Старая тётя продолжала упрямо говорить уже смягчившейся и улыбавшейся Нихаль:
– Вы ведь не очень припозднитесь, верно, Нихаль? Я не просто так об этом говорю. Бешир снова кашляет, понимаешь, дитя моё? Ночь, сырость… Мне кажется, этому ребёнку всё время холодно.
Старая тётя не ошибалась. Бешир, который в первые дни, казалось, полностью избавился от першения в горле и кашля, вдруг начал кашлять. В нём словно было что-то, что не могло согреться под щедрым солнцем острова и всё время мёрзло. Он ходил со сжатыми плечами, выпиравшими так, что можно было продырявить одежду и прижатыми локтями, словно хотел заглушить упрямый кашель, сотрясавший тело и причинявший боль, и казалось, что он дрожит от холода и мёрзнет.
Беширу было холодно, он мёрз, как будто в его душе вдруг проснулась тоска по горячему воздуху и раскалённым пескам африканских пустынь, ожили забытые воспоминания и пред его взором расстелилась пылающая пустыня. Несмотря на солнечное, жаркое, долгое лето в его воображении, он мёрз, не в силах согреться, постоянно сжимая плечи и локти от холода. Было что-то, мешавшее ему улыбаться и любить жизнь. Он не знал, что это было; беззвучная агония делала его похожим на ребёнка, который постоянно хнычет, не в силах описать свои страдания.
Он был равнодушен ко всему, особенно к своему дыханию. Теперь он не был Беширом, который бродил, бегал возле всех; он искал укромные уголки. Его частенько находили в неожиданном месте, в дальнем углу, с застывшим взглядом и без всяких мыслей, словно потерявшегося в бескрайних просторах огромной пустыни. Были периоды рассеянности, когда он не осознанал себя. В такие моменты он смотрел пустым взглядом, слушал, слушал и не понимал, когда его звали.
Когда кашель снова начался через два дня пребывания на острове, Нихаль попросила тётю, чтобы Бешира осмотрели. Сказали, что у него ничего нет, но прислали лекарство с запахом дёгтя и посоветовали долгие прогулки под соснами. Нихаль смутно подозревала, что что-то было. Уже три дня она думала о Бешире больше, чем о себе, брала открытую бричку тёти, запряжённую лошадью, сажала Бешира рядом и ехала к соснам. Во время прогулок Бешир не говорил ни слова, но улыбался горькой улыбкой, был счастлив и желал всё время так болеть.
Нихаль сообщила Беширу, что они опять поедут сегодня вечером и сказала:
– Приедет Бюлент!
На этот раз Бешир захотел сидеть сзади. Нихаль управляла бричкой; она взяла тётин маленький перламутровый бинокль, чтобы можно было издали видеть сходивших с парохода. Она доехала до берега моря и остановила бричку там, где можно увидеть прибывших На пристани было многолюдно, остров приготовился к приёму воскресных гостей. Там были матери, ожидавшие детей из школы и молодые девушки, высматривавшие ещё не показавшийся пароход и с замиранием сердца ожидавшие встречи с приятными для них лицами.
Глядя издали на эти группы в открытых, игривых платьях Нихаль спрашивала себя: приехала ли она из-за Бюлента? Не желая давать ответ, она спросила Бешира:
– Бешир! Во сколько Бюлент выходит из школы? По расчёту, он будет на этом пароходе, верно?
Бешир молчал, не услышав её. Вдали послышался гудок парохода, заставивший ожидавших как будто вздрогнуть из-за этого многообещающего приветствия. Группы плотнее прижимались друг к другу; у пристани собралась толпа, кто-то бегал, издалека слышалась музыка, пять или шесть лодок отошли от берега, чтобы встретить пароход. Наступал вечер. В кофейнях зажигали лампы.
Были те, кто поднялся на цыпочки, чтобы как можно скорее увидеть пароход, который теперь, снова гудя, приближался к пристани. Нихаль взяла бинокль, встала и, глядя на столпившихся на палубе пассажиров, спросила Бешира:
– Будет ещё пароход кроме этого?
Бешир, конечно, не слышал. Не вставая с места, он рассеянно смотрел на толпившийся народ. Пассажиры начали сходить. Дети, целующиеся с матерями, гости с сумками, отцы, поприветствовашие ожидавшие у пристани группы и, наконец, присоединившиеся к одной из них. Вдруг Нихаль села и сказала: «Вот!» Затем, покраснев, посмотрела на Бешира и добавила:
– Бюлента нет!
