Фрактальный принц

Инспектор всё ещё смотрит на них, как вдруг внутри него раздаётся резкий треск. Ещё одна личность проклёвывается, как птенец из яйца. Я с усмешкой замечаю растерянность в глазах остальных моих сущностей, и мы все стряхиваем с себя тяжёлую скорлупу облика инспектора.

Чен рядом со мной хлопает в ладоши.

– Чудесно! – восклицает он, словно взволнованный ребёнок. – Чудесно!

Мы все смотрим на него. Он единственный остался таким же, как и прежде: миниатюрная серая фигура на фоне белизны небесной тверди. Здесь что-то не так. Я ищу его Код в устроенной нами виртуальной ловушке и ничего не нахожу.

А Чен вытирает глаза и снова становится серьёзным. Теперь, когда нет сяо, сопутствующего моей маскировке, рассматривать его намного легче. Низенький коренастый азиат с неровно подстриженными седыми волосами, босой, в простой монашеской одежде. Его лицо выглядит моложе, чем глаза.

– Вир, имитирующий небесную твердь, – говорит он. – Я и не знал, что такое возможно. И весь этот спектакль устроен лишь для того, чтобы украсть мои Коды. Это даже интереснее, чем посещение театра. Очень забавно.

Мы все шестеро отвешиваем поклон.

– Я уверен, ты сумеешь выяснить, как это сделано, – произносим мы хором.

И я вижу в глазах всех своих сущностей, что пытаюсь отыскать путь к отступлению. Но вир вокруг нас запечатан, словно бутылка.

– Конечно, – соглашается он и, заложив руки за спину, оглядывает нас с ног до головы. – Я помню, как столетие назад ты вскрыл солнцедобывающую фабрику. И сейчас снова это сделал. Старый трюк с компилированием. Единственное, что мне непонятно, так это откуда у тебя Код моего старого друга? От Жозефины? Придётся с ней поговорить.

Я не без оснований горжусь собой: одна из самых надёжных систем взломана путем добавления кое-каких мелочей в аппаратное оборудование «Дающего бессмертие», когда около четырёх минут назад солнцедобывающая фабрика компилировала его вместе с другими кораблями в системе координат Эксперимента.

И, безусловно, я подготовил себе путь к отступлению. Надо только заставить его продолжать говорить.

– Джентльмен никогда не разглашает секретов. Это классика, – говорим мы, но уже нестройным хором, поскольку начинаем разниться.

Вот оно. Вир запечатан, словно бутылка, но Чен пропустил одну из задних дверей в моей небесной тверди. Надо только заставить его продолжать говорить.

– В самом деле. И предательство – один из этих секретов, не так ли? Самый древний из них. – Он слегка улыбается. – Ты должен был бы знать, что ей не стоит доверять.

Я и не доверял. Но мы только пожимаем плечами.

– Это игра. Я только этим и занимаюсь. – Мы обводим руками окружающую белизну. – Но ведь ты тоже играешь. Весь этот Эксперимент затеян, чтобы отвлечь внимание остальных, не так ли? Тебе он не нужен. Ты уже получил камень Каминари. Ключ к замкам Планка.

Он приподнимает брови.

– А ты можешь назвать кого-то другого, кто более достоин им обладать?

Мы смеёмся.

– Матчек, при всем моем уважении к тебе, – говорим мы, – я считаю, что драгоценности, замки и ключи надо оставить профессионалам.

– Уважение. Конечно. – Он складывает руки на груди. – Ты считаешь это игрой. А помнишь нашу первую встречу? Я говорил, что для меня это не игра.

Да, мы уже встречались раньше. Но как бы мне хотелось, чтобы ты об этом забыл.

– В таком случае, почему же я всё время выигрываю? – спрашиваем мы.

