Медуза

Как и когда мы разрушаем нашу дружбу с мальчишками? Неужели во всём виноваты наши родители, опасающиеся набитых младенцами подолов в наши тринадцать-пятнадцать лет, а затем умоляющие хоть об одном внучке в наши тридцать, рушат нашу дружбу, разводя нас в детстве по разным гендерным лагерям. Или это классные с плохо прокрашенными губами, неспособные различить искреннюю детскую дружбу и эротические отношения. Или это мы, перейдя порог полового созревания, не можем уже не думать о наших гениталиях. Когда она встречала действительно интересного мужчину, ей просто хотелось дружить с ним, обсуждать тренеров в спортзале, делиться вкусными рецептами приготовления авокадо или тайского карри, ходить в галереи современного искусства, смотреть артхаусные фильмы, делиться воспоминаниями из путешествий и просто смеяться над событиями вокруг, но она всегда прекрасно понимала, чем может закончиться такая дружба. И вот так, выйдя замуж или вступив в серьёзные отношения, нам больше недоступно удовольствие дружбы с противоположным полом. Индульгенция выдаётся только друзьям-геям после тщательной проверки биографии или же его же друзьям в общей компании, которые подчас оказываются унылыми молчунами, скучными занудами или просто неприятными типами.

Глава 8

На море был полный штиль. Ветра не было и на суше. Ноябрьское солнце ласково пригревало, чайки лениво дремали на воде, в одной из лодок, откинувшись на пластиковый борт, наслаждался последними тёплыми осенними лучами то ли рыбак, то ли матрос. Казалось, все впали в ленивую сиесту. В звенящей осенней тишине не возникало ни звука, ни резкого движения. Только муравьи, бесшумные трудяги, стройным ручейком передвигались по пирсу, огибая ножки её скамейки. Она всматривалась в муравьиный ручей, издалека он казался полноводным и нерушимым, вблизи можно было заметить выбивающихся и спешащих в обратную сторону навстречу течению индивидуалов. Некоторые муравьишки, идущие в потоке, застывали на несколько секунд, как бы крутились на месте, затем снова вливались в поток и продолжали свою неведомую миграцию. Она вспомнила, что где-то читала, как муравьям удаётся слаженно общаться друг с другом при смене места обитания – они ориентируются на идущих по бокам соседей и продолжают двигаться, пока видят в поле зрения чёрное тельце бегущего рядом. Как же тогда эти, идущие реверсом навстречу потоку, сбиваются с пути, и какая у них цель.

****

В детстве она очень сильно хотела домашнее животное, но родители были категорически против. В детском саду она придумывала себе домашних питомцев, в основном, умных и ласковых собак, рассказывала про них истории другим детям и даже воспитателям. Подвигами была так вдохновлена одна из воспитательниц, Нина Петровна, что поинтересовалась у забирающих её поздним вечером, родителей, как поживает эта удивительная собака. Мама сдала её с потрохами, честно ответив, что никакой собаки у них нет и не было, и все рассказы – это всего лишь буйная фантазия их неуёмной дочери. Эх мама, мама, почему ты не записала эти рассказы и дала в ней умереть начинающему писателю. Дома, естественно, за такое наглое враньё её хорошенько наказали неустающим отцовским ремнём.

В младших классах на выходные она приносила домой клетки с хомячками или морскими свинками. Они были мягкие, милые и неприхотливые пушистики, но абсолютно не отвечающие ни преданностью, ни узнаванием, ни каким-то подобием любви к человеку. А однажды на даче они нашли живого ежа. Ей предложили взять его домой на пару дней и затем принести обратно в следующий раз. С огромным возбуждением она всю дорогу обсуждала, чем его кормить дома, как обустроить домик в большой картонной коробке, и представляла, как она станет первой во дворе девочкой с ручным ежом.