В таком случае на кого она показала? Бешир устремил глубокий, печальный взгляд на Нихаль, как будто ожидал ответа на этот безмолвный вопрос.
– Он нас не увидит, Бешир! – сказала Нихаль и, указывая рукой на пристань, добавила:
– Можешь сходить и сказать?
Бешир, не говоря ни слова, спрыгнул с брички. Бехлюль ушёл с пристани. Беширу пришлось немного пробежать, чтобы догнать его. Бехлюль издали помахал Нихаль. Через минуту он был рядом с ней в бричке:
– Как ты узнала, что я приеду? – спросил он.
Нихаль убрала хлыст и сказала:
– Я не знала! Я ждала Бюлента. Негодник! Почему он не приехал? Я его известила.
Оставив позади толпу на пристани, Нихаль плавно повернула бричку, некоторое время следовала вдоль берега и долго говорила о Бюленте, а её взгляд затерялся во мгле, сгущавшей синеву моря. Она клялась, что больше не любила его. Постепенно душевная привязанность к нему ослабла, и теперь между ними стало ощущаться глубокое отчуждение. Бюлент захотел отдалиться от неё, чтобы прижаться к другим. Говоря об этом, Нихаль сначала пожала плечами и, желая казаться равнодушной к тому, что её покинули, сказала: «Ну и пусть!». Но затем не смогла скрыть боль от предательства Бюлента. Она не постеснялась более откровенного разговора с Бехлюлем и призналась:
– Если бы Вы знали, как тяжело не плакать, когда я вижу, как он бегает от меня! – Она приостановила бричку, вырвавшуюся из проулков на большую улицу, и спросила:
– Куда едем?
– Куда хочешь… В любом случае, не домой, – сказал Бехлюль. – Мне кажется, что это приятный сон: два человека едут вот так, рядом, в бричке.
Нихаль улыбнулась и, дотронувшись хлыстом до ушей лошади, раздражённой из-за небольшой остановки, сказала:
– Ошибаетесь, нас не двое! Вы забывате про Бешира.
Они медленно покачивались в такт лёгкому, размеренному движению изящной двухколёсной брички. Бричка была настолько тесной, что плечо Нихаль, сидевшей немного впереди, чтобы управлять вожжами, касалось Бехлюля. Они ехали по большой улице, направляясь в сторону шахты. Лёгкий ветерок раскрывал накидку Нихаль, отбросывал назад тонкий покров. Дорога была настолько безлюдной, что Нихаль не тревожила такая непочтительность ветра. Изредка мимо проезжали повозки, попадались группы возвращавшихся обратно пешеходов. Постепенно сгущалась темнота, делавшая неясными пейзажи. На безлюдной дороге, на фоне пейзажа, похожего на длинное, чёрное облако, опустившееся на побережье Картала, Нихаль вдруг испугалась темноты, снова натянула вожжи и спросила:
– Скажите, который час? Мы не опоздаем, если поедем дальше? Знаете, я так боюсь темноты…
– Нет, нет, наоборот, поедем дальше! – сказал Бехлюль. – К соснам наверху… Смотри, Нихаль, вешают фонарь, потому что знают, что ты боишься темноты.
Бехлюль пальцем указывал на тусклый месяц в форме жёлтого бумажного фонаря, посыпанного розовой пылью, висевший над их головами. Бричка снова начала двигаться. Вдруг Бехлюль показал Нихаль ещё кое-что. Чуть впереди, на обочине, стояли две брички. Нихаль посмотрела. Она увидела в одной из бричек двух женщин, а в другой мужчину. Мужчина что-то говорил, улыбаясь и заискивая. Бехлюль тихо пробормотал:
– Любовь! Нет ничего, Нихаль, что ценило бы любовь так сильно, как фонарь, блестящий у нас над головами!
Когда Нихаль проезжала мимо бричек, то вдруг сказала с едва сдерживаемым удивлением:
– А, я их знаю. Знаете, кто это?
Они проехали, оставив брички позади. Нихаль объяснила: женщина помоложе была вдовой, которая изображала певицу в доме, где проходила свадьба; а пожилая женщина заставляла всех девушек на выданье целовать себе руку.