Один из нас – я уже не могу точно определить, кто именно, – активирует аварийный протокол. Остальные сущности самостоятельно ликвидируются, наполняя шумом белизну вира. Программная оболочка, хранящая мой разум, рассеивает своё содержимое мыслевихрями и запускает их с «Дающего бессмертие» на другие районные корабли. Я прыгаю по коммуникационной сети Соборности, перелетая с одного узла на другой, раскалываюсь, сливаюсь и разбрасываю принесённые в жертву частицы. Чены упрямо и неустанно преследуют меня. Но это не имеет значения. Ещё несколько миллисекунд, и я доберусь до одного из своих спасательных судов – красивых «Лебланов», построенных в «Ганклубе» зоку, уже разогревших двигатели Хокинга, чтобы унести меня отсюда со скоростью света…

И вдруг начинается самоликвидация районов. Фотосфера расцветает вспышками антиматерии, сжигающей мои мосты, уничтожающей миллиарды гоголов, и всё ради того, чтобы изолировать меня, словно вредоносный вирус. Уничтожение распространяется со скоростью лесного пожара, и вот я остаюсь в одиночестве.

Я пытаюсь скрыться в процессах небесной тверди, превращаюсь в медленное реверсивное вычисление. Но всё напрасно: они меня выследили. Чены и творцы окружают меня, мельтешат вокруг, словно лилипуты перед Гулливером, и хватают меня.

А потом появляются невидимые раскалённые скальпели для разума.

Они разрезают меня на части. В первую очередь лишают метамозга – способности модифицироваться, формировать нейронную ткань. Я обездвижен, мёртв, не имею возможности менять облик по своему желанию, взят в плен. Но они позаботились о том, чтобы оставить мне осознание утраты.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

В конце концов лезвия добираются до тайника, построенного мной самим много-много лет назад. В голове вспыхивает пламя и уничтожает мои секреты.

И вот я, полностью обнажённый, оказываюсь в стеклянной камере. Мозг, лишённый усовершенствований, гудит от фантомной боли. В руке оружие. За каждой из четырёх стен кто-то ждёт.

Сотрудничество или предательство?

4
Таваддуд и Абу Нувас

Пока Дуни её ждет, Таваддуд в спальне примеряет новое лицо.

Она всматривается в своё отражение в зеркале. Образ, созданный ею для господина Сена, уже развеялся, и теперь перед ней обычная женщина в белом трико, в котором её широкие бедра не выглядят стройнее. Необычная? Не сегодня. Она проводит рукой по непослушным волосам, но не собирается ничего с ними делать, а просто выбирает короткую накидку с капюшоном, чтобы их прикрыть. После недолгого колебания Таваддуд надевает старые атар-очки, принадлежавшие ещё её матери. Сквозь их круглые золотистые линзы почему-то легче смотреть на мир.

Затем она берёт свою медицинскую сумку и присоединяется к сестре на балконе жилого крыла дворца, чтобы дожидаться подъёмника. Сестра неодобрительно хмурится на очки.

– Они не соответствуют форме твоего лица, – говорит она. – Мама, бедняжка, никогда не отличалась хорошим вкусом. Я уверена, ты была бы просто очаровательной, если бы следовала законам стиля.

Ты совсем не знала нашей матери, думает Таваддуд. И меня тоже не знаешь.

Она старается не замечать колкостей Дуни. Целый день Таваддуд провела дома и теперь с удовольствием наслаждается лёгким ветерком и теплом послеполуденного солнца.

Отцовский дворец похож на руку, торчащую из Осколка Гомелеца, или гигантское растение, поднимающееся по стене: пять высоких зданий, когда-то стоявших вертикально, а теперь повёрнутых горизонтально и обросших многочисленными галереями, соединённых между собой пристройками, балконами и висячими садами. Откуда-то сверху доносится слабое протяжное эхо печальной музыки джиннов. Из Тахта, дворца купцов, торгующих гоголами, поднимаются запахи пищи, разносимые тёплым ветром. Снизу, словно ростки плюща, к Осколку Гомелеца тянутся тонкие минареты, извилистые платформы и вертикально поднимающиеся улочки. Сам город далеко внизу теряется в туманной пелене, сквозь которую мерцают лишь пурпурные, золотые и синие огни.

Осколок представляет собой сегмент цилиндра высотой два километра – часть орбитальной колонии О’Нила, где жили предки Таваддуд. При падении оболочка цилиндра раскололась, словно яичная скорлупа, – миллионы тонн алмазов, металла и загадочных материалов, бывших в ходу до Коллапса, рассыпались мелкими обломками, а сам цилиндр разбился на пять Осколков. Они вздымаются к утраченному небу, охраняя потаённый и благословенный Сирр, последний человеческий город на Земле.