Дома она оборудовала ёжику картонную коробку с мягкой подстилкой, налила в пластиковую крышку отстоявшейся воды, а в другую положила дольку яблока и варёный картофель из борща. Всю ночь ёж скрёбся и шуршал в коробке, мешая им спать, его вынесли в коридор, за закрытую дверь комнаты, а утром она нашла его бездыханное мягкое тельце на дне коробки. Ёжика они похоронили за пятиэтажкой в жирной податливой после дождя чёрной земле.

Она очень долго выпрашивала у родителей собаку, придумывала ей имена, и рассказывала дворовым подружкам о появившемся в доме питомце, и тогда мама, сжалившись над ней, принесла домой маленького котёнка. Котёнок был растрёпанный, пугливый, жался по углам и постоянно писал под диваном. В первый же день она, вернувшись из школы, покормила его своим супом, убрала за ним и, оставив его одного дома, ушла на хор. Вернувшись, она обнаружила, что котёнку удалось открыть дверь в жилую комнату, и, видимо, его маленький желудок не смог переварить странную еду, и по поверхности ковра он оставил несколько коричневых кучек. За несколько минут до её прихода, домой зашёл отец, увидев всё это, он небрежно схватил котёнка за шкирку, накинул пальто и вышел за дверь. Она выскочила за ним, со слезами, немедленно выступившими на глазах, она висела на его руке и умоляла не выбрасывать котёнка на мороз: «Папа, папочка, ну пожалуйста, я всё исправлю! Не выбрасывай его! Он же замёрзнет!». Но отец был глух: «Ты не можешь даже за ним убрать. Сначала научишься убираться, потом проси собак или кошку».

Спорить с ним было бесполезно. Она вернулась домой и со слезами, застилающими глаза до жгучей рези, всхлипывая до икоты, оттирала ковёр от кошачьих какашек. Вернувшаяся с работы и задержавшаяся в магазине мама только пожала плечами. «Мама, ну почему ты пошла в магазин именной сегодня» – с горечью бросила она ей в спину.

А однажды всё-таки это случилось, и у них дома появился маленький щенок. Они ходили по старому рынку и заметили миленького щенка терьера в большой клетке. Это был двухмесячный эрдельтерьер, в которого они с отцом влюбились с первого взгляда, и уже той же ночью малыш поскуливал в коридоре, не в состоянии уснуть без маминого тепла. Эрдель оказался очень глупым и совершенно не приспособленным к дрессировкам. За полгода он так и не научился давать лапу, бегать за палкой, гулять рядом с хозяевами, тем более без поводка, зато она научилась начисто перемывать руками полы, стоя на коленках.

Он очень любил гулять, таскал её по всем пустырям и полянам за окрестными домами, преследовал любую собачонку, а дома не переставая скулил и поскрёбывал входную дверь. Всю зиму и весну она покупала в ветеринарной аптеке «Контрасекс» и пыталась успокоить его в особо острые периоды, когда он дома не переставая висел на её ноге, тыкаясь в колено мокрым животом, а на улице постоянно срывался с поводка, убегая за бродячими собаками. Но лекарство мало помогало. И ранней весной он оборвал поводок и убежал, больше никогда не возвращаясь домой. Соседи и знакомые собачники рассказывали, что видели его то там, то тут, хотели даже его поймать, но ловко уворачивался. Она искала его две недели, обходя по кругу одни и те же пустыри, застревая в грязи растаявших просёлочных дорог, постоянно посматривала в окно, но он так и не появился. А потом она его просто отпустила, не проронив ни слезинки.

Глава 9

По пятницам на крохотную парковку перед пирсом приезжал деревенский пикап с мешками овощей. Из старого, поржавевшего в нескольких местах, кузова мужчина и его две пожилые помощницы доставали сетки с разнокалиберными перцами, ящики с помидорами, огурцами, яблоками и айвой, пакеты с зеленью и цветной капустой. Примерно полтора часа они готовили прилавок к продаже и выкладывали свой товар, параллельно обслуживая редких покупателей, и только к обеду можно было увидеть работающий в полную силу рыночек.