– Женщина, которая заставила меня питать отвращение к тому, чтобы стать невестой… – добавила она.
– Кажется на сей раз она занята чем-то, помимо брака. – сказал Бехлюль. Нихаль смотрела, не очень понимая. Бехлюль хотел ответить на последнюю фразу Нихаль и помешал ей попросить объяснений:
– Но теперь не осталось ничего, что мешает тебе стать невестой, не так ли? Я думаю, что сегодня вечером, когда нам придаёт храбрости фонарь над нашими головами, который так ценит любовь, ты тоже, наконец, скажешь такое слово…
Нихаль улыбнулась и, делая вид, что поворачивает бричку, сказала:
– Если так, вернёмся.
Рукой Бехлюль помешал ей:
– Нет, поедем и будем ехать до бесконечности. Будем ехать, пока не скажешь, что согласна.
Бехлюль говорил с печальной дрожью в голосе. Пять дней после мучительного разговора с Бихтер он рассматривал брак с Нихаль как единственное средство, которое принесёт в его душу счастье. За эти пять дней он сбежал из особняка и почти не думал о Бихтер. Поэзия любви молодой девушки словно растворяла всё его существо в пьянящей чистой воде. Он думал только о ней, жил лишь мечтами об этом блаженстве. Наконец, после разговора с Фирдевс Ханым, Аднан Бей сказал Бехлюлю:
– Ты можешь поехать к тёте. Она знает. Если Нихаль согласна…
Сегодня Бехлюль ехал с намерением получить согласие от Нихаль. Получив разрешение дяди, он боялся столкнуться с возможным отказом Нихаль. Разговаривая с ней, Бехлюль был похож на ребёнка, который не прожил жизнь, полную любовных приключений и не мог подобрать слов, которые выразят первую любовь, первый крик сердца. Слегка прижавшись к Нихаль, он продолжил говорить всё ещё дрожавшим голосом:
– Знаешь, Нихаль, что сказал мне твой отец: «Если Нихаль согласится…» Понимаешь, Нихаль? По-моему, счастье зависит от одного твоего слова, одно короткое «да» сделает меня самым счастливым человеком на свете. О! Какой мы будем красивой и счастливой парой.
Нихаль рассеянно слушала с улыбкой на губах, не отводя взгляда, поглаживая кончиком хлыста уши лошади. Вдруг что-то пришло ей в голову, она встряхнулась, медленно повернулась и её волосы приблизились к лицу Бехлюля:
– Замолчите, – сказала она; – Вы забываете о Бешире. После, после…
Бехлюль пожал плечами:
– О! Теперь ещё Бешир! – сказал он; – после, после, когда после? Одно короткое слово! То, что можно сказать так быстро…
Нихаль отвела от него взгляд, теперь её хлыст нервно бил по ушам животного и чем больше животное пугалось, тем сильнее бричка тряслась и прижимала их друг к другу:
– Сейчас, Нихаль, понимаешь? Одно короткое «да»…
В её ушах с мольбой, как будто трепеща от волнения, повторялись слова Бехлюля. Бледная Нихаль сжала губы, чтобы не сказать ни слова, закрыла глаза, кивнула головой, затем вдруг погладила хлыстом живот лошади, погнала бричку со скоростью молнии и сказала по-французски:
– Прошу, замолчите. После, наверху, в соснах… Вы не знаете про Бешира, ничего не знаете, Бешир болен… – Затем с глубоким вздохом добавила:
– И очень болен…
Они приехали, Нихаль остановила бричку у сосен и сказала:
– Теперь немного отдохнём.
Бехлюль спрыгнул с брички и протянул руку Нихаль:
– Сойдёшь, Нихаль?
Нихаль не ответила, протянула руку и, подобрав накидку, спрыгнула, при этом тонкий тюль с её головы упал на плечи. Бехлюль собрал вожжи, отдал Беширу и сказал:
– Будь осторожен, Бешир!
Они с Нихаль дошли до обочины, которую, казалось, посыпали блестящей жёлтой пылью.
