Сегодня в прохладе ночи Бихтер чувствовала такой огонь и хотела зябнуть. О! Была бы она сейчас в море, в воде. Ветер бы дул, целовал её холодными губами, начиная с плеч, скользя по груди. Чем больше её окружали поцелуи ветра, тем больше она хотела бы открыться для поцелуев. На ней была тонкая накрахмаленная мужская рубашка из пике. Она стянула шейный галстук, расстегнула пуговицы на воротнике и груди, сняла и отшвырнула ремень. Она стояла перед губами, свободно скользившими по груди, которую дрожащая рука оставила без корсета, наполовину скрытой только нижней сорочкой, перед губами, приносившими поцелуи, возникшие словно из горизонтов ночных тайн, из далёкой тёмной глубины небес. О! Да, была бы она в море, в воде, пред мерцавшими то тут, то там жёлтыми глазами тёмно-синего неба, в темноте, среди волн, влекущих её тело в объятия прохладного удовольствия. Она как будто плавала в прохладном воздухе ночи, чувствовала словно волны тихонько касались шеи и груди, ласкали руки и ноги шёлковыми прикосновениями. Ей хотелось ещё больше раздеться, целиком сдаться воздуу, его щедрым поцелуям, отдать тело во всей наготе. Бихтер расстегнула застёжки и сняла юбку. Она сняла туфли и чулки и небрежно отбросила их. Теперь на ней трепыхалась нижняя сорочка из шёлкового эпонжа, державшаяся только ленточками на плечах, которая дрожала на ветру, словно хотела улететь и оставить свежее женское тело совсем голым для жаждущих губ ночи.
– Бихтер! Дорогая, ты ещё не легла?
Она вдрогнула от звука голоса мужа. Он подошёл к окну и теперь был рядом с ней. Он видел её в сорочке, в темноте, во всей прелести наготы, смотрел на жену глазами, молившими не прогонять его, оставить частью воздуха, который свежее тело пропускало сквозь себя.
– Пожалуйста, оставьте меня одну. Я так устала, мне так плохо сегодня… – попросила Бихтер.
– Но это же безумие! Стоять голой, у окна… – сказал Аднан Бей.
Он дотронулся до её тела, посмотрел, держа за плечи, не замёрзла ли она. Потом, когда почувствовал в своих руках тело молодой женщины, вдруг наклонился и захотел поцеловать жену. Она трепетала, боялась мужа, который во мраке ночи вдруг пришёл в её комнату. Сейчас он был похож на чужого, на незнакомого мужчину, на одного из тех чудовищ, которые разрывают жертву, пользуясь ночной темнотой. Бихтер собиралась закричать. Она извивалась в его объятиях, отодвинула лицо, чтобы он не поцеловал, и хотела выскользнуть из объятий.
– Нет, пустите меня, пожалуйста, нет! – хрипло сказала она. – Сегодня ночью я хочу побыть одна.
Сегодня ночью, в эту минуту что-то запротестовало в её теле, она не хотела оставаться в объятиях этого мужчины. Густые чёрные волосы Бихтер, из которых выпали шпильки, накрывали мужа, страстно целовавшего её губы, всё ещё желавшие избежать этого, словно хотели спрятать во мраке ночи поцелуй молодой женщины и старого мужчины.
Оба переглянулись, смущённые тем, что один сопротивлялся, а другой напал. Они казались ошеломлёнными этой схваткой.
– Вы меня обидели! Если бы Вы знали, как я устала, как мне нужен отдых! А теперь уходите, да, пожалуйста, уходите! – укоризненно сказала Бихтер.
Он опять приблизился и спросил, гладя руки жены:
– Ты простила меня, не так ли? Скажи. – Он прижался к её уху. – Если бы ты знала, как сильно я тебя люблю! Если бы ты меня тоже любила, если бы можно было быть уверенным в этом…
Бихтер нервно засмеялась, она подталкивала и хотела выпроводить, выгнать его из комнаты:
– Большой ребёнок! – сказала она. – А теперь уходите. Он отлично знает, что выводит жену из себя и опять придумывает подозрения… А теперь спать! Спать!