Ей всегда казалось, что, когда они переедут в деревню, они вольются в жизнь местных жителей, будут рано вставать и также рано ложиться, а все магазинчики и лавки будут открываться в семь утра и закрываться ещё до ужина. В действительности, наоборот, практически все супермаркеты начинали работать не раньше девяти, также как и почта, банки, аптеки, логистические компании и прочие важные заведения, которые человеку, работающему по офисному графику, не представлялось возможности посетить. Когда она отвозила мужа на причал около восьми утра, редкая булочная открывала свои тёплые витрины. Поговаривали, что на набережной работает кооператив, где рыбаки продают с семи до девяти свежевыловленный ночной улов, но ей слабо верилось в существование такого графика.

Местные жители отличались весёлым нравом. Простые деревенские фермеры и работяги, они медленно выезжали на шоссе на своих тракторах, переезжая с поля на поле, мешая быстрым немецким иномаркам мчать по своим, очень важным, делам; иногда они забивались всей семьёй по пять-семь человек в свои нехитрые автомобили, в основном фургончики с отъезжающими по рейлам задними дверьми, и выезжали на пикник или в ближайший супермаркет. В магазине черноглазые дети набирали шоколадные батончики и сладкую газировку и весело неслись на кассу. Место для пикников они выбирали без особых претензий, могли присесть прям на обочине горной дороги, не тратя времени на выбор самого привлекательного вида, или на неухоженном диком пляже, лишённом какой-либо инфрастуктуры, кроме уродливого мусорного бака.

Говорили они на своём смешном местном диалекте, как будто тарабанили языком вылетающие из горла слова и постоянно улыбались. Женщины здесь нередко одевались в национальные костюмы предков кочевников, впрочем, давно осевших в спускающихся к морю долинах, растеряв своих верблюдов и пёстрые стада молочных коз, – яркие, пошитые из блестящей ткани или гипюра платья, атласные контрастного цвета невероятно широкие шаровары, иногда они напоминали её живое воплощение матери-богини, символа фертильности и плодородия, из находок бронзового века – широкие бедра и большие, лежащие на животе, груди. Голову местных красавиц украшал замысловатый головной убор, похожий на два перекрученных платка, один из которых декорировали тесьмой и рядом золотых монет, сверху нередко крепили букетик из цветов. Все эти сложные украшения имели практический смысл: монеты несли информацию о семейном статусе женщины и продолжительности её брака, а цветы заменяли парфюм, так как местное оливковое мыло практически не имеет никакого запаха, то для придания образу ароматической составляющей каждый день крутили мини-букетики из душистых полевых цветов и листьев лимона. Мужчины же обычно держали себя в рамках светского дресс-кода приличного деревенского жителя – простые серые брюки и светлая рубашка. А на непрекращающемся хороводе осенних свадеб, сопровождаемом громким боем барабанов и гудением дудок, они танцевали медитативный и вдумчивый мужской танец зейбек.

****

Сколько она себя помнила, дача или огород были обязательными хобби родителей, которое он со всех сил старались привить детям. И если наличие дачи и трёх огородов, под завязку засеянных картошкой и бесплодными подсолнухами по периметру, как-то оправдывало себя в голодные девяностые, то зачем там горбатиться сейчас, она искренне не понимала и не поддерживала их энтузиазм.

А горбатились они там знатно. И ей пытались с детства привить «любовь к труду». Худенькую беленькую девочку с просвечивающими под кожей голубыми венками, которой намного интереснее было закончить очередную книгу для внеклассного чтения или уйти на всю субботу в читальный зал городской библиотеку, тащили на дачу. Ей всё там было противно и навевало ужас – пыльный домик, где из-под каждого шкафа и ножки кресла выглядывали пауки и жуки, старые резиновые сапоги, для работы в жирной и влажной земле, в тёмных голенищах которых её поджидала пугающая неизвестность – там мог сидеть какой-то таракан или двухвостка, стройные ряды бесконечных грядок, которые ей приходилось полоть, пока поясницу не сковывало онемение и она не могла разогнуться несколько секунд, так и стояла в полусогнутом положении, хватая ртом воздух.