Впереди был крутой склон и терраса с редкими соснами, скрывавшая берег. Здесь пейзаж заканчивался, вдали их глаза видели море с тусклой позолотой. Нихаль раскинула руки, будто хотела обнять эту пленительную картину, и сказала:
– О! Как красиво! Как красиво! – Изумлённые, они долго смотрели на поэтичное великолепие пейзажа, не говоря ни слова, неподвижные, словно этот мираж, мерцающая картина из воздуха и света, сотрётся, если они задвигаются. Море, глубоко вздыхая в томном, печальном сне, тихо расстилалось под луной, лившей, подобно райскому источнику в форме жёлтой огненной бутылки, волны пьянящей сладкой воды на горизонты; оно простиралось вдаль, до бескрайних горизонтов, прижималось к извилистым берегам, лежавшим вдали грудами неясных теней, искало более укромные уголки и пустынные, тёмные берега, чтобы спрятаться, укрыться, а вблизи ускользало от островов, у которых виднелись лишь чёрные гребни, чёрных великанов, казалось, смотревших предательским огнём тысяч жёлтых глаз, вдруг вырвавшихся из неведомой пропасти. Казалось, что расстилавшееся море, позолоченное лунным светом, сливалось далеко на горизонте с небом. В этой точке, в кипении блестящей пыли, занималась белая полоса утренней зари, как будто там сливались всё ещё яркие остатки пепла сгоревшего солнца.
В спокойной тишине задумчивого моря была такая печаль, такое томление, что сердца Нихаль и Бехлюль хотели тишины и это мешало им произнести хоть слово.
Нихаль чувствовала себя ребёнком, брошенным на берегу спящего моря и обречённым на вечное забвение. Близкие безжалостно предали, отвергли и оттолкнули её; она осталась совершенно одна. Эта тихая ночь была похожа на другую ночь, белую ночь, когда она играла мелодию, заставившую её чувствовать себя такой печальной, и её терзало, что она осталась одна в мёртвом мире. Одна, совсем одна, брошенная и позабытая близкими!
Казалось, что-то влекло, тянуло её вдаль, когда она смотрела на бескрайние просторы моря, простиравшиеся перед ней. Не было ни надёжной руки, за которую можно держаться, ни ласкового взгляда, который придаст ей смелости. Вокруг совсем, совсем никого не было; дрожа от страха, она отвела взгляд от огромной огненной пустыни на горизонте и с облегчением успокоилась, когда почувствовала рядом присутствие Бехлюля, очнувшись после ужасного сна.
Она незаметно придвигалась к Бехлюлю, словно убегая от одиночества.
Они стояли рядом, их плечи почти касались друг друга. Казалось, Бехлюль тоже застыл в глубоком разочаровании. Он смотрел на воображаемую непонятную чёрно-белую картину вдали, на город, похожий на неясные, как будто стёртые линии забытых воспоминаний, и эта картина совершенно неразличимыми пейзажами и тонущими под чёрными грудами неясными изображениями напоминала старый сон. Глядя на эту картину, похожую на старый сон, он думал о своей жизни, последняя страница которой, может быть, закроется сегодня ночью одним словом Нихаль, и которая превратится в заброшенные развалины с неясными линиями и смазанными изображениями. Та жизнь уже сейчас казалась далёкой, отделённой долгими годами. Все лица, даже Бихтер, все воспоминания были погребены за морем, вдали, под тёмными обломками старых снов. Свежий желанный цветок рядом с ним застенчивым, чистым взглядом обещал ему новые горизонты жизни. Чувствуя, что Нихаль стала немного ближе, прижалась к нему, Бехлюль захотел взять её за руку, увести подальше, в более уединённое и тайное место в тени сосен, где среди тихого дыхания любви, вырывавшегося из глубины леса, припасть к её ногам и сказать, целуя руки: «Люби меня, Нихаль!» Думая об этом, он беспокоился, что не сможет дать Нихаль ничего, кроме уставшего, запятнанного сердца и на всю жизнь останется инвалидом рядом с этим ребёнком. Он на мгновение испугался себя. Был ли он уверен, что сделает Нихаль счастливой? Он никогда не задавал себе этого вопроса. Может быть, это была очередная сезонная прихоть. Потом он подумал о Бихтер. С ней всё кончено, теперь между ними не могло быть никаких отношений. С тех пор он провёл в особняке лишь пару часов и не видел её. Как только вопрос о женитьбе был окончательно решён, Бихтер, женщина, после каждого выпада недовольства по-детски демонстрировавшая болезненную слабость, бессилие, поневоле должна была принять этот свершившийся факт.
