– Да! Я еду в Стамбул, меня не будет всего пару часов…
Он сразу пожалел, что солгал. В этом сожалении даже было что-то, похожее на злость. Любовь, заставлявшая отчитываться по часам, становилась помехой, которая заставляет протестовать, и он добавил:
– Может быть, я не вернусь сегодня вечером.
Он поднял глаза, чтобы понять эффект последней фразы и увидел, что Бихтер побледнела. После небольшого колебания молодая женщина сказала:
– Но вы мне обещали эту ночь.
Бехлюль забыл об этом обещании. Он с трудом сдержал дерзость, толкавшую его быть грубым, жёстким мужчиной. Конечно, его раздражало, что в его малейшую свободу вмешивалась эта женщина со своей любовью. Он сказал, чтобы не дать неприятного ответа:
– Неизвестно, вернусь ли я. Я говорю это на всякий случай. В такую солнечную погоду что-то кипит в моих жилах, заставляет бежать из душного дома, гулять, свободно дышать.
Он говорил с Бихтер с улыбкой и лживым взглядом. Внезапно ему пришлось остановиться, он замолчал, вздрогнув от холодности своего голоса и этой лжи. В уголке губ Бихтер, в незаметной ямочке, которая всегда дрожала с тенью улыбки, появилась горькая усмешка страданий сердца, почувствовавшего первый крах мечтаний печальной, обманутой женщины. Женским чутьём, чутьём женщины, которую начали обманывать и которая теперь не могла не любить, Бихтер поняла, что голос этого улыбавшегося мужчины, который пытался найти себе оправдание, был ложью. Что это была за ложь? Почему ей лгали? Она не знала, но была уверена, что это ложь, она ясно увидела это в глазах Бехлюля.
Она почувствовала сильное страдание, будто что-то было убито глубоко внутри неё и посчитала, что будет слишком добавить или заставить его сказать ещё хоть слово. Она не ответила, но что-то в её взгляде говорило Бехлюлю: «Ты лжёшь!» Бехлюль понял значение этого взгляда и сказал, желая объяснить свою ложь с помощью другой лжи:
– Сказать правду, Бихтер? Я убегаю от Нихаль, да, именно от неё… Подумай, скоро приедет гувернантка и она устроит скандал. Я знаю Нихаль, она откладывает всю ярость на потом. Кроме того, раз нужно всё сказать, мне немного жаль Нихаль. Я становлюсь таким слабым в подобных вопросах, понимаешь? Лучше всего мне не находиться в этой шумихе.
Бледная Бихтер молча слушала. Бехлюль захотел закончить эту речь, которая как началась, так и не кончалась, и сказал:
– Потом, как знать, может быть ночью, когда никто не заметит…
Он не смог закончить фразу, они оба вдрогнули, услышав вдали шум ссоры Несрин и Шайесте. Разговор тихим голосом в холле был непростительной неосторожностью. Бехлюль громко сказал:
– Тётя, скажете девушкам? Пусть не ложатся, пока не затопят в моей комнате. Может быть, я вернусь ночью…
Наверху Нихаль продолжала играть на фортепиано. Ошеломлённая, будто что-то внезапно упало ей на голову, Бихтер была не в силах думать о смысле события, которое за минуту выкинуло её из казавшегося удобным счастья в страшные мучения и ждала, слушая доносившиеся звуки фортепиано, похожие на шум мира, разрушившегося у неё над головой. Она, как в тумане, говорила себе лишь одно:
– Значит теперь началась ложь!
Она в ту же минуту забыла все подробности этого короткого разговора и не смогла бы вспомнить, даже если бы заставила себя. В её памяти была только ложь, ложь, которая отчётливо читалась в глазах Бехлюля. Затем потихоньку, в вихрях громкой музыки сверху, уносившей обломки разрушенных миров, туман в её голове начал рассеиваться, обнажая воспоминания. За две минуты она одну за другой вспомнила все мучительные подробности этого короткого разговора, услышала лживый голос Бехлюля, одно за другим говоривший все те лживые слова.
Значит, ему было жаль Нихаль и сказать это означало осудить её. Затем рассеявшийся туман обнажил и более далёкие воспоминания, показал все забытые вещи, которым не придавали значения и не считали нужным помнить, слова недавних встреч, пустяки, которые только теперь стали иметь значение. За две минуты молодая женщина почувствовала, что рядом со зданием любви открыла страшный тёмный рот невозможная и невиданная прежде бездна и дохнула ей в лицо холодом. У неё не хватило сил подняться наверх и пройти мимо Нихаль и она бросилась в кабинет мужа.
Когда наверху маленькая Нихаль играла на фортепиано приходившие ей в голову безумные произведения, чтобы с отчаянием задушенного голубя не трепыхаться, не извиваться от страдания, гнева, бессильной ярости поражения, бросив на пол своё бедное, больное тело, дрожавшее от последнего удара страшной блаженной скорби, боль, которая, казалось, вырывала мозг из затылка, с каждой минутой сильнее пронзала когтями голову, вырывала крючками вены.