Она с раннего детства боялась насекомых, до дрожи и ступора, не могла убить даже обычного таракана тапком, ей казалось, что он выживет или она промахнётся, и он переползёт с подошвы на её руку. Любые дачные задания сопровождались встречей с отвратительными тварями: попросят прополоть грядки или что-то посадить – обязательно подкрадётся краснобокий кровосос и прыгнет на одежду, пойдёт она в малинник или смородинник собирать ягоды – напорется на стаю вонючих клопов, сидящих на сладких плодах малины или отвратительных длинноногих садовых пауков, опутывающих гроздья смородины в белые коконы, если она останется убираться в домике, то рано или поздно из-под пыльной рабочей обуви или садового инвентаря выберется огромный жук или мерзкая медведка. Родители только покрикивали, что она «отлынивает от работы» и ей бы всё лежать на диване с книжечкой: «А зимой что ты будешь есть?» «Ну, уж явно не эту вашу бесконечную картошку» – крутился в её голове злобный ответ. Действительно, ей было непонятно, почему нельзя съесть вкусную душистую клубнику или сладкую малину летом, зачем нужно засыпать килограммами сахара и долго варить, превращая ягоды в сладкий сироп, который она не могла есть – от варенья и мёда у неё начинало першить горло, от солёных огурцов и помидоров хотелось много-много пить, а варёной картошки она переела на всю жизнь вперёд.

Работы на даче начинались ранней весной, как только сходил снег, и заканчивались в середине осени, когда они собирали последний кислый виноград на домашнее вино, убирали всю пожелтевшую зелень и выбрасывали в ближайший овраг. Примерно до пяти лет её практически не нагружали тяжёлой работой. На даче она в основном играла с соседскими детьми в куче песка, они строили там замки для её кукол, гаражи для их машинок, закапывали секретики и помечали их под деревьями, а иногда она сидела в домике и читала подшивку «Весёлых картинок» и карикатуры в журналах «Человек и закон», которые родители свозили на дачу для растопки костра. Но когда ей исполнилось пять лет, мама родила брата и её поставили перед фактом – у тебя есть маленький брат, которого ты «так хотела», значит, теперь ты стала взрослой и будешь работать и вести себя, как взрослая. И тем летом её детская беззаботная дачная жизнь закончилась. Родители взяли в довесок к даче два огорода недалеко от горнодобывающего завода, под картошку, и тем летом они приняли решение, что пятилетняя девочка поможет засадить и собрать их. Сажать картошку относительно легко – кто-то старший на предварительно вспаханном трактором поле шёл и выкапывал лунки, а она следовала за ним, таща за собой тяжёлое ведро, полное мелкого картофеля, и кидала в лунку по картошке. При этом внимательный отец постоянно на неё покрикивал и заставлял перекладывать картошку: «Зачем кидаешь, отобьёшь все ростки, не видишь, что ли! Аккуратно клади, не швыряй! Ложи ровно в центр! Поправь там!» Когда ряд заканчивался, он шёл обратно, выкапывая новые ямки и забрасывая землю на лунки из предыдущего ряда, в которых лежала картофелина. Если она не успевала добежать к мешку с картошкой, насыпать новой в ведро и вернуться, оставляя его перед пустой лункой из предыдущего ряда, то он громко сетовал: «Что так медленно! Ленивая какая! Быстрей работай!» Бегать по распаханной земле в негнущихся резиновых сапогах, таща за собой неподъёмное ведро, было тяжело, и к обеду у неё уже не работала голова – она кидала по 2 картошки в лунку или забывала докинуть, вообще, или тащила ведро с картошкой медленно, получая за каждый промах порцию тумаков от отца. Так, за два дня, они засадили два огорода. Под конец второго дня она была самым счастливым ребёнком на свете.