Нихаль первой нарушила молчание и спросила: «Слышите?» В умиротворяющей тишине спокойной ночи слышался шум жизни острова. Как будто в воздухе у них над головами и в земле у них под ногами ощущалось содрогание от приглушённого, но ощутимого гула водопада, невидимого под спящим морем. Нихаль подняла палец и пригласила Бехлюля прислушаться. В содрогании полного тайн ночного воздуха они услышали другое содрогание, лёгкое, неуловимое дыхание, как будто певшее песню, дуновение, встретившееся со струнами воздушного саза, которое было таким тонким, таким слабым, что едва слышалось.
Сначала казалось, что воздуха касались лёгкие биения робкого сердца, желающего спрятаться за неразличимым словом. Затем робкие волны этого мелодичного шелеста пробудили мелодии, похожие на тишину погружённой в сон природы, и напевы ожидавших пробуждения моря, спавшего в золотых снах, и ветра, мягко касавшегося сосен. Всё вокруг вздрогнуло, как будто дух ночи застонал от удовольствия от мелодии.
– Мандолина! – сказал в ответ Бехлюль. Мандолина! Маленькая мандолина, желая доверить неведомую тайную печаль безмолвию ночи, или проливала печальные слёзы в лунном свете у подножья сосны или оставляла любовный привет щедрому ветру над шальной волной! Этот звук, источник которого они не смогли проследить, произвёл на обоих странный эффект в тишине великолепного пейзажа; они захотели быть ближе, сильнее прижаться друг к другу под неразличимую мелодию, которая приглашала озвучить скрытое в их сердцах. Нихаль лёгким движением взяла Бехлюля за руку:
– Думаю, мы припозднились, – сказала она.
Бехлюль, держа руку Нихаль дрожащей рукой, возразил:
– Нет, послушаем. – Рука Нихаль в его руке тоже дрожала, но на сей раз её маленькая рука была оставлена ему, а не убрана, как подстреленная птица.
Звук, который, казалось, появится в какой-то момент, начал снова заглушаться и исчезать, как будто застенчиво желал исчезнуть после того, как соединил сегодня ночью эти две руки. Какое-то время они не отодвигались друг от друга и прислушивались в надежде снова услышать его.
Вдруг позади, в отдалении они услышали сдавленный кашель, который подобно крику вороны разорвал эту блаженную тишину ночи.
Нихаль вздрогнула:
– Ах! Слышите? Бешир снова кашляет, – сказала она и, не убирая руку из руки Бехлюля, вынудила его повернуться.
– Пойдёмте уже! Знаете, для него так вредна ночная сырость.
Бешир сидел в бричке, у края сосен. Когда они пришли туда, перед ними открылся ещё более впечатляющий пейзаж.
– О! Взгляни на сосны, Нихаль! – сказал Бехлюль. – Всего пять минут и двадцать шагов! Ты не можешь отказаться, Нихаль!
Бехлюль с небольшим усилием потянул маленькую руку Нихаль, которая всё ещё была в его руке. Издали он крикнул Беширу:
– Мы сейчас придём, Бешир!
Они сошли с дороги и оказались среди сосен. Бехлюль вёл Нихаль вперёд по узкой, извилистой тропе. Каждую пару шагов Нихаль говорила:
– Я боюсь! Не знаю почему, но боюсь. Мне кажется, что эти тени, эти деревья оживут и нападут на нас.
Она вдруг остановилась и показала пальцем:
– Смотрите, смотрите! Длинный чёрный рукав, видите, к нам тянется рука с толстыми пальцами!
Она и сама, то и дело улыбаясь, потешалась над своим страхом, но, продолжая бояться, шла немного быстрее, как будто убегала, и сильнее прижималась к Бехлюлю. Вдруг, не желая идти дальше и испуганно глядя на что-то, как будто дрожавшее в тени, она тихо сказала на ухо Бехлюлю:
– Нет, нет, хватит! Остановимся здесь! Или вернёмся, да, вернёмся.
