когда наш класс принимали в пионеры, Наташка Р. категорически отказалась участвовать в свальном грехе. Я тоже.
Состоялось классное собрание, где нас по-отечески упрекали в несознательном поведении и великодушно дали время одуматься. Я очень была угнетена. Это была первая в жизни сшибка с обществом.
Накануне решающего собрания ранним утром в окно постучала Наташка. Как чувствовала, что я могу прикинуться больной. Хитрость не удалась, и пришлось плестись на эшафот. Она на него взошла, предложив обществу поцеловать её в уста, не говорящие по-фламандски, а я испугалась и сдалась.
Суд Соломона
Страна долгое время была охвачена повальными перевоспитаниями.
Перевоспитывали все, всех и всюду. На производстве, в институтах, в школах.
Девушки брали на перевоспитание своих будущих мужей, испытывая самоотверженную необходимость связать судьбу с морально увечным, каким-нибудь пьяницей или классово неграмотным субъектом. Благо, есть что перевоспитывать.
Товарищеский суд абсолютно чужих друг другу людей собирался на заводах по поводу неправильного поведения очередного перепившего накануне бедолаги, конструкторские бюро не отставали в изобличении семейных адюльтеров несчастных сотрудников, руководители партийных ячеек распинали несознательных, неактивных, политически отсталых.
Словом, шмон шел по всей стране. Все лезли в личную жизнь и душу друг друга, руководствуясь каким-то высоким моральным долгом.
Еще было модно брать с заблудших обещание исправиться и подводить итог своим собраниям с формулировкой: « Собрание постановило взять имярек на поруки…».
Для молодых дур это кончалось особенно трагично – уставший от перевоспитания муж начинал ей просто бить морду. Тогда она на собственной шкуре постигала простую истину: человека бессмысленно перевоспитывать. Либо принимай его таким, каким он создан природой и семьей, либо не связывайся.
Это общее сумасшествие зарождалось уже в школе, где обязательно на собраниях надо было показательно ругать – за отметки, за поведение, за обособленную позицию, за отрыв от коллектива. Короче говоря, воспитание шло полным ходом.
Некоторые к перевоспитательной тенденции относились безразлично, молча и отстранённо. Шумело общество, шумело и стихало.
Но были и сладострастные поклонники перевоспитательной стихии. Вьедливые, ревнивые блюстители мифической морали, горлопаны, громовержцы обличительных шабашей.
В старшем классе школы ко мне стали подходить учителя со странным предложением, не хочу ли я возглавить комсомольскую организацию. Не вполне ясно сознавая, за что такая честь, я категорически отказывалась. По некоторым размышлениям, не переставая искренне удивляться неожиданному обороту судьбы, пришла к убеждению, что школа испытывала дефицит в идейных кадрах. А иначе, кому в голову пришло бы обратиться к моей скромной персоне.
Наконец, приставания кончились. Почётная миссия была переадресована Ленке Соломон. Её уговаривать не пришлось.
Есть же люди, внешность которых с юных лет чётко соответствует содержимому!
Вот такая и была у Соломон.
Квадратное лицо, даже немного расширяющееся книзу, бесцветные наглые глаза-буравчики, тонкие злые губы с выступающей вперёд нижней челюстью. Нос острой морковкой задран несколько кверху. Голова сразу переходила в кургузое туловище. Заплывшая шея едва проглядывалась. Голос под стать внешности – грозные, агрессивные интонации в разговоре. Её первоначальным движением всегда было желание подавить своего собеседника.
При этом в ход шли не логические аргументы, а злой буравящий взгляд и наступательный стиль общения. Это действовало. С ней старались не связываться.
В старших классах она облюбовала жертву в виде интеллигентного мальчика, Олега Грачёва, молчаливого и неглупого. В штаны к нему лезла нагло и настойчиво. Наконец, опомнившись от её гипнотических приставаний, Олег попросил оставить его в покое, добавив с обескураживающей искренностью, что так и не понял, что это такое между ними было.
И вот такое чудовище возглавило комсомольское собрание как комсорг школы.
Она восседала за длинным столом и зычным голосом перечисляла пункт за пунктом повестку дня, где, конечно, нашлось место и перевоспитательной тематике, и наставительным упрекам в адрес нерадивых, и т.д. и т.п.
Зал безнадежно затих, уныло принимая этот маразм как неизбежное, а я с ужасом осознала, какая дикая роль была уготована мне, согласись я на нее, и благодарила судьбу, что отвела меня от такого греха.
Соломон же была в своей стихии.
Небось, свою птицу счастья в жизни успела схватить, и не за хвост, а за горло.