Но сажать картошку проще чем копать. Когда выкапываешь, нужно наклоняться к каждой лунке, и тщательно высвобождать каждую картофелину от опутавших корней с комьями земли, а под каждым кустом их может быть от трёх до семи. Отец шёл впереди вдоль ряда и выкапывал кусты, отбрасывая их на предыдущий ряд, она шла за ним, таща два ведра, и присаживалась или наклонялась над каждым кустом, выбирая из земли хороший картофель. В процессе нужно было подвергнуть картошку быстрому отбору – мелкую, на семена, в одно ведро, крупную, на еду или продажу, во второе. По мере наполнения, нужно было оттаскивать вёдра в сторону и вываливать картошку в две разные кучки. Вёдра наполнялись достаточно быстро, поэтому приходилось постоянно таскать их туда-сюда. Отец был недоволен, он успевал выкапывать ряд, а она – пройти только треть, он втыкал лопату в землю и возвращался к ней помогать собирать картошку, приговаривая: «Что так копаешься! Смотри, как я быстро! Зачем кидаешь в ведро? Нежнее, отобьёшь, сгниёт!» Когда она жаловалась на усталость или голод, он пытался её успокоить, приговаривая, как вкусно им будет есть картошку, свою, «вкусненькую», всю зиму. Ох, знал бы он, как она ненавидела всю зиму эту картошку, как она каждый раз, видя её на тарелке, вспоминала тот жаркий день конца августа, когда у неё нереально болела спина и она не могла разогнуть её после целого дня работы. Когда под вечер поле заканчивалось, надо было бы радоваться и кричать «Ура!», как велел отец, она не могла. Она знала, что сейчас они пойдут к кучкам выкопанной картошки, начнут собирать её снова в вёдра и засыпать в пыльные холщовые мешки, затем подвязывать их, перекладывать в трактор, отвозить в гараж и только потом, поздно вечером, покрытая пылью с ног до головы, с пересохшими негнущимися пальцами рук и болью в спине, она встанет под тёплый душ в женской раздевалке на работе отца, помоется хозяйственным мылом, укутается в белое вафельное полотенце и по дороге к маминому шкафчику столкнётся с тучной белесой женщиной, работницей комбината, направляющейся голышом в душ, и в её памяти от этого дня отпечатается ещё одно неприятное воспоминание.

На даче тем летом ей также пришлось поработать, в основном, в начале сезона, когда мама была на девятом месяце беременности и не могла поднимать тяжести. Отец заставлял её носить вёдра с чернозёмом и навозом, привезённым им на тракторе и вываленном около входа. Однажды она переносила столько вёдер, что в какой-то момент услышала треск в спине и увидела белые вспышки в глазах, на секунду ей показалось, что у неё в организме сломалось что-то очень важное. Но окрик: «Что филонишь? Неси навоз!» – вернул её к жизни.

Глава 10

Пирс пригревало низкое ноябрьское солнце. Точнее, пирс жарило низкое ноябрьское солнце. Она шла после часовой прогулки домой и перед последним подъёмом в горку решила зайти поздороваться с морем. Припекало так, что, закрыв глаза, можно было представить себя летом в центральной России на берегу популярного речного курорта. Она сняла солнечные очки, подтянула длинную юбку, обнажив голени солнцу, зажмурила глаза и сидела минут двадцать, запрокинув голову.