Она опиралась на руку Бехлюля и от страха, рождённого неведомой тишиной природы вокруг, могла лишь мысками ботинок наступать на траву, как будто негодовавшую, что её сминали с глухими шорохом. Бехлюль сказал ей:
– Ты – ребёнок! Мы идём по обочине дороги, если немного пригнёмся, то заметим фонарь брички. Почему мы должны бояться этого невинного леса? Ох! Смотри, как красиво, Нихаль! Ты не считаешь это красивым?
Нихаль закрыла лицо рукой и сказала:
– Красиво, да, красиво, но страшно! – Впереди простирался лес, который взбирался по хребту в свете сгущавшихся, больше похожих на зелёный, чем на жёлтый, огней и, наконец, погружался в темноту и казалось, что из этого леса исходило странное дыхание спавших во мраке фей, которые махали невидимыми крыльями и вызывали неясный гул. Шум жизни острова вдали был похож на величественный водопад, с гулом катившийся в пропасть, будто разверзшуюся во мраке леса и уносивший всё неудержимым потоком. Они были на краю леса, но Нихаль уже остерегалась идти дальше. От страха, что высокий вал, глубоко дышавший тьмой, готов обрушиться, наверху дрожал сосновый бор, казалось бушевавший под зелёным дождём. Чуть ближе приятно улыбались островки зелёно-синего цвета, которые лунный свет окрашивал в цвет зелёной мечты.
Они были на одном из них.
– Хотите, присядем здесь? – сказала Нихаль; – но всего на минутку, пока не пройдёт страх. Если мы сейчас вернёмся, знаете, что я думаю? Весь лес, сосны, которые протягивают длинные руки позади нас, придут в движение, побегут, схватят нас, потом…
Говоря это, Нихаль с дрожью куталась в накидку на плечах. Она мило присела; Бехлюль смотрел на неё стоя. Они секунду смотрели друг на друга в зелёном свете. Пока взгляд Бехлюля был прикован к Нихаль, она чувствовала, что её шатает, как будто что-то повалит её, лишит чувств, а может быть убьёт за минуту. Вдруг она захотела крикнуть от иного, неивестного, проснувшегося в ней страха:
– Держите меня, уведите меня отсюда! В бричку, домой; да, да, домой, домой!
В эту минуту ей захотелось оказаться дома, в своей комнате, в белой постели. Теперь она боялась не только леса с чёрными, страшными призраками, находившегося позади, но и мужчину рядом, смотревшего на неё. Эта ночь была похожа на плохой сон. Чтобы забыть страх, она крикнула Бехлюлю первое, что пришло в голову:
– Признайтесь, приехать сюда ночью – довольно странная идея…
Казалось, Бехлюль не слышал. Он рассеянным взглядом смотрел на Нихаль; потом вдруг сел у её ног и сказал грустным голосом:
– Нихаль! Ты немного любишь меня?
Нихаль тихо и прерывисто засмеялась:
– Ах! Вот! Кажется, мы приехали, чтобы сказать это. Однако это такая простая вещь, что не нужно было ехать сюда, чтобы сказать.
Казалось, Нихаль не хотела, чтобы начавшийся так разговор перестал быть шутливым; она говорила с неестественной улыбкой. Бехлюль, наоборот, ответил очень искренне, даже немного обиженно:
– Уверяю тебя, Нихаль, что сегодня ночью, в эту минуту, твоя малейшая шутка на эту тему может оставить у меня рану на всю жизнь. Ты, да, ты тоже не склонна шутить. Ты хочешь улыбаться через силу, чтобы не отвечать мне… Ох! Не отрицай! Это очевидно. В таком случае почему не сказать? Да, Нихаль, почему? Конечно, ты немного, не очень сильно, но в достаточной для меня степени, любишь меня. Так просто об этом сказать…
Нихаль, улыбаясь, хотела ответить:
– Ошибаетесь; наоборот, я очень Вас люблю. Особенно, когда наши ссоры закончились! Разве теперь мы с Вами не брат и сестра, то есть больше, чем просто друзья?