Страты
Избирательность памяти отражает характер.
Особенно это касается незначительных на первый взгляд эпизодов.
Лида Карева. Она стояла в отдалении от входа в 31 школу в начале сентября и отстраненно смотрела на веселую толпу бывших одноклассников.
Я пробегала мимо, спеша на первый день занятий, и еще не знала о произошедшей реорганизации.
– Лида, привет! Ты чего стоишь? Пойдем, а то опоздаем.
– А я уже не в этой школе, – сказала, мельком взглянув в мою сторону, сухо, без улыбки.
– Как так?
– Нас всех разделили. Вы, белая кость, остались в 31-й, а мы – черная кость. Вот нас, черных, и погнали в 60-ю.
Она была из бедной семьи, всегда бледная и грустная, в учёбе ничем не выделялась. Значит, по
закону наших джунглей не заслужила места под солнцем. Нам было не больше 13 лет.
Кому математика?
Пронырливая Ратнер Нинка дружила со мной только до порога математического кружка МГУ, что был на Моховой рядом с нашими домами. Как только мы переступали порог аудитории, она срывалась как оглашенная и мчалась к самым умным мальчикам кружка, активно елозя всеми частями тела вокруг них, пока ничего не подозревающие простодушные таланты с жаром обсуждали непростые домашние задания. Всем своим видом демонстрируя полное слияние с избранным братством и изредка вставляя как своя те или иные замечания типа: «Вот и я так же думала! Вот и у меня так же получилось!», она абсолютно забывала о моей скромной персоне, робко стоявшей в стороне.
После занятий мальчики разъезжались по домам, а Нинка, оставшись одна, опять обо мне вспоминала и шла домой вместе со мной. Как-никак жили рядом, так сказать по соседству, и учились в одной школе.
Кому нужна была математика, а кому – математик. Ох, и ушлая девка была эта Нинка Ратнер!
Антропология МИФИ
Первое знакомство со священным чертогом под названием МИФИ прошло в актовом зале.
Нас, поступивших, наставлял начальник первого отдела, мужчина лет пятидесяти пяти-шестидесяти.
Плотная, упитанная фигура, уверенный, хорошо поставленный командный голос, гладкое, полноватое лицо с широко открытыми выпуклыми глазами. Но больше всего запомнился рот – пухлые губы, сладострастные и капризные. Чувствовалось, что их хозяин живёт сытой жизнью, любит женщин и не привык ни в чём получать отказ.
Самоуверенный сибарит из КГБ первым делом приказал порвать отношения со всеми иностранцами.
Я готова была, но никаких иностранцев на горизонте не наблюдалось.
Далее нас предупредили, что эта зараза будет цепляться к нам везде – в кафе, в домах отдыха, на берегу моря, в бане, в походах по горам Кавказа и уж тем более в ресторанах.
Поэтому, дети, не ходите в Африку гулять.
Затем привёл поучительный пример отчисления из МИФИ одного гениального студета, за которым гонялась иностранная шпионка, наша проститутка Маруська Сидорова. Она была завербована, где бы вы думали, – в ресторане! И студент поддался мозолистой руке страсти.
– Хороша была, стерва, – мечтательно причмокнул губами наставник молодежи, но тотчас взял себя в руки и насупился.
Вызванный срочно в МИФИ отец пойманного в сети несмышлёныша, поражённый известием, начал жонглировать стульями перед носом сына прямо в кабинете наставника.
Но это не помогло. Наставника от КГБ не убедило. Он понял, что Маруська Сидорова глубоко запустила свои завербованные коготочки с иностранным маникюром в самое нутро гениального студента.
А так как студент был выпускником, то получил распределение не в заветный радиоактивный рай под названием Курчатовский институт, а на фабрику по производству синтетических стиральных порошков. К чёрту полетела будущая карьера облучаемого у реактора молодого гения.
И, увы, не испытать ему операции героического Павла Гусева из фильма «Девять дней одного года». Вот такой облом!
Забегая вперёд, замечу: через несколько лет качество советских стиральных порошков возросло.
Спасибо шпионке Маруське Сидоровой.
– Так что ребятки, – продолжал губошлёп – никаких немцев, французов, американцев, датчан, шведов, негров чтобы рядом с вами не было.
В этот момент я задумалась о непредсказуемой природе страсти. Немцев, французов, американцев, датчан, шведов действительно на наших улицах в шестидесятых днём с огнём было не сыскать, а вот с неграми – никакой напряжёнки. Толстые и тонкие, высокие и не очень, с губами как у нашего оратора и даже ещё толще, чёрные как квадрат Малевича и всевозможных шоколадных оттенков – они бродили по Москве всюду.