Она с улыбкой выпроваживала его из комнаты. Вдруг он сказал:
– Но окно открыто! Я сам его закрою. Заболеешь, если забудешь.
Она не возразила. Он закрыл окно, прошёл через комнату, потом муж и жена коротко поцеловались на пороге.
– Сегодня я закрою дверь, – сказала Бихтер.
Молодая женщина взяла за правило время от времени запирать на ключ дверь между комнатами. Она не услышала ответ Аднан Бея. О! Бихтер оказалась одна в полной темноте после того, как были закрыты окно и дверь. Она глубоко вздохнула.
Что произошло сегодня ночью? Полученный в борьбе поцелуй, любовное подаяние, почти силой захваченное у неё во время схватки, и муж, да муж вдруг заставили её вздрогнуть. Она дрожала от холода, но это был не холод, приносивший прохладу и окутывааший волнами облегчения, а холод, приносивший боль.
Реальность, которая обнаружилась сегодня ночью, причинив боль её телу, началась ещё в начале супружеской жизни. Во время первого поцелуя свежесть её тела возмущённо дрогнула на губах мужчины, страстно скользивших по её лицу, чтобы получить все чистые стремления юношеской любви, и она с нервной дрожью почувствовала, что в браке постоянно будут минуты, заставляющие её вздрагивать. В такие минуты её тело охватывала всё более сильная дрожь, несмотря на твёрдость мыслей и душевную решимость. В его объятиях она хотела закрыть глаза, не видеть себя и его, не проживать с ним часы любви. Наоборот, она хотела отдать ему стремления сердца вместе с молодостью тела. Но что-то удерживало её от этого. Было в его объятиях то, что пробуждало у неё потребность уклониться, растаять и в ту минуту стать мёртвой. Она не могла с этим справиться. Какое-то время она не хотела задумываться об этом чувстве, видеть страшную правду, скрытую за этой дрожью. Она пыталась заставить замолчать тело и разум, чтобы не думать, что после любовной близости она чувствовала вялость сломанного цветка, у которого стало меньше свежести, нет, просто запачканного. После его поцелуев оставались раздражающие следы, особенно уголок рядом с губами, которые, как будто, ныли. У неё несколько дней оставался какой-то озноб после поцелуев, любовной милостыни с её губ, отданных в пылу любовной близости.
Она испытывала мучения любовной близости здесь, в этой комнате, поцелуи в других местах означали для неё не более, чем дружескую искренность. Но она страшилась, когда, оставшись здесь с ним наедине, требовалось смотреть на него не только как на друга, но и как на мужа, вместе с которым будет прочитана любовная книга её жизни. Он был её другом, да, в её сердце было глубокое уважение и даже любовь к этому мужчине. Но, отдав всю душу, она не могла стать его женой. Она любила его в других местах, но не в этой комнате. У Бихтер возникало желание прильнуть, находиться как можно ближе к нему, когда они гуляли, сидели внизу в маленькой комнате, даже в его комнате, да, в рядом расположенной комнате. Она с детской непосредственностью клала голову то ему на плечо, то на колени. О! Если бы так прошла вся супружеская жизнь, она бы любила его чистой любовью. Она была бы счастлива. Но от неё хотели чего-то большего, любви, а не привязанности, и она не могла этого дать, несмотря на то, что считала себя бездушной и несправедливой.
Когда по непреложному праву у неё забрали любовь, которая не была и не могла быть отдана, она подумала, что это было насильно отнято у её тела и сердца и захотела плакать, звать на помощь и корчиться от боли. Значит, её брак был таким. В этом будет заключаться любовь. У неё всегда будут силой забирать любовь, но она не отдаст истинную любовь. Её губы не найдёт поцелуй, который сделает душу чище, она не увидит ничего, кроме поцелуев, вызывающих у неё озноб, всегда, всегда, всегда будет так…
Ей пришлось признать. Борьба, которая считалась необходимой для того, чтобы целый год не видеть эту реальность, ещё сильнее утомила и изнурила её. Да, ей пришлось признать, что так будет всегда.