Бехлюль посмотрел с горькой улыбкой, глубой укор которой сразу стёр шутливость и Нихаль сказала:
– Бехлюль Бей! Можете сказать? Почему Вы хотите жениться на мне? Признайтесь, это была просто шутка. Вы всё могли себе представить; но не могли представить возможность этого, этой шутки, женитьбы на маленькой Нихаль, на девочке, похожей на картинку с японского веера. Так случилось, что перед Вами оказались женщина в инвалидной коляске, пытающаяся развлечься в свободное время, и отец, желающий спокойной жизни с молодой женой. У них в руках была девочка, обречённая быть выданной за первого претендента. Вы были ближе всего, поэтому о Вас подумали прежде всего. Вы разочаровались, устали от жизни и искали небольшого изменения. Вы протянули руку, когда перед Вами оказалась эта шутка. «Хорошая игрушка! – сказали Вы себе; отличный способ некоторое время поразвлечься! Если сломается или испортится, ничего не стоит выбросить…
Нихаль снова с лёгкой улыбкой посмотрела на Бехлюля, а затем мягко добавила с видом ребёнка, бросившего сломанную игрушку:
– Мне кажется, что игрушку пора выбросить.
Бехлюль тихо слушал. Когда Нихаль, говорившая тихо и спокойно, закончила, он неторопливо ответил:
– Важно, что я не хочу её выбрасывать, понимаешь? Да, маленькая Нихаль, да, девочка, похожая на японскую картинку, раз ты так говоришь, пусть так и будет. Ты – игрушка, которая случайно появилась в моей жизни после того, как я пресытился тем, что делал и чем развлекался; но не та, которую можно сломать и выбросить! Драгоценная игрушка, которая всегда, слышишь, всегда будет храниться среди самых мягких и нежных цветов как единственная связь с жизнью! О, если бы ты знала, Нихаль, как я удивляюсь, когда говорю это тебе! Это другой, изменившийся Бехлюль! Потому что ты полностью изменила меня; да, да, полностью… Что-то передалось мне от твоей несерьёзности, от твоей чистоты; как будто из жизни вдруг вырвали несколько лет, заполненных пустыми стремлениями. Я вышел навстречу тебе помолодевшим и, почему не признаться, очищенным. Если ты протянешь мне свою маленькую руку, я буду спасён. Мужчина, которому больше не нужно будет гнаться за другими целями и который будет жить здесь, в счастливом доме, после того, как добьётся счастья… Признайся, Нихаль, тебе нужна такая рука, рука защитника и спутника…
Нихаль опустила глаза и слушала с лёгким сердцебиением, сжимая рукой край накидки. Бехлюль продолжал:
– Да, Нихаль, она нужна тебе! О! Как будто я не чувствую твоего горя, тайно плачущего отчаяния? Сейчас ты оказалась вдали ото всех; ты одинока среди близких, тебе так нужно быть любимой…
Бехлюль вдруг замолчал, наклонился ближе, ему захотелось увидеть глаза Нихаль:
– Ты плачешь, Нихаль? Да, да, ты плачешь. Но почему? Ведь рядом есть сердце, которое тебя любит и всегда будет любить. Если ты тоже немного, да, немного любишь… Ты любишь, верно, Нихаль? Но немного, смотри, теперь ты улыбаешься… Мы с тобой укрылись бы в нашей любви, не обращая внимания на окружающих, не придавая ничему значения, занятые лишь друг другом. Пусть нас убаюкает светлый лес, луна над головой, ласкающая своим светом и зелёный дом счастья повторяющися звёздными снами…
Нихаль больше не плакала. Пока ещё влажными от слёз глазами она смотрела на мужчину, обещавшего ей звёздные сны. В ту минуту в печальной душе ребёнка пробудилась потребность в любви, которая вызывала желание часами слушать эту счастливую мелодию. Она думала о двух годах разочарования и мучений; потом в странном видении увидела неясную тень, похожую на лицо матери.
Быть любимой! Быть любимой! В её больной душе был только этот крик. Теперь был тот, кто любил её. Это повторялось у её ног и взамен от неё хотели лишь немного любви. Разве она тоже немного не любила Бехлюля?
Сколько раз она хотела осмелиться сказать об этом, но что-то ей мешало. Она думала, что, если скажет об этом, Бехлюль будет смеяться, потешаться, со всех сторон сквозь сосны раздастся тысяча насмешек и ей скажут: «Дитя! Над тобой потешались!» О! Тогда, тогда придётся умереть…
Потом что-то смутное в её сердце, какой-то пришедший издалека неведомый голос говорил: «Остерегайся Бехлюля!» Что это значило? Когда она это услышала? Откуда приходил этот голос, не дававший ей покоя в счастливом сне?