Вдруг руки ребёнка напряглись, пальцы застыли на клавишах и она с глухим криком застыла, не в силах повернуть голову, как будто в её затылке застрял гвоздь.Тогда она почувствовала, что кто-то подбежал, держал, пока её покачивало, и, немного приобняв, посадил в кресло, где чуть раньше сидел Бехлюль. Обморок продлился всего минуту. Это было похоже на бурю, которая прошла, не успев разразиться. Нихаль очнулась от обморока с улыбавшимися глазами. Тогда она увидела у своих ног Бешира, чьё тонкое темнокожее лицо почти побелело и который сжимал в ладонях её руки, холодные как кусочки льда.
– Бешир, это ты? – спросила она.
Да, это был он. Бешир и сегодня, как верная тень, последовал за ней из сада и ждал на площадке у лестницы, рядом со стеклянной дверью. Он видел, как Бехлюль целовал кончик брови Нихаль. Когда тот ушёл, Бешир тихо ждал, понемногу подходя ближе, чувствуя все страдания Нихаль, у ног которой хотел умереть с неведомой потребностью и безнадёжной преданностью бедного обездоленного существа, ощущая, что его душа тоже раздавлена этими страданиями.
Он смотрел на Нихаль с искрой счастья в глазах. Нихаль хотела улыбкой вселить в него уверенность.
– Маленький обморок! От усталости…
Затем твёрдо добавила повелительным тоном:
– Ты никому не скажешь, понимаешь, Бешин? Я так хочу.
Искру счастья, вспыхнувшую секунду назад в глазах Бешира, вдруг заволокло облаком, облаком слёз, и, не в силах больше прятать свои страдания, он опустил тонкое, чувствительное, похожее на изящную вышитую игрушку лицо на колени Нихаль и заплакал…
Нихаль не мешала ему; она сидела, оперев голову на спинку кресла, в её взгляде было облегчение, словно тепло слёз, падавших ей на колени, утешало её. Наконец, для её невыразимых страданий нашлись слёзы, которые льются открыто и которые не нужно скрывать. Эти слёзы лились из чистой души Бешира, которая неведомо как страдала и мучалась.
16
Сегодня, нанеся Нихаль ужасный удар, Аднан Бей почувствовал, как в его сердце заныло отцовское чувство, глубокое чувство, которое долгое время было скрыто, как будто умерло. С момента женитьбы он не пропустил даже самого незначительного прояления мучений, изводивших душу Нихаль. В его глазах они были настолько обязательными, что он начал ждать их проявления ещё до женитьбы и потом, перед лицом страданий Нихаль, снял с себя ответственность и считал их приступами болезни, которая безвредна и, конечно, пройдёт, но полное выздоровление потребует времени. Он даже смотрел на мучительные удары, постигшие Нихаль, как на тяжёлое, но в итоге исцеляющее лечение. Сначала он решил отдалиться от Нихаль, чтобы сблизить её с Бихтер, и держался вдали от дочери. Затем он решил отстранить тех, кто мог помешать установлению мирной обстановке в доме, злоупотребляя слабостью её чувств, и убрал Шакире Ханым с мужем и дочерью. Теперь в качестве абсолютно необходимой меры он принял решение об удалении старой девы, которая была известна как большой враг Бихтер и считалась вредным гостем, чьи уловки нарушат покой семьи.
Аднан Бей не смог определить причины появления нового мнения о мадемуазель Де Куртон, которую когда-то считал детям второй матерью. Несколько вроде бы невинных слов Бихтер, её взгляд на мужа с красноречивой улыбкой после того, как она смотрела на гувернантку в ответ на раздражительность Нихаль и смысл, выраженный без слов, постепенно проникали, растекались подобно капле масла, случайно упавшей с кончика иглы на шёлковую ткань, увеличивались и, наконец, полностью завладели его рассудком. Наконец, сегодня утром страх, заставлявший его сомневаться в исцеляющем действии ударов, нанесённых Нихаль, страх обмануться, нет, быть обманутым, ужасный, горестный страх пронзил его сердце остриём огненной иглы и заставил ныть отцовское чувство, молчавшее в забытом уголке сердца.
Неужели он убивал дочь?
В саду он задрожал от ужаса перед лицом этого вопроса со страшным обвинением, как только от него сбежала Нихаль. Сначала он хотел выбросить его из головы. Изучая его более практично и здраво для получения ответа, он сумел обнаружить настолько большую ответственность и такое горькое отчаяние, что старался не думать, чтобы избежать этого.