Мы тогда как раз освобождали их от проклятого ярма капитализма, разжигая по всему миру огонь свободы. Их руками, разумеется.
И как-то сразу живо представила себе, что один из этих московских негров возьмёт и влюбится в меня. У меня вообще и раньше наблюдался очень серьёзный и основательный подход ко всему.
Если обещать – обещание надо выполнять. Обещать не влюбиться невозможно – это же чувство.
Осознав, что от меня требуют практически невыполнимое, я и спросила, как быть в такой ситуации, когда негр,– сразу в КГБ бежать, а потом повеситься или наоборот.
– Хотя враг не дремлет, но с негром это наименее вероятно – уверенно парировал наставник, не усмотрев алогизма в вопросе и неожиданно обнаружив осведомлённость в моих интимных предпочтениях.
– Ну а всё-таки, если случится? – настаивала я при полной тишине в аудитории.
Тогда он посмотрел на меня внимательно и сказал, что мальчики института мне это не дадут сделать. Мальчики в аудитории от души засмеялись. А я засомневалась, но больше вопросов не задавала. У меня всегда была заниженная самооценка.
На протяжении всей учёбы этот тип больше не встретился, но какое-то неуловимое присутствие духа Чеширского кота из КГБ ощущалось в институте во всём.
Потом пошло выступление преподавательского состава МИФИ.
Нас долго и настойчиво уверяли в нашей избранности. Под конец мы все раздулись как лягушки из басни Лафонтена, но лопаться начали уже в дальнейшей жизни, когда наступил кризис возраста и переоценка ценностей.
А пока мы были самыми умными, самыми передовыми и в авангарде лучших в великой стране.
Словом, задурили нас надолго, отравив своими бреднями. А многих и навсегда.
Первые же лекции в огромных просторных аудиториях не обошлись без конфуза.
При выходе из лекционной аудитории молодых девиц прогнали через строй нагловатых ерничающих парней старших курсов. Они сбежались смотреть на юных девственниц, отпуская разудалые шуточки, перебрасываясь друг с другом двусмысленными замечаниями, причмокивая, присвистывая и от души потешаясь над нашим смущением. Мы чувствовали себя как на невольничьем базаре где-нибудь в Геленджике.
В этот момент захотелось одеть чадру. Правда ощущение быстро прошло и никогда более не возвращалось. Однако в глаза смотреть мужчинам с тех пор я так и не научилась. Напугали.
А вот в мои настойчиво заглядывали. Причём так неожиданно, что я останавливалась, как вкопанная. Глаза были наглыми и смеющимися, будто знали что-то такое обо мне, чего я сама не знала. Натыкалась я на них и на институтской лестнице, и на дорожке, ведущей в МИФИ, и в нашей читалке. Но в читалке хоть можно было спрятаться за перегородкой, уткнувшись носом в лекции и поджав под себя ноги – их тоже разглядывали.
Обладатели смеющихся глаз вовсе не собирались останавливаться и знакомиться. Просто их забавляли наивные девицы, решительно взявшиеся за учёбу.
Мальчикам МИФИ ничего не было чуждо, и они не очень обременяли себя соображениями морали. А как иначе, если вступительная речь была такой вдохновляющей.
Поехали мы с институтскими подругами в дом отдыха от МИФИ в Коллонтаево.
Ходили мы на лыжах весь день, а наши мальчики не вылезали из номеров студенток педагогических вузов. Веселье там шло полным ходом, и пили тож…
Вечерами морозное небо в Коллонтаево оглашалось криками будущих хозяев жизни, и высокие звёзды слушали в дупель пьяный хор двадцати глоток:
Опа, опа, жареные раки…
Приходи ко мне на ночь,
Я живу в бараке.
Незамысловатый репертуар не менялся.
Потом, поиздержавшись на дам-с, молодые гусары прибежали к нам денег просить, обещая вернуть в институте, хотя до этого с нами не были знакомы.
Видимо мужики-халявщики рассчитывали, что мы, истосковавшись по их вниманию в Коллонтаево, клюнем на возможное продолжение знакомства в институте.
Ну, это как клянчить деньги на баб у жены, уверяя её что всё равно к ней вернутся, никуда не денутся.
Короче, мы, девочки, очень скоро обнаружили, что в МИФИ при всём многообразии представителей мужских особей вокруг нас стОящие экземпляры попадались редко.
Как и в жизни.
А если и попадались, то цвести им долго не давали. Обрывали первоцветы рано. Не знаю кто. Может быть Маруськи Сидоровы.