Высокий, чувственный голос Бехлюля ласкал её слух счастливой мелодией:
– Ты же согласна, Нихаль? Скажи лишь слово, одно короткое слово, мы встанем и уйдём отсюда, сядем в бричку и поедем сказать старой тёте: «Мы привезли Вам счастливую пару». Да, Нихаль?
Нихаль наклонила голову и тайком сказала Бехлюлю на ухо, как будто прячась от тех, кто будет потешаться над ней:
– Да!
Бехлюль схватил обеими руками нежную, элегантную голову и поцеловал край тонкой линии её брови. Вдали были слышны голоса, шаги животного, обрывки смеха. Нихаль встала и сказала:
– По дороге идут, пойдём и мы! Мы задержались.
Сквозь деревья они увидели фонарь брички; затем услышали долгий, глухой кашель Бешира. Нихаль сказала:
– Бешир снова кашляет! – Потом добавила, указывая себе на грудь:
– Знаете? Я думаю, у меня в груди что-то разрывается, когда он так кашляет.
20
Утром Нихаль встала и сразу открыла окно. Ещё вечером она решила написать письмо мадемуазель Де Куртон и рассказать о том, что не упоминалось до сих пор: о Бехлюле и своём счастье. Зелёные хребты и белые дома острова Хейбели купались в щедрых лучах солнца, лёгкий ветерок ароматными поцелуями касался светлых волос Нихаль и казалось, что сегодня утром белая комната, смотревшая на солнечно-голубые волны моря, улыбалась с особенныым спокойным удовольствием.
Нихаль была счастлива; вечером, сразу после ужина, она помимо воли хотела сбежать от тёти, ото всех, особенно от Бехлюля, уйти в свою комнату, как будто опасалась, что хрупкая счастливая мечта будет задета в суровом столкновении с бесчеловечностью, и захотела, оказавшись одна, чтобы в уединённой обстановке был кто-то, с кем можно было поговорить о её счастье. Тот, чьё присутствие не разрушило бы одиночества, кто был бы похож на воображаемое сочувствие, лишь издали смотревшее на неё. Она подумала о мадемуазель Де Куртон. Она расскажет ей то, что нужно рассказать, пока будет писать увидит весёлое и улыбавшееся лицо старой девы, расскажет о весенней странице, как будто вдруг открывшей в её сердце. Эта страница, страница любви, обещавшая счастье и солнце, следовала после таких безнадёжных, испорченных слезами страниц, прекращала горести с такой светлой весёлой улыбкой, что старая дева, слушая Нихаль, будет счастлива так же, как она. Кстати, разве не об этом она сказала своей маленькой Нихаль в последний вечер? Разве не упомянула, что будет совершенно счастлива, узнав о её счастье?
Сев писать письмо, она засмотрелась на чистый лист бумаги в дрожащем свете свечи и не смогла найти первого слова для светлой страницы любви. Тайный, непреодолимый страх заставлял её вздрагивать, мешал полностью отдаться счастью и как будто проводил на только что открывшемся горизонте едва различимую, тонкую и неясную тёмную черту.
Ей захотелось разобраться в своих чувствах. Она обнаружила глубокое страдание, нывшее в одиноком сердце: женитьба была задумана и устроена не для неё, а ради счастья других. По запутанным, тёмным следам она видела, что отец с помощью Фирдевс Ханым и Бехлюля тайно готовил эту женитьбу и пытался избавиться от вспыльчивой дочери, чтобы спокойно жить. Она с большой неприязнью чувствовала отца своим врагом. Движимая этим чувством, она много раз хотела решиться и положить конец этой шутке, чтобы отомстить им. Но каждый раз чувствовала бессилие, заставлявшее желать бесконечного продолжения этой шутки. Любила ли она Бехлюля? Задавая себе этот вопрос, она считала необходимым покачать головой, чтобы усилить ответ, и говорила: «Не думаю!» Однако был факт, в котором она признавалась себе: может быть, она не любила Бехлюля, но хотела быть любимой им. Ей хватало этого, чтобы быть счастливой.
Сегодня вечером, когда эта шутка стала правдой, Нихаль вдруг прочла в своём сердце то, что до сих пор ставила под сомнение. Да, она тоже любила Бехлюля, но насколько давно? Да, она любила его и только ему могла быть женой. Признав теперь это, она избавилась от тяжкого бремени.