Сегодня ночью, закрыв на ключ дверь между комнатами, она неподвижно смотрела на тьму, заполнившую комнату любви, словно заполняя этой тьму всю себя и, не задумываясь, заставила себя произнести эту истину яснее, чем всегда. До сих пор эта истина была похожа на голос, которому не разрешали сказать то, что он хотел. А сегодня ночью разрешили. Да, так будет всегда. Тёмная комната любви… Здесь не должно было быть ни прозрачного горизонта, ни золотой улыбки, ни летящего облака, ничего, даже слабого света тусклого светильника. Чёрная, насколько возможно, ночь… Она навечно похоронит жажду любви своей молодости в большой пустой чёрной яме, дрожа от страха во мраке, не ощущая ласкающей освежающей прохлады, словно ощущая холод от раздражающих прикосновений чёрных снежинок, падающих из этого мрака…
Значит, этот брак, столь желанный брак, ради осуществления которого так потрудились, был чем-то тёмным. Теперь драгоценности, ткани и украшения, составлявшие превосходные свойства этого брака, расцветавшие радугой на девичьей постели, рассеивались в темноте комнаты и исчезали как горстка пепла от мечты.
Бихтер села на низкую банкетку рядом с кроватью, положила локоть на колено и задумалась, подперев рукой голову. Она перечисляла про себя плохие стороны брака, возникшие из мелочей, которые будут давить на неё, пыталась найти причины, которые сделают ситуацию больше похожей на бедствие после того, как она сказала правду и решила, что несчастна.
Прежде всего она думала об этом доме. Это был её дом. Она была единственной владелицей огромного особняка, великолепие которого она когда-то ощутила, проходя мимо его окон. Но она чувствовала изъян в своём праве собственности. Существовал изъян, который всегда ощущался, но невозможно было понять его суть, мешавший дому полностью принадлежать ей. Она понимала, что в невидимых уголках дома, в неизменном расположении вещей, в нелюбви к ней слуг, во всех жителях женской части дома были намёки на возникновение отчуждения, даже враждебности по отношению к ней. Душа дома, казалось, убегает от неё. Нечто схожее с тем, что мешало ей отдать себя мужу, помещало холод фальшивого поцелуя между её сердцем и этим домом.
Постепенно она укрепила право быть хозяйкой дома. Теперь в её руках находились все ключи. Она сама проверяла постельное бельё, кладовую и всё, что хранилось в доме. У неё было ревностное отношение к этому, не позволявшее вмешиваться помощнику. Однако среди ключей, звеневших на тонкой цепочке у неё на поясе, не хватало ключа от души дома.
Ей надоело звание мачехи. В течение года она жила в постоянной борьбе за любовь Нихаль. Она любила Нихаль, но была уверена, что эта девочка никогда не сможет полностью полюбить её. Она знала, что как только Нихаль один раз проанализирует свои чувства и поймёт, что любовь к ней является насильной и что женщина, которую она любит, не более чем мачеха, которую не нужно любить, здание искренности, воздвигнутое с таким усердием, внезапно рухнет и на его месте откроется бездна, которую невозможно снова заполнить; да, лишь минутное событие может быть причиной разрушения чего-то между ними. По этой причине два сердца были обречены стать друг другу врагами. Пока не стали, может быть, ещё не собирались стать, но однажды обязательно станут.
Уже некоторое время у Нихаль было стремление положить конец дружбе, тайное желание выйти из мирного состояния, несомненно, тяготившего её, и найти причину для открытой войны. Бихтер испугалась, что сегодня может оказаться последним днём их дружбы. С утра до вечера Нихаль не сказала ей ни слова. Если бы она на минуту потеряла хладнокровие, с завтрашнего дня началась бы адская жизнь и нужно было бы воевать с ребёнком. Чтобы не допустить этого, она была вынуждена сдерживаться, самоотверженно скрывать все горести тайной войны. Её самоотверженность не будет замечена, вокруг не будет никого, кто это оценит.
Напротив, она будет в ответе за несправедливую раздражительность и беспричинные слёзы Нихаль, все будут, скривив губы, враждебно смотреть на неё, у Шакире Ханым снова начнутся головные боли.
Теперь Бихтер видела перед собой недовольную Шакире Ханым, лоб которой был стиснут тонким платком. Шайесте и Несрин, жившие с безрассудной надеждой в доме без хозяйки и теперь питавшие бесконечную враждебность ко второй женщине, и даже Джемиле, постоянно избегавшая её, как существа, которого боятся, были не более, чем врагами. Они окружали Нихаль незаконченными фразами, многозначительными взглядами, молчанием и Бихтер, несмотря на год стараний, не могла целиком завладеть ею.
Лишь с Бюлентом они были друзьями. Существовало то, что объединяло их и делало друзьями: смех. Они объединились на этом основании и всегда будут друзьями. Но эта дружба могла быть преступлением для Бюлента. Дома ребёнок не смог бы никому, особенно старшей сестре, признаться, что любит Бихтер, даже если не как мать, то больше, намного больше, чем мачеху. Вдруг за спиной Бюлента, над его смеющимся весёлым лицом возникло другое лицо: Бехлюль!
Она не думала, не хотела думать. Зачем ей думать? Разве он не был всего лишь чужим в доме? Вспомнив о Бехлюле, Бихтер ещё кое-что вспомнила. Она видела, как его дрожащие губы наклонились к Пейкер, страстно желая поцеловать её шею обжигающим поцелуем. Позже она видела, как он с шаловливым взглядом качал в гамаке Фирдевс Ханым.
Её мысли вдруг остановились. Казалось, они не решались пойти в другую сторону. Бихтер захотела словом отогнать этот мираж, чтобы мысли не задержались и не пошли в другую сторону. Она чётко сказала: «Распутник!»
Да, это было не что иное, как распутство в прямом смысле этого слова. Она злилась на себя. «Если нужно, я скажу, Пейкер права, так делать нельзя…» Да, а Фирдевс Ханым?
Она вдруг вспомнила слова Пейкер. Что та говорила? Что вышла замуж не для того, чтобы предать мужа. Когда Пейкер говорила это, у её взгляда было коварное значение. Что она имела в виду? Что другие, особенно Бихтер, вышли замуж, чтобы предать мужа? Она не собиралась этого делать, не собиралась быть похожей, например, на Фирдевс Ханым. О! Мать была постоянным позором её жизни. Сегодня, когда мать шутила с Бехлюлем, Бихтер хотела броситься к ней и сказать: «Постыдитесь, Вы – пожилая женщина, пожилая, понимаете?» Да, она клялась, что никогда не будет похожа на Фирдевс Ханым.
Когда она клялась себе не быть похожей на мать, ещё кое-что пришло ей в голову. Им с детства говорили, что Пейкер похожа на отца, а Бихтер пошла в мать. Раз все были единодушны, значит она действительно была похожа на мать и боялась этого сходства. Её сердце бросало в дрожь при мысли, что нешнее сходство сделает похожими и их жизни.
Она тоже, подобно Пейкер, должна была быть похожа на отца… У Пейкер были каштановые волосы, широкие плечи, плотное тело, короткие редкие брови, цвет кожи скорее соломенный, чем белый… Несомненно, Бихтер была красивее, но она охотно соглашалась быть менее красивой ради сходства с отцом. В её сердце была глубокая любовь к неизвестному отцу, она полностью отдала сердце, которое не могло быть отдано матери, памяти об умершем и украшала эту память. Бихтер создала биографию отца из случайно услышанных, собранных по крупицам деталей, затем она заставила его жить в мучениях в руках Фирдевс Ханым, семейная жизнь ничего не знавшего честного мужа стала для отца бедствием и, наконец, убила его страшным ударом. О! Как она любила отца! Она завидовала, что Пейкер была похожа на отца.
Бихтер думала, что Пейкер похожа на отца, поэтому будет счастлива в жизни, а она, Бихтер, будет несчастна в браке, состоявшемся по ошибке. Пейкер, конечно, была счастлива, любила мужа, у них был маленький Феридун. Спокойная семейная жизнь! А у неё, что было у неё?
Задавая себе этот вопрос, она сложила руки и находилась в темноте, как будто ожидая ответа от гарнитура из кленового дерева, атласных штор и роскошных вещей комнаты, погружённой во мрак. Любить, она хотела любить. В её жизни не хватало только этого. Но из этого и состояла жизни: любить, да, только так она могла добиться счастья. Маленькая, бедная, пустая комната, железная кровать, белые шторы, два плетёных стула – вот и вся бедная комната любви. Но любить, как она хотела любить! Она любила бы лихорадочной, безумной любовью и была бы счастлива. Теперь она будто была заживо погребена в могиле, облицованной чёрным мрамором, среди богатства роскошной комнаты. Она не могла дышать, задыхалась, хотела выбраться из могилы, жить, любить.
Она вскочила с места. Ей захотелось избавиться от этого мрака. Она тихонько, чтобы не было слышно, забралась на стул, дотянулась до светильника на потолке, похожего на фонарь из старых храмов, и зажгла его. Сначала казалось, что светильник не горит, затем вдруг с лёгким потрескиванием небольшая волна света дрогнула и жёлтым дымом рассеялась во мраке комнаты. В светильнике были жёлтые, зелёные, синие и красные стёкла. Слабый свет тускнел, темнел среди этих цветов и делал комнату похожей на пещеру, утонувшую в красках ночей под зелёным морем. Вещи стояли в беззвучном покое под этим светом, только тонкий прозрачный тюль струился над сменявшими друг друга зелёными, синими, жёлтыми и красными тенями. Струи беззвучного водопада как будто падали над вещами, стенами и зеркалом, отражавшим Бихтер в виде картины.
Бихтер словно перешла из мрачного сна в красочный сон. Вдали, в тусклом свете комнаты, напоминавшей царство фей, в затерянных горизонтах как будто всё углублявшейся зелёной пещеры она увидела Бихтер из зеркала, казалось, приближавшуюся к ней в форме дрожащего образа. Она предполагала, что женщина, нарисованная белым цветом на тусклой серебряной картине, выскользнет из тонкой шёлковой сорочки, станет облаком. С неведомым чувством ей захотелось увидеть голое, совершенно голое тело, дрожавшее в тонкой сорочке.
Она развязала ленточки на плечах и сорочка соскользнула к её ногам, слегка помедлив на груди и поясе. Нервными движениями рук она собрала и небрежно скрепила над головой длинные чёрные волосы, не желая, чтобы они вносили изъян в наготу. Она посмотрела на себя совершенно голую.
Очень долго смотрела она на эту обнажённую картину. Она почти никогда не видела себя в таком виде, это было что-то новое, похожее на другое тело. Значит, вот какой была Бихтер. Она боялась приблизиться. Ей не хотелось настолько чётко видеть. Если ещё немного приблизиться, подтвердится её сходство с этим изображением. Ей хотелось оставаться подальше и издали, словно во сне, любоваться красивым телом.
Да, она любовалась этим телом. У неё в сердце было восхищение, Это было её тело и оно смотрело на неё с лёгкой улыбкой. Казалось, белая картина в зеркале была отделена от пола нечёткой воздушной синей линией, выступала из тонкого синего ореола вокруг, обретала плоть, приближалась, отделяясь от картины, к другой Бихтер, и появились два тела, две Бихтер, готовые броситься в уничтожающие объятия с обжигающим поцелуем, который разовьёт все последующие любовные увлечения. Она смотрела в блёклое зеркало с желанием обладать мужчиной мечты, пришедшим из зелёных горизонтов глубокой пещеры. Её глаза дрожали после небольшой округлости линий ещё девичьей груди, она чувствовала нервную робость дальше рассматривать белизну, казалось покрытую тенями далёких белых облаков. Рука художника, боявшегося после широких плеч и довольно длинного тела сделать слишком узкую талию, словно захотела показать широту, чтобы сгладить скупость линий созданного произведения и создала женщину во всём богатстве свежести, когда начала рисовать тело, которому суждено всегда оставаться молодой девушкой.
Бихтер стояла неподвижно, боясь малейшим движением спугнуть изображение, в котором будто видела не себя, а другое тело и думала, что если протянет руки и губы, чтобы удержать, обнять его, они оба умрут, погибнут в горячке поцелуя. Но ей нужно было так погибнуть, умереть в пылу свидания, разрушившего душу. Эта потребность кричала во всём её существе, становилась мучительным огнём в теле. Да, в тот миг её тело испытывало мучения из-за невинности, взятой силой как будто случайно, из-за поцелуев, не давших хоть немного радости в виде небольшого утешения, из-за объятий, заставлявших её протестовать и причинявших глубокие страдания, из-за мерзких, жалких любовных воспоминаний супружеской жизни, страдало из-за того, что она не могла отдать чистоту души и настоящий поцелуй после того, как они были у неё отняты. Она думала об объятиях, которые заставят дрожать, вымотают, раздавят; она хотела любви, которая оставит пьяняющую слабость в душе. Бихтер сдерживалась, чтобы не корчиться от боли рядом со своим изображением. Она никогда не видела себя такой и почти засомневалась, не чужое ли это изображение. Она считала его красивым, очень красивым и хотела плакать из-за этой красоты. Чёрные волны пышных, курдрявых, густых волос с таким элегантным достоинством украшали довольно крупную голову и довольно широкий лоб, что если бы голова была немного меньше, а лоб немного уже, казалось бы, что рост этой женщины уменьшился и в ней чего-то не хватает. Её длинные брови продолжались дальше висков и кончались, не успев стать тоньше. Ровные брови были направлены вверх, что придавало летящее выражение лицу, особенно взгляду, и солидность всей фигуре, казавшейся выше. Чёрное пламя в её глазах всегда включало в себя тайную улыбку. Казалось, что из глубины взгляда этой женщины на Вас, тайком ото всех, радостно смотрела пара весёлых детских глаз. Тлеющий уголёк детства, заставлявший предполагать,что выражение её лица искренне радуется странному контрасту тайной улыбки и степенной привлекательности, придавал ей шутливую степенность королевы, которую короновали ещё ребёнком. Круглый подбородок с незаметной ямочкой, пухлые, но бледные губы, оставлявшие открытой тонкую белую линию маленьких зубов, дополняли детскую радость её взгляда. Тонкая линия, начинавшаяся прямо под правой бровью и спускавшаяся до губы, словно лежавшая на волоске и продолжавшаяся дальше, оставляла на конце, в уголке правой губы крохотную ямочку, всегда готовую дрогнуть от улыбки. Когда Бихтер собиралась смеяться, река радости, которая словно лилась из её глаз, следовала по этой тонкой линии и выходила из берегов, образовав в уголке губ, небольшой водоворот.
Когда она смотрела на себя неподвижным, задумчивым взглядом, её улыбавшиеся глаза опять следовали по этой незаметной линии, крохотная ямочка над губой была подобна дрожащей тени, а одна сторона губы слегка приподнялась, показывая кончик зуба. Она улыбалась себе, своей красоте и одновременно хотела плакать из-за того, что эту красоту не суждено было использовать. Значит с этих пор, через год после нападения, она всегда будет встречать неудержимый протест молодого тела, её страдающая душа, желавшая любить, забыться в объятиях, будет мучить, изматывать её и эта красота погибнет, испытывая пустые безнадёжные желания.
Она рассуждала про себя и немного улыбавшиеся, желавшие заплакать глаза с глубокой жалостью видели, как красивое изображение, обречённое напрасно потерять красоту, угасает в пустых и безнадёжных желаниях.
Она вдруг вздрогнула, обнаружив себя голой в спящей тишине дома, в полутёмной комнате, где цветные стёкла светильника у неё над головой отбрасывали разноцветные тени, а вещи вокруг как будто оживлял неощутимый ветер и испугалась этого одиночества. Нет, это чувство было ближе к стыду, чем к страху. Ей было стыдно. Она стыдилась, что сделала что-то позорное, невольно согрешила; чувствовала будто внезапно упала в объятия неизвестного возлюбленного, который нашёл возможность войти в её комнату и с непреодолимым трепетом свершился первый любовный грех.
Множество глаз будто смотрели на неё из-за тюлевых и атласных штор, струившихся в тени и особенно поверх двери; руки, появившиеся из мрака ночи, открывали ставни, чтобы посмотреть на тело женщины после первого любовного греха; вещи просыпались от внезапно подувшего ветра жизни и абажур лампы будто смотрел, величественно качая головой. Она даже испугалась изображения, саму себя и захотела отсюда убежать.
Она бросилась на кровать и теперь была в постели. Она лежала, положив голову на подушку и засунув под неё руки. Она опять видела перед собой изображение, которое стало другим телом, но чуть дальше, чуть менее чётко, утопавшее в тени, и словно с улыбкой звала это тело, казавшееся теперь более привлекательным.
Она никогда не чувствовала ничего подобного в своей девичьей жизни, не ощущала мучительного опьянения любовной лихорадки, заставлявшей ныть тело. Все мечты о любви в девичьей жизни состояли из облаков, нарисованных незаметными линиями, но брак не удовлетворил ни одну из них, пробудил стремления, остававшиеся до тех пор тайными, разжёг любовные желания души, не предлагая никакого выхода. Значит, они были смыслом брака, но в её браке ничего не было.
О! Как она ошиблась! Любить, ей нужно было любить, она умрёт, если не сможет полюбить. Но как она полюбит? Любить… Разве теперь это не было для неё чем-то запретным, невозможным?
Она вышла замуж, чтобы предать мужа? Этот вопрос с ужасной насмешкой дрожал у неё в ушах и среди гула, заставлявлего неметь мозг и заполнявшего уши, она с манящей улыбкой звала мечту, утонувшую в далёкой, неведомой тени, хотела отдать ей всю себя.
Она никогда, да, никогда не предаст, не могла предать, и зачем ей предавать? Найдётся ли в измене то, что нельзя сегодня найти в браке? Она подумала о матери, потом о сестре. Её мысли путались, глаза затуманило. Из светильника на потолке зелёной, жёлтой, синей, красной волнами лился свет, диваны, шкафы, шторы, стены – вся комната как будто плавала в воде; цвета и тени смешались и беспорядочно следовали один за другим, вдали под солнцем несла тёмные воды чёрная река, на берегу медленно раскачивался гамак, в воздухе летал туда-сюда мяч, бежал, подняв руки, ребёнок, впереди над её губами склонялось в страстном поцелуе неизвестное лицо, она хотела оттолкнуть его рукой, но рука не поднималась, она думала, что отодвинула голову, но не могла, страстный поцелуй приближался и, наконец, в этой неразберихе Бихтер из зеркала, та другая Бихтер протягивали губы, руки, неодолимо притягивала эту Бихтер, их губы и руки смыкались и обе в пылких объятиях катились в бесконечную пустоту всемирного потопа вместе с лившимися с потолка волнами зелёного, жёлтого, синего, красного света, комнатой с вещами и рекой Гёксу с деревьями.
9
Нихаль играла на фортепиано упражнение на скорость и, не поворачивая головы, спросила у гувернантки:
– Мадемуазель! Бюлент сегодня во сколько приедет?
Бюлент уже неделю был в школе. О том, что его отдадут в школу было столько разговоров, что, слушая странные воспоминания Бехлюля о переменах, солнце во дворе школы, бесконечных играх в пыли вместе со всеми, Бюлент с радостью принял эту идею и когда ребёнок покидал особняк, чтобы вернуться через неделю всего на одну ночь, он почти с улыбкой поцеловал Нихаль. То, что так радовало Бюлента, стало и для Нихаль поводом для радости. Когда Бюлент вышел за ворота особняка, Нихаль побежала к окну и посмотрела ему вслед. Бюлент почти бежал по камням набережной, чтобы быстрее добраться до развлечений, о которых слышал от Бехлюля и которые станут доступны с сегодняшнего дня, он даже не подумал оглянуться и послать последнее приветствие старшей сестре, смотревшей ему вслед. Тогда что-то заныло в душе Нихаль. Бюлент уже исчез за поворотом на углу набережной, а она всё ещё смотрела ему вслед.
Когда вечером она увидела пустыми его место за столом и кровать в их комнате, ей захотелось плакать. Значит, это не было смешной шуткой! Значит, теперь между братом и сестрой появились море, большое расстояние, высокие стены, чужая жизнь! У него будут другие друзья, другие близкие, в его дела будут вмешиваться другие мужчины, ночью он будет спать с другими детьми, всё, всё изменится. Она не могла определить значение этого небольшого события, но её душа полностью ощутила его влияние. Не только они разлучатся, но и их души отдалятся друг от друга. Связи, которые связывали их сердца, одна за другой ослабнут, разрушатся.
В ту ночь она думала об этом в комнате, не в силах заснуть, ощущала, будто осталась в мире совсем одна и чувствовала боль одиночества. Разве они не могли оставить ей Бюлента? Почему был придуман вопрос со школой? Разве обязательно вырывать детей из дома, из любящих объятий и бросать в школы? Разве это была жизнь? Не оставлять два сердца в покое было одним из жестоких законов жизни?
Как только был придуман вопрос со школой Бюлента, она постоянно слышала нотации отца. Жизнь… Жизнь… Что это значило? Было ли это чем-то настолько плохим? В её детских рассуждениях жизнь принимала форму и вид, становилась чудовищем с длинными хищными когтями и страшными обжигающими глазами, внушавшим страх и растерявшиеся, обезумевшие люди не могли спастись от его когтей и укрыться от его взгляда.
Жизнь забрала у неё мать, жизнь изменила отца, затем она, всё та же жизнь, зацепила когтём Бюлента и бросила куда подальше. Все выводы в её рассуждениях в какой-то момент застревали в одной точке и она говорила себе: «Если бы она не пришла, жизнь бы оставила нас в покое».
Да, она возлагала на неё ответственность за всё, даже за то, что у неё не было матери, и говорила: «О! Эта женщина!» Мысли её затуманились, она уже засыпала, но вдруг услышала, что кто-то робко царапал деревянную дверь комнаты. Она вздрогнула и спросила: «Кто это? Фындык, ты?»
Фындык ответил. Сегодня ночью Фындык пришёл составить ей компанию, чтобы она забыла об одиночестве. О! Как она была благодарна Фындыку за эту дружескую доброту!
На следующий день рано утром Нихаль взяла календарь из кабинета отца, пошла в комнату Бехлюля и вместе с ним отметила красным карандашом все школьные каникулы. Хотя она знала, что Бюлент приедет сегодня под вечер, но уже с утра ждала его.
После того, как гувернантка ответила, Нихаль сказала себе: «Надо ещё подождать!» Чуть поодаль мадемуазель Де Куртон вязала себе митенки из шерсти. Долгое время в холле не было слышно ничего, кроме звуков упражнений на скорость. Только Фындык лапой катал туда-сюда моток шерсти, соскользнувший с колен гувернантки, и бросался сзади, подняв хвост.
Вдруг Нихаль повернулась на стуле и сказала:
– Мадемуазель! Знаете, что мне пришло в голову? Вы не будете возражать, верно? Даже если Вы возразите, потом всё равно согласитесь. Сегодня согласитесь сразу, ладно? Могу поспорить, Вы поняли, что пришло мне в голову.
Мадемуазель Де Куртон сказала:
– Дитя моё, Вам в голову часто приходят настолько странные вещи, что невозможно понять, пока Вы не скажете.
Нихаль поднялась со стула и подошла к гувернантке, чтобы проще было её обмануть:
– О! Вы поняли! Вы поняли, вот и улыбаетесь. До того, как они выйдут из школы есть ещё более двух часов. Мы с Вами сели бы на пароход и прямо в Бейоглу… Подумайте, Бюлент выйдет из школы и увидит нас… Ну вот, Вы не можете возразить, Вы согласились. Мадемуазель, я буду готова через пять минут!