За спиной Таваддуд раздаётся кашель.

– Прошу простить мою сестру, – говорит Дуньязада. – Она такая мечтательница, что порой мне приходится проявлять твёрдость и обращать её внимание на реальный мир.

– Аун знает, как в эти трудные времена Сирру необходимы мечтатели, – отвечает ей низкий мужской голос.

Таваддуд оборачивается. На балконе рядом с ними стоит мужчина. Он строен и невысок, ниже Таваддуд, с бледной сальной кожей, и выглядит усталым. На нём богатая чёрная с серебром одежда, имитирующая традиционный костюм муталибуна, но сшитая из странной, произведённой в Соборности ткани, дрожащей на ветру. Длинные распущенные волосы, вытянутое лицо и вместо одного глаза – кувшин джинна. Чеканный латунный сосуд, заменяющий левый глаз, поддерживается кожаным ремешком. Человеческий глаз мужчины ярко-зелёного цвета.

– Я и сам мечтатель, – произносит он неторопливо, словно декламируя стихи. – Иногда я слепой нищий, представляющий себя Абу Нувасом, а выпитое утром вино и красивые дамы, такие как вы, только мои фантазии. Но я уверен, что никогда и не мечтал увидеть своё ужасное отражение в ваших глазах, так что вы, спасибо Ауну, наверняка настоящие.

Абу Нувас целует руку Таваддуд, и его латунный глаз ярко блестит в лучах солнца. Лёгкое прикосновение его холодных сухих губ – словно щекочущая ласка джинна. Пальцы у него слегка дрожат, и он быстро отдёргивает руку.

– Господин Нувас, это моя сестра Таваддуд. Позвольте поблагодарить вас за согласие её сопровождать. Видите ли, она очень трепетно относится к своим благотворительным делам, иначе назначила бы встречу в более подходящем месте.

Таваддуд изучает Абу Нуваса и задерживает на нём взгляд дольше, чем принято. Его улыбка становится неуверенной. Женщина решительно выпрямляется. Теперь она не Таваддуд, паршивая овца в семье Гомелец. Это Таваддуд, гордость Дворца Сказаний, возлюбленная Аксолотля.

Нет, сестра, ты совсем меня не знаешь.

– Моя сестра шутит, – негромко говорит Таваддуд. – Я не хотела показаться высокомерной. – Она снимает атар-очки и улыбается Абу Нувасу той же улыбкой, какой одаривала господина Сена и своё отражение в зеркале. – Но я с удовольствием приму ваше предложение меня сопровождать и, надеюсь, услышу ещё немало приятных слов. Я и не знала, что вы поэт.

Она протягивает руку Абу Нувасу. Тот выпячивает грудь и делает шаг вперёд.

– Просто любитель, милая госпожа. Я произношу слова, которые приходят в голову муталибуна во время странствий по пустыне, это лишь блёклое отражение вашей красоты.

Таваддуд смеётся и награждает его другой улыбкой, более тёплой, чем предыдущая.

– За такие слова я позволила бы себя сопровождать даже слепому нищему, лорд Нувас, – отвечает она.

– Прошу вас, зовите меня просто Абу.

Дуньязада смотрит на Таваддуд с нескрываемым изумлением. Таваддуд поджимает губы.

– Дорогая сестра, разве ты не говорила о срочных делах в Совете? Я не сомневаюсь, что они очень важны. Мы все должны служить отцу и городу по мере своих сил.

Подъёмник представляет собой дребезжащее аналоговое устройство с гибкой рамой. Эта металлическая сороконожка передвигается, цепляясь за рельсы, проложенные по Осколку. В лицо дует приятный ветерок. Некоторое время Абу Нувас кажется полностью удовлетворённым тем, что держит Таваддуд за руку и любуется разворачивающимися перед ними видами города. Таваддуд рада молчанию, которое позволяет ей собраться с мыслями.

