– Соловьиное горлышко у этой малютки! – говорила она.
Да, славные то были денёчки, но не вечно было им длиться!.. Соседям пришлось расстаться: мать Иоганны умерла, отец собирался жениться в Копенгагене на другой и кстати рассчитывал пристроиться там посыльным при одном учреждении, – должность, как говорили, была очень доходная. Соседи расстались со слезами; особенно плакали дети, но старики обещали писать друг другу по крайней мере раз в год. Кнуда отдали в ученье к сапожнику, – полно такому большому мальчику слоняться без дела! А потом его и конфирмовали.
Как хотелось ему в этот торжественный день отправиться в Копенгаген, повидать Иоганну! Но, конечно, он не отправился ни в этот день, ни потом, хотя Копенгаген и лежит всего в пяти милях от Кьёге, и в ясную, тихую погоду через залив видны были столичные башни. В день же конфирмации Кнуд ясно видел даже золотой купол собора Богоматери.
Ах, как он скучал по Иоганне! А вспоминала ли о нём она?
Да! К Рождеству родители Кнуда получили письмо от её отца. В нём говорилось, что в Копенгагене им повезло и что славный голосок Иоганны сулит ей большое счастье. Она уже была принята в театр, где поют, и даже зарабатывала кое-что. Из заработка своего она и посылала дорогим соседям на рождественские удовольствия целый риксдалер! Пусть в Кьёге выпьют за её здоровье! В письме была и собственноручная приписка Иоганны: «Дружеский привет Кнуду!»
Все плакали – от радости. У Кнуда только и дум было, что об Иоганне, а теперь выходило, что и она о нём думает! И вот, чем ближе подходил срок его ученью, тем яснее ему становилось, что он любит Иоганну; значит, она должна стать его женою! При этой мысли всё лицо его озарялось улыбкой, и он ещё бойчее продёргивал дратву, в то время, как нога натягивала ремень. Он проколол себе шилом палец и даже не заметил! Уж он-то не будет молчать, как те коврижки, – их история научила его кое-чему.
И вот, он подмастерье. Теперь – котомку на спину и – марш в первый раз в жизни в Копенгаген! У него уже был там на примете один мастер. Вот Иоганна-то удивится и обрадуется ему! Ей уже теперь семнадцать лет, а ему девятнадцать.
Кнуд хотел было тут же, в Кьёге, запастись золотым колечком для неё, да потом сообразил, что в Копенгагене можно купить получше. Простившись со стариками-родителями, он бодро зашагал по дороге; пора стояла осенняя: дождь, непогода, листья с деревьев так и сыпались. Усталый, промокший до костей, добрался, наконец, Кнуд до столицы и до нового хозяина.
В первое же воскресенье он собрался навестить отца Иоганны, надел новое платье и – в первый раз в жизни – новую шляпу, купленную ещё в Кьёге; она очень шла к нему; до сих же пор он ходил всегда в фуражке. Вот Кнуд отыскал дом и поднялся вверх по лестнице. Сколько тут было ступенек! Просто голова кружилась при одной мысли о том, что люди могут жить так, почти что на головах друг у друга.
Зато в самом помещении было уютно, и отец Иоганны встретил Кнуда очень ласково. Для хозяйки дома Кнуд был совершенно посторонним человеком, но и она подала ему руку и угостила чашкой кофе.
– Вот Иоганна-то обрадуется тебе! – сказал отец. – Ишь ты каким молодцом стал! Ну, сейчас увидишь её! Да, вот так девушка! Она нас так радует и, Бог даст, порадует ещё больше! У неё своя комната, она платит нам за неё!
И папаша очень вежливо, словно чужой, постучался в дверь дочки. Они вошли. Батюшки! какая прелесть! Такой комнаты не нашлось бы во всём Кьёге! У самой королевы вряд ли могло быть лучше! Тут был и ковёр, и длинные занавеси до самого пола, бархатный стул, цветы, картины и большое зеркало, в которое можно было с разбега ткнуться лбом, приняв его за дверь. Всё это сразу бросилось в глаза Кнуду, но видел он всё-таки одну Иоганну. Она стала совсем взрослою девушкой, но вовсе не такою, какою воображал её себе он, – куда лучше! Во всём Кьёге не сыскать было такой девушки. Какая она была нарядная, изящная! Но как странно взглянула она на Кнуда – точно на чужого. Зато в следующую же минуту она так и бросилась к нему, словно хотела расцеловать. Поцеловать-то она не поцеловала, но готова была. Да, очень она обрадовалась другу детства! Слёзы выступили у неё на глазах, а уж сколько вопросов она назадавала ему, и о здоровье родителей его, и о бузине, и об иве, которых она звала, бывало, «матушкой» и «батюшкой», точно деревья были людьми. Впрочем, ведь, смотрели же Кнуд с Иоганной когда-то и на коврижки, как на людей. Иоганна вспомнила и о них, о их немой любви, о том, как они лежали рядом на прилавке и как девица треснула пополам. Тут Иоганна весело рассмеялась, а Кнуд весь вспыхнул, и сердце его так и застучало. Нет, она совсем не переменилась, не заважничала! И он отлично заметил, что это она заставила родителей попросить его остаться у них на целый вечер. Иоганна разливала чай и сама подала Кнуду чашку, а потом принесла книгу и прочла им из неё кое-что вслух. И Кнуду показалось, что она прочитала как раз историю его собственной любви, так подходило каждое слово к его мыслям. Затем она спела простенькую песенку, которая, однако, превратилась в её устах в настоящую поэму; казалось, в ней вылилась вся душа Иоганны. Разумеется, она любила Кнуда! Слёзы текли по его щекам, он не мог справиться с собою, не мог даже выговорить слова. Самому ему казалось, что он смотрит таким глупым, но она пожала ему руку и сказала: