Пока Аднан Бей с улыбкой терпеливо выслушивал эти радужные мечты, Гёксу текла, словно с лёгкой усмешкой шелестя волнами. Она текла, как расплавленное зелёное солнце, сверкала как зеркало, заржавевшее на августовском солнце, освещавшем её грязные воды, и окрашивалась в черновато-зелёный цвет от островков зелени на берегу, от зарослей травы, которые служили тёмным домом для пугающих змей и лягушек. Казалось, что сильный жар летнего солнца выжег луга вдали, высушил деревья и природа как будто зевала в душном воздухе.
Все казались уставшими. Фирдевс Ханым закрыла глаза в своём специальном кресле. Никто не обращал внимания на Пейкер и Бехлюля. Феридун немного заслонял лицо Катины. Бехлюль тихим голосом шептал Пейкер на ухо, розовый кончик которого он мог видеть сквозь волосы:
– Да, Ваши глаза… Кстати, я вижу вылитую Вас в ещё не оформившемся лице Феридуна: глаза, губы, даже подбородок… О! Этот подбородок, который улыбается человеку лишь ямочкой посередине! Не знаю, означает ли это приглашение поцеловать, прикоснуться…
Пейкер, казалось, не слушала этот шепот за спиной. Она постоянно говорила что-то Феридуну и была занята. В ответ на слова Бехлюля она только сказала: «О! О!» Бехлюль продолжал:
– Да, Феридун – Ваша маленькая копия! Словно художник хотел собрать все Ваши прелести и создать из них маленькое неповторимое произведение.
Бехлюль не смог продолжить. Его лицо обжигал горячий запах свежести полуоткрытой шеи, находившейся рядом с его губами, глаза заволокла пелена, он задыхался в тяжёлом воздухе летнего дня. На голове Пейкер был тонкий тюль, который лишь окутывал её волосы, оставляя открытой всю белизну шеи сзади. Бехлюль был так близко, что пил тепло этой белой кожи и это сводило его с ума. Прядь волос Пейкер касалась вспотевшего лба молодого человека, иногда на секунду прилипая, и заставляла Бехлюля вздрагивать. Эта прядь волос, казалось, добавляла ощущение поцелуя молодой женщины. Бехлюль неотрывно искал эту прядь, ему хотелось касаться её и чувствовать волнение от того, что у него есть что-то от Пейкер. Теперь в нём было непреодолимое желание. Он хотел двумя руками поймать Пейкер за плечи и удовлетворить потребность в поцелуе, обжигавшую его губы, в том месте шеи, которое было похоже на водную рябь, окружённую незаметными маленькими каштановыми волосками. У него настолько пересохло в горле, что застрявали слова. Он совсем забыл о Феридуне. Теперь он говорил только о Пейкер:
– О! Если бы Вы знали. Есть в Вас что-то, что иногда толкает человека на безумства.
Он продолжал, но его голос сейчас был хриплым. Пейкер не понимала, у неё тоже что-то гудело в ушах и мешало слышать.
Бехлюль огляделся. Глаза находившейся поодаль Фирдевс Ханым были закрыты. Он видел спины Аднан Бея и Нихат Бея на берегу речки. Вдалеке медленно шли Нихаль и мадемуазель Де Куртон. Казалось, про них здесь забыли. Никто бы не увидел, не почувствовал этот поцелуй, даже сидевшая напротив Катина, лицо которой закрывал Феридун. Несмотря на всевозможные опасности, Бехлюль настолько хотел поцеловать то место на шее Пейкер, что думал, что умрёт на месте, если не решится на это. Пейкер чувствовала позади его одинокое дыхание, но вдруг словно ощутила в нём обжигающий ветер поцелуя. Её женское чутьё пробудило боязнь поцелуя, который через секунду произойдёт в тени её шеи. Она испуганно отодвинула голову, уклоняясь от приближавшегося прикосновения скальпеля, положила руку на плечо Бехлюля и сказала с уже нескрываемым раздражением:
– Всё! Хватит! Вы заблуждаетесь…
Она сумела сказать только это, потом крикнула матери:
– Мама! Позовите Бехлюль Бея, у него есть для Вас история.
Затем она крикнула мужу:
– Господин! Феридун Вас ждёт.
Бехлюль, очень бледный, быстро встал и в четырёх шагах от себя увидел невестку, словно вдруг там появившуюся. Бихтер и Бехлюль переглянулись всего на мгновение. Бихтер отвела взгляд. Бехлюль направлялся к Фирдевс Ханым, которая, улыбаясь, подозвала его рукой, а Бихтер шла к Пейкер.
Две сестры посмотрели друг на друга, на сей раз Пейкер не почувствовала необходимости сдерживаться и сказала:
– Знаешь, Бихтер? Ваш то ли деверь, то ли племянник странный и смелый парень! Ты же знаешь, что я не смогу стерпеть малейшего нарушения прав мужа. Я вышла замуж не с мыслью предать мужа и буду вынуждена не принимать его у себя, если он не оставит меня в покое.
Бихтер густо покраснела. С тех пор, как она вышла замуж, между сёстрами началась враждебность. Некоторые фразы Пейкер, возможно без причины, оказывали на Бихтер раздражающее, колкое и неприятное воздействие.
Когда сестра сказала: «Я вышла замуж не с мыслью предать мужа», Бихтер почувствовала необходимость ответить, хотя, может быть, это была всего лишь обычная фраза. Но рядом была Катина, которая могла услышать. Теперь к ним присоединились Нихат Бей и Аднан Бей. Аднан Бей погладил подбородок Феридуна, Нихат Бей сказал Бихтер:
– Так пройдёт время до вечера? Придумайте что-нибудь.
Хотя все с большой радостью встретили идею приехать сюда, теперь всех пугала пустота долгих часов до вечера и эта идея не забавляла тех, кто приехал ради развлечения.
Нихат Бей сказал:
– Постойте. А где Бехлюль Бей? Может, пусть он что-нибудь придумает?
Пейкер и Бихтер не ответили. Аднан Бей крикнул Бехлюлю, который теперь сидел на низком табурете рядом со специальным креслом Фирдевс Ханым и, несомненно, рассказывал очень приятную историю:
– Бехлюль! Ты нам нужен. Придумай какую-нибудь забаву, развлечение.
Фирдевс Ханым возразила:
– Нет, оставьте Бехлюль Бея мне, нам есть что сказать друг другу.
Вдруг Нихат Бей крикнул:
– А! Вот и развлечение…
Большой резиновый мяч прикатился к ногам Пейкер. Следом бежали Бюлент и следом Бешир. Бюлент кричал:
– Мой мяч! Мой мяч!
Аднан Бей сказал:
– Бюлент! Мы тоже поиграем с вами.
Как? Отец тоже собирался поиграть? Бюлент обезумел. Он прыгал на месте, хлопал в ладоши и говорил:
– О! Как здорово! Как здорово! – Потом он вдруг захотел поделиться этим с той, о ком подумал.
– Нихаль? – спросил он. – Где Нихаль?
Он оглянулся в поисках Нихаль и крикнул:
– Сестра! Сестра! Где ты? Мы с отцом будем играть в мяч…
Голос Шакире Ханым сообщил издали:
– Маленькая госпожа и мадемуазель пошли прогуляться.
Нихаль был позабыта, Нихат Бей бросил мяч и игра началась. Аднан Бей позвал Бехлюля:
– Бехлюль, ждём тебя!
Фирдевс Ханым сказала:
– Оставьте, пусть играют, посмотрите, как нам здесь хорошо!
Томный взгляд Фирдевс Ханым, казалось скрывавший тайную мысль под большим платком, смотрел на Бехлюля и хотел рассказать, как приятно пройдёт время здесь, под деревом за сокровенным разговором. Она сказала:
– Однажды я Вас заставлю мне рассказать обо всём по порядку… Вы понимаете? Во всех подробностях… О! Кто знает, сколько у Вас хороших историй, странных влюблённостей? Вы мне обо всём расскажете. Однажды в моей комнате Вы, снова сидя у моих ног как ребёнок, признающий вину перед матерью, и я, как мать, которая слушает о провинностях своего ребёнка и получает от этого удовольствие…
Бехлюль улыбнулся:
– О! Мама! Откуда Вы это взяли? Могу я кое-что Вам сказать? Но нет, не скажу.
Фирдевс Ханым настаивала, хотела, чтобы он непременно сказал. Казалось, Бехлюль уступил её настойчивости:
– Ладно, скажу. Когда смотрю на Вас, то иногда сомневаюсь, что Вы можете быть матерью Пейкер и Бихтер. Вы так молоды…
Фирдевс Ханым ответила с кокетливым смехом и странный смысл исходил из глубины её тёмных глаз:
– О! Если Вы ещё немного постараетесь, то красивой фразой объяснитесь мне в любви.
Бехлюль тоже смеялся. Среди смеха не было слышно, что они говорили. Локоть Бехлюля случайно касался колена Фирдевс Ханым, а всё ещё белая пухлая рука Фирдевс Ханым, украшенная разными кольцами, была забыта на руке Бехлюля.
Рядом с корзинами поодаль находилась группа из Шакире Ханым, Несрин и Шайесте. Катина и Джемиле вешали гамак между двумя деревьями, чтобы укачать начавшего капризничать Феридуна. Впереди разгорелась игра в мяч и Бихтер и Пейкер было очень весело. Две сестры сбросили накидки с плеч. Нихаль и гувернантку всё ещё не было видно.
Шайесте, краем глаза указывая на Фирдевс Ханым и Бехлюля, сказала Шакире Ханым: «Для молодого господина нашлось хорошее развлечение…»
Несрин хихикала, не осмеливаясь высказать слишком смелые мысли, и так дополняла фразу старшей служанки. Последнее слово осталось за Шакире Ханым:
– Я не из тех, кто останется в особняке, если будут давать меньше работы. Как только не станет работы, я заберу Джемиле и уйду. Тогда сколько угодно наблюдайте за развлечениями молодого господина.
У Шакире Ханым была строгая, не допускавшая умеренности, мораль. Уже некоторое время она не могла сдержаться, когда видела Бехлюля с Фирдевс Ханым и Пейкер. Если Шайесте и Несрин считали это лишь поводом посмеяться, не имевшим большого значения, ей становилось от этого плохо и она обвязывала голову платком, чтобы сдержать головную боль всякий раз, когда видела Бехлюля рядом с Пейкер или Фирдевс Ханым. Однажды она даже призналась Шайесте и Несрин, что Сулейман Эфенди пытается устроиться сержантом в муниципальную полицию. Тогда муж и жена заберут дочь и покинут особняк.
– Будем живы, увидим, какие беды эта женщина принесёт господину… – говорила Шакире Ханым, имея в виду Бихтер.
С первого дня между ними троими нарастала враждебность, постепенно набиравшая силу протеста и ненависть к хозяйке, которые есть почти у всех служанок, росла по отношению к позднее пришедшей женщине и, наконец, достигла степени враждебности, целиком захватившей их сердца. Они втроём постоянно собирались дома, не стесняясь Джемиле, лишь иногда ограничиваясь угрозой Шакире Ханым в адрес ребёнка: «Если проговоришься, язык тебе укорочу!», говорили о Фирдевс Ханым, Пейкер и, особенно, Бихтер, приходили к суждениям на основании обрывков слов и недослышанных историй.
Наконец, все устали играть в мяч. Бихтер двумя руками повисла на плече Аднан Бея и сказала: «Как странно! У меня кружится голова!» Бюлент ещё не наигрался и бросил мяч группе Шакире Ханым, Шайесте и Несрин. Но когда увидел рядом с ними тарелки и открытые корзины, ему вдруг пришло в голову:
– Мы голодны! Мы уже проголодались!
– Верно, когда будем есть? Скажите! – спросил Бехлюль и Фирдевс Ханым протянула руки молодому человеку, чтобы подняться со специального кресла. У неё уже некоторое время были боли в коленях, которые она скрывала ото всех, но чтобы встать обращалась за помощью к тем, кто рядом.
Аднан Бей спросил у Бешира:
– Бешир, где Нихаль и мадемуазель? Найди их, мы будем есть.
Старая гувернантка и ребёнок пошли к воде, чтобы сбежать. Здесь они только иногда различали тонкий голос Бюлента, сообщавший счёт игры. Было жарко, Нихаль изнывала от зноя, они нашли дерево и сели в тени его редких ветвей. Нихаль больше не видела необходимости
скрывать то, что уже год испытывало на прочность её бедное сердце. Когда она с несчастным выражением лица, сменившим утреннее воодушевление, говорила об отце, разговор за секунду перешёл на Бихтер и Нихаль выплеснула на старую деву все сокровенные страдания своего сердца, всю сиротскую душевную скорбь, накопившуюся за год. Её оглушал и опьянял жаркий августовский день, принёсший обжигающий воздух с полей. У неё пылали глаза, губы, лёгкие.
Когда она рассказывала о своих печалях и ударяла хлыстом Бюлента по выжженной траве, иногда глядя на горы, горевшие вдали белым пламенем и будто таявшие, то вдруг сказала самую большую правду:
– О! Я тоже так думаю. Знаю ли я? Было в ней что-то, что меня обманывало. Я думала, что люблю её, что буду счастлива с ней, что нам вдвоём в доме будет веселее, чем прежде. А теперь! Теперь я понимаю, что это невозможно и не могу найти силы жить с ней вместе. Иногда, мадемуазель, Вы поверите, иногда я становлюсь врагом своей матери. Почему она должна была умереть? Если бы она не умерла, эта бы не пришла, верно? Не знаю, что я предполагала в детстве? У меня всегда была смутная надежда, что-то странное, что заставляло меня думать, будто моя мать воскреснет из мёртвых. Сейчас я говорю себе: «О! Теперь пришла эта женщина и для моей матери не осталось места…» Тогда эта женщина становится в моих глазах воровкой, укравшей место моей матери. Но я уже не ребёнок, не так ли, мадемуазель? Вы всегда говорите мне: «Теперь ты стала молодой девушкой…» Я должна это понять, да, я должна понять, что мёртвые умерли, от них уже ничего нельзя ожидать. О! Если бы Вы знали, как это больно!
Значит теперь я навсегда останусь без матери, верно? Навсегда с этой женщиной… Но она крадёт не только место матери, но и любовь отца, даже Бюлента крадёт, завтра и Бешира украдёт, а, может быть, и Фындык её полюбит… – Нихаль улыбалась, когда говорила об этих страданиях. – Кстати, теперь в доме Вы держитесь со мной как чужая. Даже в Шакире Ханым есть какая-то скованность. Но Вы, мадемуазель, Вы же меня так любили?
Мадемуазель Де Куртон почувствовала, что две маленькие слезинки скатились с глаз и сказала с улыбкой:
– Нихаль, дитя моё, Вы пользуетесь моей слабостью. Вы видели? Ещё немного и все эти Ваши ребячества заставили бы меня заплакать. Хотя эти мысли не более чем повод для смеха. Вы мне с утра не сказали ничего, что было бы логичным. В таких вопросах нужно немного успокоить чувства и рассуждать разумно.
Нихаль скривила губы и била по траве нервными ударами хлыста.
– Разум! Разум! – сказала она. – Этот Ваш разум, мадемуазель! Это ещё одна вещь, которая не понравится…
Старая гувернантка ответила:
– Да, может быть! Но это полезная вещь, Нихаль, если бы Вы знали, что немного разума решает сложные вопросы. К примеру, предоставьте этот вопрос мне и я быстро решу его.
Нихаль покачала головой:
– Да, да, я знаю, Вы разумно решите. Вы придёте к выводу, что меня будут считать самой счастливой девушкой на свете, верно? Не беспокойтесь, я об этом знаю… Но если я уже год хочу умереть, что выйдет из счастья, подкреплённого Вашей логикой? К тому же, мадемуазель, могу я Вам кое-что сказать? Вы же на меня не обидитесь… Вы лжёте, мадемуазель! Вы всё ещё меня любите, поэтому считаете нужным лгать. Всё, что Вы сказали и что хотели сказать – ложь… Знаете, что в Вас настоящего и правдивого? Были же две слезинки, которые недавно скатились с Ваших глаз? Они, и только они, были правдой.
Бледное лицо Нихаль покраснело. Она подняла голову, дитя и старая дева посмотрели друг на друга, ресницы обеих задрожали и мадемуазель Де Куртон сказала хриплым голосом:
– Поплачьте, дитя моё! Иногда слёзы приносят больше пользы, чем разум.
Нихаль зарыдала, а по щекам старой девы текли две безмолвные слезинки.
Бешир замер, когда увидел их плачущими.
– Маленькая госпожа плачет? Почему маленькая госпожа плачет? – спросил он.
Нихаль, улыбаясь со слезами на глазах, сказала:
– Ты что, с ума сошёл, Бешир? Зачем мне плакать?
Когда они вернулись, то увидели, что все были готовы к трапезе. Пейкер и Бихтер сидели по краям коврика с покрасневшими лицами и глубоко дышали от усталости. Бихтер вытянула ноги и были видны её тонкие шёлковые чулки в открытых туфлях.
– Не могу пошевелиться, – сказала она. – Я поем прямо здесь, если Вы подадите мне еду на тарелке.
Эта идея всем понравилась. К ней присоединились Фирдевс Ханым, специальное кресло которой передвинули, и Пейкер, сидевшая на коврике, слегка опираясь на мужа.
Бехлюль сказал: – Я и дядя Вас обслужим!
Все закричали, увидев Нихаль. Отец сказал:
– Куда Вы сбежали? Ты гуляла на солнце, лицо и глаза покраснели…
Бюлент с большим куском холодного куриного мяса в руке сказал:
– Сестра, иди сюда! – он подмигнул, пытаясь объяснить, что место, где он находился, было очень близко к еде. Бехлюль, нарезавший холодное жареное мясо в тарелку у него в руке, спросил у Фирдевс Ханым:
– Две сардины, немного икры…. Вы любите обычную икру? Очень рекомендую, вчера я потратил целый час, чтобы её найти. Дядя, дайте вилку.
Передав тарелку Фирдевс Ханым, Бехлюль повернулся к Пейкер. Он впервые заговорил с ней после того небольшого случая:
– Положить Вам курицы?
– Всего положите. Я нагуляла такой аппетит за время игры, что, кажется, не наемся, – ответила Пейкер.
Они уже помирились. (Бехлюль говорил себе:
– Разве не так всегда начинают женщины, которые завтра бросятся в ваши объятия? Сегодня они говорят о мужьях, детях, долге, чести, а завтра отвергают прежних возлюбленных, отдавшись любовной лихорадке. Кто может заставить меня поверить, что Пейкер, научившись со мной любви, не скажет, что всё, что она чувствовала до того, как попала в мои руки, было кучей лжи? Что она говорила? Она говорила, что является женщиной, которая слушает и изучает себя; какие пустые слова!
Да, они уже помирились.) Бехлюль вдруг подумал о недавней фразе молодой женщины.
– Философская фраза, постоянно повторяемая устами женщин, которые хотят выглядеть немного серьёзными, немного умными! – сказал он. – Слушать себя? Но это невозможно. Смогут ли они среди всевозможных голосов женских сердец услышать тот, который расскажет правду об их создании? Они всегда говорят, что слушают себя и всегда заблуждаются. Женщины обманывают нас, мужчин, но есть те, кого проще обмануть и быстрее ввести в заблуждение: они сами! Поэтому прежде они начинают с себя. Пейкер! Сегодня она пытается обмануть себя. Я должен быть очень наивным, злобным мужчиной, чтобы не понимать и не видеть этого. – Потом добавил:
– Ох, красавица! Как мы посмеёмся, когда будет говорить об этом!
– Бехлюль Бей! Виноград, пожалуйста, подайте мне виноград.
Когда Бехлюль протянул Пейкер виноград на тарелочке, его взгляд хотел сказать: «Теперь мы помирились, не так ли?» Потом он добавил про себя:
– Конечно, помирились. Но надо признать, что сегодня я был более неумелым, чем юноша, преследующий молодую девушку. Здесь, где каждый может увидеть! Кроме того, женщины этого круга не хотят, чтобы их считали обычными кокетками. Это должен быть какой-то неожиданный, внезапный случай, который должен быть больше всего похож на случайность…
Он спросил у Фирдевс Ханым:
– А Вы не хотите винограда?
Аднан Бей и Нихаль оказались рядом. Отец и дочь уже год не сидели так близко друг к другу.
Между ними было что-то, свойственное не видевшим друг друга долгое время. Словно позабыв об окружающих, они оставались одни в толпе, тихо говорили и были заняты друг другом, чтобы полностью ощутить удовольствие от нахождения рядом. Поначалу Нихаль была скована, но одного слова, одного взгляда отца оказалось достаточно, чтобы она забыла все обиды. За пять минут они с отцом вернулись на год назад.
– Нихаль, не подашь мне виноград?
Нихаль, улыбаясь, показала гроздь в своей руке:
– Ешьте отсюда.
Эта идея понравилась Аднан Бею, ему вдруг снова захотелось побыть ребёнком с дочерью.
– Я буду твоим ребёнком, – сказал он. – Я – большой ребёнок, а ты – моя мама, маленькая мама…
Он с детской застенчивостью протянул руку, оторвал одну виноградину от грозди Нихаль и им так нравилась эта простая игра, возникшая на пустом месте, что оба каждый раз смеялись.
После еды мадемуазель Де Куртон сказала Нихаль:
– Поздравляю, дитя моё, я всегда хочу видеть Вас такой. Ваша нервозность с утра так мена напугала…
Нихаль засмеялась: – О! Это было в шутку. Бюлент! Давай играть! Я с утра не бегала.
Фирдевс Ханым попросила Бехлюля принести гамак, который она привезла с собой, но забыла в лодке:
– Он должен быть в лодке…
Фирдевс Ханым хотела, чтобы Бехлюль тихонько покачал её в гамаке, один конец которого привяжут сюда, а другой к дереву. Бехлюль спросил:
– Я и колыбельную буду петь?
Фирдевс Ханым придала этому вопросу слишком большое значение и легонько ударила Бехлюля веером по руке:
– С Вами опасно разговаривать…
Потом ей в голову пришла идея:
– Подставьте мне руку, пойдём к лодке вместе и я немного пройдусь.
Как молодая девушка она шла с немного усталым видом, опираясь на руку Бехлюля. Бихтер крикнула издали:
– Мама! Куда Вы идёте?
Они не ответили. Аднан Бей и Нихат Бей присоединились к игре Нихаль и Бюлента. Мадемузель Де Куртон сказала:
– Но это безумие! После обеда, в такую жару, Нихаль, Вы заболеете. Бюлент! Я запрещаю Вам бегать.
Но они не слушали. Бихтер перебила мадемуазель Де Куртон:
– Оставьте, мадемуазель! Пусть Нихаль немного поиграет, она с утра была сама не своя.
Молодая женщина выразительным взглядом смотрела на старую гувернантку. Они стояли рядом. Чуть поодаль Пейкер, чтобы освободить Катину, уложила Феридуна на коврик и сама легла рядом. Аднан Бей, Нихаль, Бюлент и Нихат Бей разбились на две команды. Бюлент пронзительным голосом объявлял счёт:
– Четыре! Пять!
Молодая женщина спросила старую деву голосом, вдруг ставшим доверительным:
– Мадемуазель! Скажите, что случилось с Нихаль? Вы же знаете все её тайны…
В доверительной интонации голоса чувствовались нотки ссоры, которые невозможно было скрыть, что не могло ускользнуть от наблюдательной мадемуазель Де Куртон. Он совершенно спокойно ответила:
– Мадам, какие тайны могут быть у такого ребёнка, как Нихаль? Я всё знаю потому, что у Нихаль нет никаких тайн и думаю, что все знают то же, что и я.
Бихтер подняла голову и с выразительнй улыбкой посмотрела на спокойное лицо старой девы:
– Мадемуазель, Вы заставляете меня почувствовать ещё больше любопытства. Я не вхожу в число тех, кто понимает чувства Нихаль. Я уже некоторое время замечаю в ней такие мелочи, такие странные обиды, особенно сегодня с утра… Вы поверите? Признаюсь, мадемуазель, иногда я думаю, что в доме есть те, кто хочет воспользоваться слабыми нервами ребёнка. – Улыбка Бихтер стала заметнее. – Например, прислуга, несомненно, входит в их число… Вы же знаете, мадемуазель, что, желая полюбить Нихаль и заставить её полюбить меня, я сделала и делаю больше, чем возможно для женщины?
Между мадемуазель Де Куртон и Бихтер впервые проходил такой разговор. Старая дева вдруг оказалась в сложном положении между падчерицей и мачехой. Она почувствовала, что сегодня, на природе, после этого разговора, который состоялся во время игры в мяч, её положение в доме изменилось и для неё начнётся невыносимая жизнь. Наконец начинается страшная, но неизбежная жизнь, опоздавшая на год, Бихтер и Нихаль, наконец, выпускали зудившие когти, чтобы расцарапать друг друга. Старая дева говорила про себя:
– Кто виноват? Никто! Сам факт… Мачеха и падчерица! Это комедия или трагедия, которая началась с историей человеческой жизни. Как закончится партия между Бихтер и Нихаль? Я боюсь, как бы комедия для одной не стала трагедией для другой.
Она хотела ответить так, чтобы не оставить Бихтер возможности для ещё одного разговора:
– О! Мадам, Вы так хорошо исполняете свой долг, что у Вас получается и полюбить Нихаль, и сделать так, чтобы она полюбила Вас. Не думаю, что могут найтись те, кто попытается воспользоваться её слабыми нервами. Если Вы видите в ней хоть что-то, что вызывает у Вас беспокойство, думаю, будет более разумно объяснять это её слабыми нервами, а не влиянием со стороны. Я знаю в доме тех… – Старая гувернантка вежливой улыбкой давала понять, о ком говорила. – Да, я знаю тех, кто, подобно Вам, верен своему долгу и так же успешен в его исполнении.
Бихтер не сумела скрыть небольшого раздражения. Её руки нервно задвигались. Когда она следила взглядом за мячом, брошенным Нихаль, её пальцы теребили шёлковые кисточки платка. Она сказала сухим голосом:
– Мадемуазель, мне не нравятся уклончивые фразы. Про кого Вы говорите?
Старая дева немедленно ответила:
– Это не уклончивая, а очень простая фраза. Это значит, я хочу сказать про себя.
Старая дева и молодая женщина не сумели полюбить друг друга, хотя до сих пор между ними не было ни единого неуместного слова или жеста. Мадемуазель Де Куртон, склонная любить всех, постоянно ощущала в отношениях с Бихтер что-то, пугавшее её. Она чувствовала, что эта женщина не любит её и считает препятствием на пути к полной власти над Нихаль. Если бы она не смотрела на этого ребёнка, как на единственную отраду в своей участи старой девы, как на единственный цветок в своей бесплодной жизни, если бы утешительные капли любви Нихаль не орошали вечную рану её бедной души, не сумевшей стать матерью, она бы ещё в начале раздумий об этом браке сбежала, оставив всё как есть. Но тогда! Что делала бы одинокая Нихаль, если во время бури её руки не могли найти даже полена? К кому бы она прижималась, где бы лились слёзы, которые хотели пролиться на сострадательную грудь?
Разговор прервался. Бихтер сегодня, не в силах понять причину, почувствовала такую потребность выйти из себя, поругаться с кем-либо, вспылить, что боялась не сдержаться, если старая гувернантка скажет ещё хоть слово.
Две женщины стояли, будто наблюдая за игрой, не желая сбегать друг от друга, пока не появится внешняя причина. Поодаль Пейкер, лёжа на коврике, укачивала Феридуна, позади Фирдевс Ханым, благодаря доброте Бехлюля, раскачивалась в гамаке, который, наконец, принесли и привязали к дереву.
Воздух стал тяжелее. Поляна напряжённо задыхалась от невозможности вздохнуть. Молчание двух женщин, которое продолжалось уже пять минут, казалось, только усиливало тоску жаркой погоды. Чтобы что-то произнести, Бихтер сказала:
– Как жарко! Мы очень плохо сделали, приехав сегодня. В эту минуту я хочу оказаться спящей дома.
Мадемуазель Де Куртон ответила:
– Да, мадам! Душная погода, я не знаю, что будут делать до вечера?
Обе забыли недавний разговор.
Когда под вечер они возвращались обратно, Бехлюль подошёл к Бихтер, которая некоторое время шла одна, и сказал:
– Вы согласитесь, чтобы я был с Вами в лодке? Или меня опять прогонят как приставучего кота?
Пейкер с улыбкой ответила:
– Очень хорошо, когда коты развлекают человека, но если они начнут приставать…
– Их прогонят, верно? Сказать, почему Вы меня прогоняете? Потому что Вы меня боитесь, значит Вы не совсем равнодушны ко мне. Признайтесь, что Вы ко мне не совсем равнодушны.
Пейкер спросила, давясь от смеха:
– Что заставило Вас так думать? Напротив, я думала, что равнодушна к Вам настолько, насколько может быть равнодушна женщина.
– Да, женщина! Но не забывайте, что женщина никогда не сможет остаться равнодушной к бедняге, который хочет отдать ей своё сердце со всей искренностью юности, который бросает к её ногам свою душу с желанием любви, и, наконец, просит разрешения не скрывать своей любви.
Пейкер засмеялась:
– Трагедия – язык влюблённых…
Потом добавила с желанием остановить эту шутку:
– Бехлюль Бей! Позволите сказать? Вы не более, чем плохо воспитанный ребёнок.
Она крикнула мужу, чтобы не слышать ответ Бехлюля:
– Нихат! Где лодки? Пожалуйста, я падаю от усталости.
8
Вечером за столом остались пустыми места Нихаль и Бюлента. Они так устали, что им разрешили сразу пойти в комнату. Бехлюль сказал Бихтер, которая зевала, прикрывая рот салфеткой:
– Могу поспорить, тётя, что Вы уснёте, как только встанете из-за стола. Таковы прогулки на природе: человек едет туда с надеждой повеселиться, а возвращается уставшим и разбитым. Особенно для Вас… Женщины, постоянно живущие дома, в спёртом воздухе комнат, и вдруг выходящие на воздух под палящее солнце, похожи на канареек, которые, желая свободы, улетают из клетки и лишаются чувств, даже не покинув крышу дома.
Бихтер сказала: – О! Как хочется спать! Как хочется спать! Думаю, что просплю целую неделю.
Они почти не дотронулись до еды. Вишенка, которую Бихтер кончиком вилки выловила из варенья, увеличивалась у неё во рту, становилась настолько большой, что невозможно проглотить. Она сказала, вытирая губы салфеткой:
– Я ухожу. Вы позволите?
Ей нужно было побыть одной. Сегодня вечером она чувствовала что-то, заставлявшее её остаться одной, в тишине комнаты, чтобы отдохнуть.
Она поднялась к себе. В комнате было темно. Она тихонько вошла лёгкими шагами, словно опасалась разбудить спящую тишину безмолвной комнаты. Из открытого окна, дрожавшего тусклым серебристым светом среди белого тюля, веяло прохладой ночи. Проходя в темноте мимо шкафа с зеркалом, она увидела свою расплывчатую тень. Чуть дальше дрожала москитная сетка, возвышавшаяся над кроватью, а колпак лампы как будто смотрел на неё, качая большой головой. Прежде всего она хотела закрыть окно, потом в кромешной тьме броситься, не раздеваясь, на ковёр и отдохнуть от невероятной усталости. Ей не хотелось, чтобы сюда проникло хотя бы малейшее дуновение ночи. Казалось, что высокие ветки сливы в саду приближались к ней, протягивая руки. Она думала, что не останется наедине с ночным ветром, будто приносившим из окна дыхание страха странных, ужасных созданий из снов, скрытых в тайнах тьмы, с тенью, которая размахивала руками и, может быть, через секунду войдёт в комнату. Она хотела одиночества, которое было бы похоже на сон без сновидений. Она даже не собиралась зажигать лампу. Слабый свет разбудит души вещей, тогда кровать, диван, шторы, все теперь спящие, умершие и похороненные в темноте вещи, вздрогнув, проснутся, оживут и она больше не будет одна рядом со своим портретом, улыбавшимся ей в зеркале. Одна! Одна! Кроме того, теперь она и себя боялась, если она увидит себя, да, если женщина, которая хотела оставаться в темноте столкнётся с Бихтер, то возникнет опасность, они скажут то, что не следует говорить друг другу и тогда, думала она, безвозвратно исчезнет сон, глубокий, пустой, без света и сновидений, сон, который она искала как средство от одиночества, темноты, отсутствия всего сущего, и боялась этого.
Она подошла к окну. Была прохладная звёздная ночь. Приятный ветер ласкал горизонт влажным дыханием после невыносимой дневной жары, словно щедрая рука брызгала на больного каплями ароматной воды после сильной лихорадки. Её рука немного задержалась на краю окна, прежде чем закрыть его, она вдохнула воздух с жаждой путешественника в пустыне, встретившего прохладный источник после долгого отстутствия воды, и почувствовала огромное облегчение.
Была ли она больна? Что происходило? Облегчение, которое принёс холодный воздух, создавало такой контраст с усталостью, пытавшейся усыпить её внизу пять минут назад, что она вдпуг спросила себя:
– Что со мной? Я больна?
Ей хотелось прислонить голову к холодному месту, бесконечно дышать холодным воздухом, зябнуть, дрожать, словно она осталась голой под зимним дождём. Ах! Если бы она могла озябнуть! Она думала, что это избавит от жара в голове, лёгких и теле, появившегося после прикосновения прохладного ветра.
Есть некоторые болезни в наших сердцах, горящие огнём внутри, не проявляя себя, не сообщая о разрушениях, свойственных скрытым болезням, которые невозможно обнаружить, пока они полностью не проникнут в ткани тела. Огонь, о котором мы не знаем, медленно продолжает делать своё дело; наконец, однажды, вдруг покажет нам, что в сердце пожар. Что за пожар? Откуда он взялся? Мы не знаем, каким шальным ветром этот пожар попал в сердце и разгорелся там.