Ты ещё пожалеешь об этом, Дуни, горько пожалеешь.

На востоке простираются горы и оранжереи, а дальше расстилается море. На севере лежит Город Мёртвых с рядами серых безликих построек. Таваддуд поспешно отворачивается от него.

Над самим городом возвышается шпиль Базы Соборности – массивной алмазной башни, ощетинившейся статуями героев, которые превышают даже Осколки. Она маячит над рынками гоголов, которые постепенно уступают место широким улицам и низким зданиям в тени Осколков Угарте и Узеда. В лучах солнца верхние сегменты Базы кажутся золотыми. Башня постоянно меняется, иногда очень медленно, иногда прямо на глазах, новые шпили поднимаются и опускаются, поверхности и статуи поворачиваются. Каждые несколько секунд грохочут раскаты и сверкают вспышки, и светящиеся потоки мыслевихрей несут приказы Соборности к Ковшу, который сооружают в небе мастера Внутренней Системы.

– Она заставляет чувствовать себя ничтожно маленьким, не правда ли? – говорит Абу.

Абу Нувас хорошо известен своим влиянием на рынке гоголов и инвестициями, порой совершенно безумными. Тем не менее даже самые влиятельные клиенты Таваддуд говорят о нём с невольным уважением. Низкорослые мужчины должны быть могущественными. Таваддуд старается не поднимать глаз.

– Я предпочитаю великолепие Осколков бездушным творениям Соборности, – отвечает она. – И Крик Ярости диких кодов доказал, что и они могут быть мелкими и слабыми.

– Да, верно, – соглашается Абу. – По крайней мере, иногда.

Мимо проходит другой подъёмник. За ним с шумом проносится рой Быстрых. Эти крошечные гуманоиды, не больше указательного пальца Таваддуд, с тёмными телами и жужжащими крылышками, частенько цепляются к подъёмникам и таким образом добираются до вершин Осколков, а по пути вниз впитывают солнечную и потенциальную энергию. Они продают её в города маленьких человечков, такие как Куш и Миср, а также в сотни других поселений в центральном Сирре, названий которых медлительные люди так никогда и не узнают. Пассажиры пытаются отмахнуться от Быстрых, но те без усилий уклоняются от ударов, окружая подъёмник, словно облако мух.

– Иногда я завидую им, – признаётся Абу, глядя на летающих существ. – Они обитают в мире гигантских статуй, живут стремительной жизнью, ведут стремительные войны, их века и династии сменяются на протяжении одного дня. Наша жизнь слишком коротка, не так ли?

– А ещё говорят, – доверительно произносит Таваддуд, – что Быстрым, как и джиннам, доступны утраченные людьми наслаждения, и если человек познаёт их, он лишается интереса ко всему плотскому.

– Понимаю. – Абу обращает к ней латунный глаз, по-птичьи склонив голову набок. – Вы говорите так, исходя из собственного опыта, госпожа Таваддуд? – спрашивает он с непроницаемым видом.

Выражение лица Абу Нуваса, как и большинства муталибунов, определить трудно. Якобы желая защититься от яркого солнца, Таваддуд снова надевает очки и рассматривает ауру торговца гоголами в Тени. Сплетённый с ним джинн видится ей огненной змеёй, обвивающей человека защитными кольцами. Мне надо быть с ним очень осторожной.

Таваддуд провожает взглядом удаляющийся подъёмник.

– Я всего лишь неискушенная девушка из семьи Гомелец.

– Истории утверждают обратное.

– Истории многое утверждают, и потому Кающиеся охотятся за ними, пока похитители тел не успели вместе с ними украсть и наш разум. Поэзия интересует меня больше, чем истории, дорогой Абу, и вы обещали порадовать меня ею. К сожалению, взамен я могу предложить только вечер, проведённый за трудной работой среди Бану Сасан. – Она касается руки Абу. – Но ведь вы не чураетесь трудностей. Моя сестра и я очень ценим помощь, которую вы оказываете нашему отцу.

– Это пустяки. Я предпочёл бы, чтобы вы ценили моё остроумие. Или мою красоту. – Он иронично усмехается и трогает пальцем свой латунный глаз.

Глупая девчонка. Это первый урок Кафура. Заставь его поверить в сон и никогда не позволяй просыпаться.

– В Сирре нет большей чести, чем общение со сплетёнными, а честь важнее красоты, – говорит Таваддуд. – А что вы видите этим глазом? – спрашивает она с озорной улыбкой. – Всё, что пожелаете?

– Хотите посмотреть? – предлагает он.

Таваддуд молча снимает атар-очки и щурится от яркого света. Абу Нувас поворачивает их в своих руках и произносит Тайное Имя, неизвестное Таваддуд.

– Теперь попробуйте.

Она смущённо принимает очки и надевает их. Таваддуд моргает, ожидая увидеть привычный хаос местного атара, цифровую тень реальности. Печати дворцов оберегают Осколки от большей части диких кодов, но даже здесь атар, как правило, заполнен древними спаймами и шумами.

Но она видит совсем другой Сирр.

Город превратился в гигантскую подвижную паутину света. База Соборности по-прежнему здесь, сияющая звезда в центре, а всё остальное сменилось сложной, постоянно меняющейся сетью: яркие пряди, то появляющиеся, то исчезающие, плотные раскалённые потоки, протянувшиеся до самого горизонта, внезапные вспышки активности, напоминающие гнёзда огненных насекомых. Уже через мгновение Таваддуд начинает моргать. Смотреть на эту картину – всё равно что на Солнце.

– Вот что видим мы, мухтасибы и муталибуны, – говорит Абу. – Вот что собирают для нас Кающиеся, кровь Сирра. Торговля гоголами. Торговля техникой Соборности. Труд джиннов. И ещё, – он понижает голос, – торговля воплощением. Это как работа в саду, где мы должны решать, где надо посадить растение, а где выкорчевать, чтобы Сирр мог существовать и дальше. Вот поэтому я и помогаю вашему отцу. И поэтому чувствую себя маленьким.

Таваддуд ещё раз моргает, и видение рассеивается, сменяясь атаром – его каракулями на людях и зданиях, искажёнными белым шумом дикого кода. Она снимает очки.

– В таком случае я рада, что взяла вас с собой на встречу с Бану Сасан, – медленно произносит она. – Мы нередко кажемся себе маленькими, когда смотрим на вещи издалека.

– Ваша сестра говорила, что мы поладим. – Абу снова берет Таваддуд за руку и дарит ей улыбку, значение которой она никак не может разгадать.

Это будет труднее, чем я думала.

Подъёмник, лязгая и скрежеща, добирается до основания Осколка, а затем с ещё бо́льшим шумом трансформируется в трамвай. Он несёт их по широким улицам Тени к центру города, а потом вдоль узких каналов, уходящих к морю, продолжает путь к Базе и Бану Сасан.

5
Вор и охотник

Миели парит в спаймскейпе, она призрак в призраке корабля. Здесь представлены все предметы из интеллектуальной материи – от мельчайшего винтика «Перхонен» до системных объектов Магистрали. Реальность, снабженная интерпретациями и пояснениями, бесстрастная физика в паутине значений.

Миели любит находиться здесь, даже когда не занята пилотированием корабля. «Перхонен» состоит из её слов, и здесь она может их видеть. Усилием мысли она способна смотреть сквозь стены, может уменьшиться настолько, чтобы наблюдать за псевдожизнью сапфировых нанодвигателей, или превратиться в гиганта и подержать на ладони невероятно сложный механизм Системы. Она может даже обернуться и посмотреть на собственное тело, словно бросить взгляд из загробной жизни.

Но только не сейчас: центральная каюта корабля закрыта для её спайм-взгляда. Пока Пеллегрини развлекается там с вором, её, словно дух предков, изгнали оттуда. Хорошо хоть дремотное спокойствие спаймскейпа немного смягчает негодование.

– Не волнуйся, – утешает «Перхонен». – Насколько я могу судить, они всё это время заняты разговорами.

– Я даже знать об этом не хочу, – отвечает Миели. – Она сказала, что-то должно произойти.

Миели запрашивает информацию у гоголов сенсорной системы, чьё бесплотное существование посвящено наблюдению за работой корабельных визуализаторов, нейтринных детекторов и прочих приборов. «Перхонен» находится на одной из малых веток Магистрали, спроектированных Соборностью для передачи потоков мыслевихрей. За исключением редких древних маршрутизаторов зоку, оставшихся после Протокольной войны, и стремительных мыслевихрей, на миллионы километров вокруг ничего нет.

Но для полной уверенности Миели приказывает кораблю активировать скрытую в оболочке технологию Соборности. «Перхонен», как и сама Миели, представляет собой сложнейший сплав техники Оорта и Соборности, прошедший обновление на Венере: секретное оружие, квантовая броня, виры, гоголы и антиматерия заключены в интеллектуальном коралле, словно насекомые в янтаре.

– Вот что мне интересно, – произносит «Перхонен». Её голос заметно изменился, теперь он звучит не из бабочки-аватара, а отовсюду, даже из самой Миели. – Ты собираешься рассказать ему о том, что отдала Пеллегрини гогола?

– Нет, – говорит Миели.

– Мне кажется, это помогло бы ему. Он не может понять тебя по-настоящему.

– Это его проблема, – отвечает Миели.

Среди звёзд, в своём корабле, в своей песне, она чувствует себя в безопасности. Ей хочется забыть о воре, о Пеллегрини, о войнах, богах и поисках. Может быть, она сумела бы забыть и о Сюдян. Зачем кораблю нужно всё портить?

– Я подумала о том, – продолжает «Перхонен», – что он мог бы нам помочь. Ему ведь тоже не терпится получить свободу. Если ты скажешь ему правду…

– Я не хочу об этом говорить, – заявляет Миели.

– Неужели ты не видишь, что делает с тобой Пеллегрини? Сплошные обещания, клятвы, зависимость. К чему это нас привело? Почему мы должны…

– Хватит, – прерывает её Миели. – У тебя нет права сомневаться в её словах. Я её слуга и не желаю быть предателем. Не заставляй меня жалеть о том, что я тебя создала. – Теперь, когда её не успокаивают медитация и сияние свечей, гневные слова легко слетают с губ. – Я не твоё дитя, я твой создатель. Ты не представляешь себе…

И вдруг налетает нейтринный поток, лёгкий, словно дуновение ветра. Очень странно.

Миели замолкает. Корабль не отвечает. Спаймскейп спокоен.

Миели снова сканирует небо. Синтбиотические семена, оболочки мыслевихрей, и очень далеко, на главной артерии Магистрали, одинокий район Соборности. Тем не менее по коже пробегают мурашки.

Может, мне стоит извиниться, думает она.

«Перхонен» изо всех сил старается о ней заботиться. Она пыталась это делать с того самого дня, как её дух вышел из небытия…

Яркий луч молнией разделяет спаймскейп надвое. Изображение меркнет.

Миели рывком возвращается в своё тело. «Перхонен» вокруг неё гудит, словно колокол. Из неровной пробоины в корпусе заглядывают тьма и звёзды. Воздух с шумом вырывается наружу.

В центре каюты пляшет ослепительно-белая точка. Лучи разлетаются от неё во всех направлениях, как от обезумевшего маяка. Деревца-бонсаи рядом с Миели охватывает пламя.

Никогда не возноси молитвы Человеку Тьмы, проносится в голове Миели.

От воспоминаний об аресте удаётся избавиться с большим трудом.

Во рту привкус крови. Я прикусил язык, и это причиняет боль. Но вкус неудачи ещё хуже. Я сплёвываю. Капли слюны и крови рассыпаются передо мной цепочкой белых и тёмно-красных жемчужин.

Опасно было вести с Пеллегрини такую игру. Азарт игрока. В теле Миели, как и в прошлый раз, была она сама. Гоголы Соборности неловко чувствуют себя во плоти, их нетрудно узнать и нетрудно ими манипулировать, какими бы богоподобными они ни выглядели в вире. Она дала мне как раз то, что было необходимо. Дверь во дворце памяти открыта. Я помню Землю. Я помню принца в аль-Джанна^[13]. И, несмотря на боль, в моей голове складывается план.

И в этот момент в лицо мне ударяет алмазный полицейский.

Миели ещё держит в руках сосуд с чаем, когда на неё попадает луч. Жидкость мгновенно выкипает, а колба лопается с жалобным стоном, который заглушает рёв воздуха. После холода спаймскейпа жар в первое мгновение кажется даже приятным. Затем он обрушивается на неё, словно самый жестокий лёюлю ^[14]в оортианской сауне.

Метамозг реагирует мгновенно. Подкожная броня из интеллектуальной материи активизируется. Ожоги третьей степени остаются только в статистике повреждений. Система ускорения времени превращает мир в слайд-шоу застывших снимков.

В боевой сосредоточенности мир всегда подчиняется логике.

Включить увеличение.

В центре ослепительной белизны обнаруживается устройство длиной меньше миллиметра: гладкий предмет, похожий на кинжал, с узкими лепестками, торчащими из рукоятки. Вокруг тонкого, словно игла, кончика выгравированы лица. Продукт Соборности…

Кинжал-цветок продолжает двигаться. Даже в ускоренном времени среди бабочек-аватаров «Перхонен» он похож на осу, совершающую свой убийственный танец. Мелькающий луч создаёт стробоскопический эффект, он мечется по стенам каюты, оставляя за собой раскаленные шрамы. Луч поворачивается в сторону Миели.

«Перхонен» набрасывает на него сферу из ку-точек и повышает уровень энергии, связывающей искусственные атомы. Зеркальная сфера прыгает по каюте и начинает светиться.

Лазеры, мысленно обращается Миели к кораблю, одновременно настраивая собственное оружие. Приготовься вышвырнуть его и сжечь. Она занимает позицию между летающим кинжалом и вором, неподвижно висящим в воздухе с закрытыми глазами. Для его безопасности она воздвигает ещё один барьер из ку-точек.

Гоголы-стратеги передают результаты анализа в её метамозг. Луч устройства производит сканирование, как Врата Царства зоку, он собирает информацию, но уничтожает источник, а данные куда-то передаёт. Область высокой температуры определяет ширину энергетической зоны.

Уничтожить его, и пусть боги сами разбираются.

– Миели, – окликает её корабль. – Он не…

Ку-сфера лопается. Кинжал пулей несётся навстречу Миели. Она стреляет из гостгана, выпуская густое облако наноракет, но понимает, что опоздала. Устройство светящейся змеёй лавирует между микроскопическими зарядами.

Сканирующий луч когтём скребёт по телу Миели. Обезумевшая броня переходит к активным контрмерам. Кожа выбрасывает крошечные фейерверки, но это не помогает. Внутренности кипят и разрываются – натиск давления и высокой температуры чередуется с периодами восстановления, – а луч поднимается к голове и мечется из стороны в сторону, сопровождаемый стаккато рапортов о полученных повреждениях.

Она ожидала холодного отчуждения в этой битве, осознания того, что после её смерти останется другая Миели. Но вместо этого непреодолимый страх сковывает её мысли, несмотря на боевую сосредоточенность.

И она не сопротивляется.

Кинжал из бездны изменяет направление: лишь слегка задев её щеку, он перемещается к беспомощному вору. Процессор Нэша, содержащийся в метамозге, выдаёт три возможных варианта, но ни один из них не годится.

Миели игнорирует рекомендации и освобождает вора от оков.

Перед ударом алмазного снаряда я едва успеваю моргнуть, как вдруг превращаюсь в бога. В не слишком могущественного бога, но всё же я сознаю особенности оболочки из интеллектуальной материи, которая изображает человеческое тело, и свойства районного компьютера, встроенного в мозг.

Я только во второй раз получаю доступ к управлению им. В первый же момент меня поражают хитросплетения синтбиотических клеток вокруг алмазной основы, мощность термоядерного источника энергии в основании позвоночника и превосходные эмиттеры ку-частиц. Могучий мозг приводит меня в недоумение – моё собственное сознание в его сложнейшем лабиринте кажется невероятно малым, и какое-то время я просто брожу по его коридорам холодной логики и размышляю. План, который Пеллегрини невольно подсказала мне, тоже здесь, в виде мозаики, сложенной из взаимосвязанных фрагментов. Я изучаю его со всех сторон и даже что-то напеваю. Чего-то не хватает.

И тогда я слышу голос камня зоку, чувствительного к любым мыслям и потребностям. Я выражаю ему своё пожелание, и он превращается в недостающую часть, завершающую мозаику. Что-то подсказывает мне, что это неправильно, что я должен ощущать свою вину, но какой вред может быть от подобной красоты?

Я чувствую себя маленьким мальчиком, нашедшим на берегу красивые камешки. Я напеваю себе под нос. Я был бы счастлив навсегда остаться в своих мыслях.

Но издали доносится слабый голос, сигнализирующий о том, что моя плоть плавится, и о ярком, непереносимо ярком луче, который качается передо мной из стороны в сторону, словно часы гипнотизёра. И с этим надо что-то делать.

Я начинаю двигаться. Мне кажется, что на меня надели огромную оболочку робота – громоздкую и неуклюжую. Тело не успевает за реакцией разума. Левая рука исчезает в белом огне: искусственная кожа, плоть и кости – всё поглощает пламя. Метасущность моего тела спокойно сообщает, какое время потребуется для полного восстановления. И ещё выдает информацию о крошечном устройстве, которое сжигает меня заживо: злобное создание Соборности, двигающееся по зигзагообразной траектории по разгромленной каюте «Перхонен», нацелилось прямо на мой мозг.

Копы. Как бы ни менялся мир, они остаются прежними.

Я не большой любитель шахмат, но кое-что в этой игре приводит меня в восхищение. Спустя какое-то время начинаешь почти визуально различать линии атаки между фигурами. Опасные зоны, где физически невозможно предпринять какие-либо действия. Множества вероятностей, запретные участки.

Именно так теперь я вижу алмазного копа. Внезапно возникает ощущение скрытого внутри меня зеркального изображения.

Хороший охотник, быстрый охотник, отличный охотник, если найдёшь его, начнётся потеха…

Вот оно. Зеркала. Я отдаю приказы своему чужеродному телу. Оно повинуется.

Ку-слой под моей опалённой кожей трансформируется в метаматериал. Импровизированный плащ-невидимка. Я превращаюсь в блестящую статую. Смертоносный луч огибает меня. Он упирается в ряд изваяний из кометного льда в галерее Миели. Коп продолжает бушевать, но он в растерянности, и я успеваю сказать «Перхонен», что нужно делать…

Вокруг источника света возникает ку-сфера – сверкающий бильярдный шар, в котором отражается моё искажённое лицо. От неожиданного потока электромагнитного излучения пощипывает кожу. А затем «Перхонен» вышвыривает незваного гостя вдоль оси каюты в открытый космос, и после него остаётся только струя ионизированного воздуха.

Загораются лучи корабельных лазеров. Вдали сверкает вспышка взорвавшейся антиматерии. От вихря гамма-лучей и пи-мезонов начинается головная боль.

И замки на моём принадлежащем Соборности теле снова защёлкиваются. Миели парит рядом со мной, вокруг неё щупальцами медузы тянутся струйки тёмной крови. А потом в руке вспыхивает боль, и я не могу удержаться от крика.

Пламя постепенно угасает, корабль заделывает пробоины в оболочке, а Миели тем временем занимается рукой вора. В кабине стоит отвратительный запах горелой синтбиотической плоти, воняет озоном и дымом, в воздухе летает пепел бонсай. Рядом с Миели серым ароматным призраком парит пузырёк лакричного чая.

– Больно, – жалуется вор, с отвращением наблюдая, как восстанавливается плоть на его обгоревшей культе. – Проклятье, что же это было? Гоголы не могли такого сотворить.

Выглядит он ужасно. Вместо левой стороны лица сплошная кровавая рана, верхнюю часть туловища, словно кратеры на поверхности планеты, испещряют обугленные вмятины. Миели чувствует себя не лучше. Она вся покрыта по́том, а голова и живот гудят от напряжённой работы восстанавливающих нанитов. За исключением мозга, ничто в ней не представляет ценности, но Миели не намерена оставлять своё биологическое тело гнить.