Но бывали и такие, что свои первоцветы не доверяли кому попало, а доносили сокровища по назначению, сиречь под крыло влиятельному тестю. Некоторые из первоцветов, особо целеустремленные, к крынке со сметаной подходили сразу, а иные в нерешительности кружились в брачном танце вокруг да около какое-то время. Наиболее хитроумные заставляли эту крынку саму бегать за ними и лезть в рот.
Ну, во всяком случае, пополнение армии зятьёв успешными карьеристами в семьях генералов всех родов войск, а особенно КГБ-эшных, а также работников Внешторга, дипломатов и прочей советской голопятой, так сказать, элиты шло полным ходом. Приезжие первоцветы, что попроще, соглашались и на простую мамзель с московской пропиской. Базар жизни шёл полным ходом.
Но были трагические исключения.
Одна бедная девушка, не разобравшись, что к чему, покончила жизнь самоубийством, отвергнутая. Прощались с ней в институте как раз против того места, где на доске отличников висела фотография вероломного любовника, некоего Ашкенази. Другая бросилась с балкона на вечеринке, когда её молодой муж, студент МИФИ, тоже роковой отличник Караганов, привёл туда же свою новую подругу.
Мальчики резвились с размахом.
Как я теперь понимаю, настоящее бескорыстное чувство вспыхнуло на нашем курсе один раз.
И фамилия его была Волков. Он блестяще учился, но перешёл к нам на факультет, чтобы быть рядом с ней, чем всполошил весь деканат. Серьёзные дяди из деканата учуяли, что молодому таланту мешают учиться. Разобравшись, что это не Маруська Сидорова, а своя, они вызвали Надю на ковёр. Отцы-иезуиты не стали поджаривать несчастную на огне, потому как Надя клялась искренне, что к этому безобразию никакого отношения не имеет. Над ней сжалились, и они пошли по жизни дальше вместе.
Были и другие экземпляры посложнее, но недоступные и с весьма высокой самооценкой.
Вспоминается, как однажды в перерыве между лекциями я заглянула в пустую аудиторию, где стоял рояль.
Села, заиграла ноктюрн Шопена. Практики давно не было, и мои деревянные пальцы тарабанили неуклюже по клавишам, вызывая воспоминания о давних музыкальных штудиях. Но даже в таком исполнении трудно было испортить гениальную музыку. Я забылась – за роялем со мной раньше это часто случалось.
И вдруг дверь открылась, и вошёл высокий темноволосый юноша с умным незаурядным лицом и проницательным взглядом. Ласково улыбаясь, попросил разрешение послушать.
Смущённая, я кое-как доиграла до конца, а потом мы разговорились. Говорил в основном он хорошо поставленным голосом и очень уверенно.
И в этой уверенности, а особенно в интеллигентной манере общения чувствовалось резкое отличие от многих студентов МИФИ, какая-то породистая особость, которая обычно сопровождается хорошим вкусом во всём в жизни.
А сердце моё учащённо билось, и я едва осмеливалась взглянуть ему в глаза. Неужели принц?
Получив ответы на вопросы, давно ли я играю и каковы мои музыкальные предпочтения, он вдруг неожиданно и как бы между прочим вплёл в разговор упоминание о своей невесте. Она учится в музыкальном училище и тоже играет.
Меня грамотно спустили с небес, послав сигнал ни на что не надеяться и деликатно обозначив причину интереса исключительно к музицированию, а не ко мне, чтобы я знала своё место.
Странно, но это вспоминается до сих пор. Я тогда позавидовала его невесте.
Остальных студенток МИФИ их боевые друзья заранее предупреждали вести себя прилично, не выходя из роли боевых подруг. И во многих случаях потому, что папы и мамы боевых подруг не стали крупными начальниками, ну вроде того КГБ-эшного губошлёпа.
Роль боевой подруги поневоле пришлось и мне примерить на себя.
Я как раз завершала чертёж цветка лилии со сложным сечением, и при следующей выдаче милые женщины, раздатчицы чертежей из хранилища, предупредили, что мой чертёж активно использует некий студент. Может быть ваш знакомый?
Знакомым оказался препротивнейший тип. Он юлил и хихикал, не зная, что сказать в своё оправдание, но почему-то решил, что в качестве компенсации можно проехать со мной в автобусе по дороге из института домой. Не помогло. Чертёж ему больше не выдавали.
Разумеется, это уж совсем был отброс.
МИФИ действительно авангард не только в области науки, но и в области человеческих отношений. Прообраз этих отношений реализован сегодня один к одному по всей стране.
Помню, дала свои лекции для подготовки к экзамену одному студенту. Когда же сама обратилась к нему с аналогичной просьбой, получила спокойный отказ. И такой случай в моей практике был не единичным.