Её отвлёк всплеск воды под ногами. В прозрачной чистой воде копошилось несколько десятков различных рыб. Маленькие упругие сардины стайками переплывали от камня к камню в поисках еды, виляя своими блестящими хвостиками, три длинные серые рыбины тыкались носами в утопленный канат, шевеля волнистыми плавниками, какие-то плоские рыбёшки парочками носились между стаями сардин, меняя направление каждые десять секунд. Несколько минут она наблюдала за подводными интригами, отмечая про себя, что к лету нужно не забыть купить маску, чтобы рассмотреть это жизнь получше, когда тишину разрезал резкий крик имама из соседней мечети. Это был дневной эзан, и она снова пожалела, что дедушка-имам с прекрасным умиротворяющим голосом, похожим на песнопения в буддийских храмах, так и не вернулся, а ведь под его эзан, спокойно вливающийся в утренний чуткий сон, было так комфортно просыпаться ещё до восхода солнца.

****

После Вали она подружилась с сёстрами Гаджиевыми. Младшая, Гюнай, пришла учиться в их школу в седьмой класс. Cемья переехала из Азербайджана в Россию, оставив на родине большой дом и кучу родственников после очередного межнационального конфликта, которые в то время возникали то тут, то там в условно независимых кавказских республиках. С сёстрами они сошлись на какой-то общей волне любви к учёбе, мальчиковой группе Backstreet Boys и одному мальчику из их, с Гюнай, класса. Садагат, вторая сестра, была старше на один год и училась в восьмом классе, но была сильно привязана к младшей сестрёнке, поэтому всё свободное время они проводили втроём. Если их класс ехал в санаторий, то родители сестёр убеждали классную, что Садагат должна поехать с Гюнай, поэтому на всех фотографиях из тех поездок они стояли вместе, втроём.

Они даже курить попробовали вместе. Когда они с Гюнай заканчивали десятый класс, они решили, что пришла пора попробовать. Сёстры ей сказали, что уже как-то курили в Азербайджане и заверили, что от одной сигареты ничего не произойдёт, она не станет заядлой курильщицей и от неё не будет пахнуть как от Вали, они будут курить сигарету с мятой и зажуют её пихтовыми иголками, поэтому родители уж точно ничего не почувствуют. Ладно, если уж их строгие азербайджанские родители ничего не почувствовали и их первая сигарета сошла им с рук легко, значит, можно довериться, решила она для себя, и день Х настал. После школы они купили в ларьке две тончайшие сигареты Vogue. Выбор был небольшой, мятные тонкие сигареты More и Vogue. Последние, естественно, стоили дороже, но сёстры уверяли, что вкус мягче, и, вообще, «Воге» – это очень элегантно, и уж если что-то пробовать, то именно их, остальные сигареты будут ощущаться на вкус, как вонючий «Честер». Они схоронились во дворах ближайших к школе пятиэтажек, густо поросших высокой травой, где их точно никто не мог узнать, у Садагат, естественно, была заготовлена зажигалка, и она на правах старшей и опытной раскурила первую сигарету. Они втроём по очереди сделали по затяжке, затем пустили снова по кругу, ещё и ещё, пока не докурили. В процессе Садагат объясняла, как нужно держать сигарету, чтобы пальцы не пахли табаком, а ногти не желтели, как выдыхать дым, чтобы волосы не впитывали запах, и как делать смоляные шарики из хвои, которыми можно зажёвывать табачный вкус, чтобы не раскрыться перед родителями.

Странно, но сигарета не была отвратительной на вкус. Да, дым горчил, но ментол сглаживал неприятный вкус. Голова не кружилась и не болела, дым не жёг горло и лёгкие, она не заходилась в кашле и у неё не слезились глаза. Садагат показывала, как можно выпускать дым из носа и делать колечки ртом, они смеялись и шутили, и так выкурили две сигареты, разделили пачку Doublemint и разошлись по домам.

Младшая сестра Гюнай была любимой дочкой в семье Гаджиевых, а Садагат, как и ей, доставались все тумаки от родителей, поэтому она также отлично училась, ездила на городские олимпиады и точно знала, что будет поступать в медицинский. Правда, после окончания одиннадцатого класса она взяла годовой перерыв, активно готовилась к вступительным экзаменам, чтобы поступить вместе с сестрой и быть рядом с ней. Но главным королём в их семье был маленький Орхан. Он рос капризным и плаксивым мальчиком, который постоянно требовал от сестёр каких-то услуг, а если они их не выполняли, незамедлительно жаловался родителям, после чего те наказывали девочек, не разрешая им гулять или позволяя выгуливать только младшего братца в пределах двора. Когда ему исполнилось пять лет, родители сделали ему обрезание по всем мусульманским правилам. Она пришла к ним в гости и увидела заплаканного маленького Орханчика в смешной девчачьей юбке. Ему явно было больно ходить, а тем более бегать, он лежал на кресле в окружении рассыпанных из новогоднего подарочного набора конфет и смотрел телевизор. Ей не было его жалко, наконец-то она почувствовала некую справедливость за Гюнай и Садагат.

Тогда в первый раз она встретилась с новой для неё религией, и ей совершенно не понравилось, что из-за прихоти родителей страдали маленькие дети. В её религии никому ничего не отрезали. Она ходила в воскресную школу в центр досугового творчества школьников, где с девочками и мальчиками разных возрастов они читали короткие рассказы из маленькой детской «Библии» с красивыми цветными иллюстрациями, пели в хоре, готовили своими руками подарки к праздникам для родителей и в конце занятий рассаживались за столом для чаепития. Ей нравились рассказы из маленькой книги, разные люди, живущие в пустынях на экзотическом Синайском полуострове, постоянно совершали плохие поступки, предавали кого-то из близких, воровали или убивали, но их всех старались справедливо и жестоко наказать, чтобы другим неповадно было. Ещё больше её привлекало хоровое пение, поэтому она с удовольствием вставала рано утром каждое воскресенье и, пропустив очередные серии «Дисней», шла на занятия в воскресную школу. Позже родителям кто-то объяснил, что обучение организовала известная протестантская группа, чуть ли не секта, которая не разрешает посещать обычные церкви и молиться на православные иконы. Они немедленно запретили дочери ходить на занятия, перевели в обычные хор, который занимался в местном Доме Культуры, но позволили оставить дома синюю «Библию», которую она продолжала перечитывать уже самостоятельно.

Сёстры оставались её лучшими подругами до конца школы. Садагат была прямолинейная, порой агрессивная и задиристая, она была смуглая, небольшого роста, по-мальчишечьи коренастая, с резкой и быстрой походкой. Гюнай, наоборот, мечтательная, меланхоличная, слегка медлительная и плавная, с округлыми женственными бёдрами и нежной белой кожей, она словно была создана быть мягкой семейной кошечкой, домохозяйкой и обходительной женой. У них троих никогда не было парней или ухажёров, хотя Гюнай всегда была тайно влюблена в одного из старшеклассников, а Садагат – в поп-звезду, солиста одного из популярных в те годы американских бойз-бендов, Таркана, Баскова и ещё кого-то. Однажды сёстры рассказали ей, что у них очень строгие семейные правила, они должны будут выйти замуж за мужчин одного с ними вероисповедания и национальности, скорее всего, за сыновей каких-то папиных друзей, живущих в Москве или Питере, другого, увы, не дано. Вот, и практичная Садагат, предпочла не влюбляться в реального мальчика, а Гюнай вздыхала тайно, не позволя себе никакой романтики, чтобы не опорочить себя перед папой и своим будущим. А что же она – ей просто не были интересны ни одноклассники, ни старшеклассники, ни черноглазый Таркан, она была влюблена в ведущего на радио, у которого была ночная авторская передача, и в течение часа он, таинственным сексуальным голосом, приоткрывал радиоокно в мир иностранного андеграунда.

После последнего звонка они разъехались поступать в университеты, и больше с сёстрами они никогда не виделись. Она слышала краем уха, что те поступали в медицинский, но так и не узнала в какой, и поступили ли, где жили и за кого вышли замуж. Она не нашла ни единого, ни малейшего следа обоих в социальных сетях и благополучно забыла и отпустила их.