Некоторые экземпляры мужских особей МИФИ заслуживают особого упоминания.
Наш школьный учитель математики всё время восхищался мальчиками старшего класса. Среди них был некто Алексей Баданов – объект повышенного внимания девичьего коллектива моего класса.
Я только и слышала: Баданов, Баданов, Баданов… Он поступил в МИФИ на год раньше меня, и на вечере выпускников школы нас познакомили.
Снисходительный взгляд через полуопущенные веки, небрежный кивок в мою сторону избалованного и утомлённого красавца с лицом английского лорда.
К тому времени цель нашей жизни для меня хоть и была таинственной загадкой, но я голову над ней не ломала и чудеса не подозревала. Словом, ещё безмятежно спала.
В институте красавец-лорд еле-еле кивал при встрече. Мои подруги, заметив эти кивки, с благоговейным шёпотом выясняли степень нашего родства. Видимо Дориан Грей отечественного разлива производил сильное впечатление. Но его высокомерие и самолюбование удерживали меня от попытки подойти заговорить первой.
И вот, спустя много лет в Большом зале Консерватории на вечере хора МИФИ на сцене среди хористов – студентов и преподавателей – я увидела обезьяну.
Седой старый сатир с изжёванным лицом, морщинами на лбу и глубокими складками от носа к углам рта просто пугал очевидностью прожитой развратной жизни. Это была маска-портрет Дориана Грея в конце романа.
Кто он, и почему его вообще с таким неприличным лицом выпустили на сцену?
Сатир улыбнулся кому-то в зале, и я с ужасом узнала Баданова.
Не знаю, какому тестю он себя преподнёс, но видно жизнь была бурная.
Однако не все находились в глубокой спячке как я.
Помню, весёлая стайка девушек из моей группы покупала билеты в театр Сатиры и между делом травили анекдоты. Девушки МИФИ тоже иногда любили невинно расслабиться.
«Пани Ковальска, пани Ковальска, Вы что, не девушка?!»
«А что, уже?»
«Давно уже!»
«Тогда – ой, ой, ой!»
Не засмеялась только я.
Сначала на мои вопросы отшучивались, а потом Танька Сакали с досадой объяснила, что я – дура.
Я и сама об этом догадывалась с первых дней пребывания в Alma mater, путаясь в лабиринтах тёмных переходов солидного здания.
В один злополучный день в поисках своей лекционной аудитории, но уже опоздав, решила прислушаться к теме начавшейся лекции. Для этого, как мне казалось, надо было прижать ухо к непрозрачному матовому стеклу плотно закрытой двери аудитории.
Но когда ухо коснулось стекла, лектор почему-то замолчал.
«Видимо надо прижаться поплотнее, слишком тихо говорит» – решила я.
Отклячив зад и вывернув голову набок, прижалась изо всей силы и услышала негромкий смех.
Но лектора опять не было слышно.
Я отпрянула от стекла и немного подождала. Слышу, опять лекция продолжилась.
«Ага, лови момент. Надо услышать, о чём он».
Как только вернулась в предыдущую позицию, лектор опять замолчал, а аудиторию потряс взрыв хохота.
«Не везёт мне. Наверно, что-то смешное чертит на доске. Веселая лекция.
А прижмусь-ка я лицом к стеклу. Может, что увижу».
И вот моё лицо плашмя жмётся изо всех сил к стеклянной двери, растопыренные ладони упираются туда же, нос превращается в лепёшку, губы расползаются в свиной пятак, а глаза сосредоточенно вращаются, выискивая воображаемую доску, где должно быть чертят интересную картинку.
Гомерический хохот двухсот глоток. Смеётся уже весь факультет. А мне сквозь матовое стекло ничего не видно.
Громовые раскаты потрясают лекционный зал, как только прижимаюсь к стеклу. И так несколько раз подряд.
Видимо тема была настолько интересной, живой и остроумной, что вышедшие после звонка из аудитории студенты более старшего курса – это оказался не мой факультет – шли с весёлыми лицами и почему-то смеялись, завидев меня.
В таком святом неведении абсолютно во всём, кроме леса формул и каскада лабораторных работ, семинаров и изматывающих сессий, пролетели почти шесть лет.
И я вылезла из джунглей сумматоров, интегралов, дифференциалов, теории графов, теории вероятности, мат. статистики и прочих премудростей с всклокоченной головой, блуждающим взглядом, поцарапанная, одичавшая, но целая и невредимая во всех остальных смыслах.
Готовый специалист!
До сих пор не знаю, какой мудрости отдать предпочтение -
«знание – сила!» или «во многия знания многия печали»?