Он пошёл к себе в комнату, чтобы заняться делом. Уже несколько дней он вырезал лицо Бихтер из красивого корня грецкого ореха. Когда он брал его в руки, то неведомо как, может быть интуитивно, искал другое лицо, которое было позабыто и брошено среди сломанных досок, незаконченное лицо Нихаль. Не в силах приняться за начатое лицо Бихтер, он посмотрел томным, нерешительным взглядом, следовавшим больше неясной потребности сердца, чем собственному выбору, на утонувшую в груде мелочей в тёмном углу комнаты фотографию, которую не осмеливались ни убрать, ни поставить на видное место, похожую на стёршуюся от старости фотографию первой жены и подумал, что на сей раз она вдруг ожила, обрела форму, поднималась из тёмного угла и приближалась к нему; искрившиеся от злобы и ненависти глаза приблизились к его глазам и кричали с болью матери, ранившей душу:
– Ты убиваешь мою дочь?
Оставшиеся позади два года супружеской жизни представали перед ним внушительной ответственностью, он постоянно видел Бихтер и Нихаль в виде картинок, появлявшихся и исчезавших со вспышкой молнии. Жена и дочь гонялись друг за другом в его сознании, словно желая заслонить друг друга. Он сидел на стуле с куском корня в руке и думал с большой раной страданий в сердце. Пяти-десяти минут хватило, чтобы появилась эта рана. Было время, когда отец вернулся к дочери. Он испытывал желание плакать из-за Нихаль и хотел подчиниться этому желанию. Затем он так испугался последствий неправильной жизни, которую теперь нужно было признать, и одолевшего его чувства сострадания, что невольно, из опасения, сообщающего о приближающейся в темноте опасности и защищающего от неё, его рассуждения перестали следовать по этим запутанным следам. Когда он насыпал горсть соли, которая успокоит боль, на рану, образовавшуюся в его сердце из-за Нихаль, то не мог помешать ныть другой сердечной ране и эту вторую рану уже нельзя было успокоить, под слоём соли, насыпанной для успокоения боли, рана всегда неожиданным образом открывалась, становилась глубже и просыпалась огненная, ядовитая боль.
Эта рана была раной супружеской жизни. Сначала она была похожа на маленькое, незаметное пятнышко. Его настолько опьяняла надежда быть счастливым с Бихтер, что удавалось не чувствовать ноющую боль в точке прикосновения маленькой иглы. Постепенно игла уходила глубже, точка стала горестной раной и её уже было невозможно не чувствовать. Этим отравлялась вся супружеская жизнь. Он старался выглядеть счастливым, но считал себя таким же фальшивым, как тех, кто скрывает ужасную болезнь за нарядным внешним видом. Раньше свежая радость счастья заслоняла эти мучения, теперь они давили и душили его счастье. У него была депрессия и он решил, что несчастен. Этот брак был ужасной ошибкой. Он понял это, когда почувствовал, что в его объятиях Бихтер была бездушным неживым предметом, бесчувственной мёртвой женщиной, которая не ощущала волнения от объятий, отводила взгляд от его глаз, будто искала на горизонте другую любовь, отдавала тело, а не поэтичное женское тепло. Бихтер, казалось, отдавалась кому-то другому, находясь рядом с ним. Во время самых горячих, страстных поцелуев его губы мёрзли от холодного дыхания и в ту секунду вьюга проносилась над волнующим огнём любви. Казалось, что Бихтер не обнимает, а отталкивает его слабыми руками. Холодные, бездушные прикосновения её губ были похожи на мёртвые, сухие поцелуи во сне. Бихтер отдавала тело, но не себя.
Он смотрел на жену с упрёком, чувствуя, что замёрз до глубины души и стены комнаты блаженства как будто превращались в лёд из-за непонятно откуда взявшегося холодного ветра. Упрёк ноющей от страданий мужской гордости приобрёл такое ясное выражение в этом взгляде, что Бихтер внезапно почувствовала необходимость утешить его, нет, попросить прощения за то, что не сумела сделать его счастливее и, положив голову ему на плечо, лёгкими прикосновениями целовала место, где не было щетины под бородой, которое когда-то целовала Нихаль.
В поцелуях была такая лживая холодность, что он чувствовал желание стряхнуть Бихтер с плеча, схватить за запястья, тряхнуть, с дикой ревностью мучить эту женщину, которая не принадлежала ему полностью. Он ревновал её, но чувствовал ужасную ревность не к кому-то, а к себе, к своей старости, к её красоте и молодости, наконец, к тому, что не смог полностью ею завладеть.
Иногда ему хотелось бунтовать, он чувствовал необходимость отомстить, унизив её больным словом. Сколько раз он заставлял её плакать, а потом стыдил себя, считая эгоистом, хотел забыть и заставить её забыть свою ревность как постыдное унижение. Когда Бихтер хотела ласками и поцелуями выпроводить его из своей комнаты, он пытался отвлечься, чтобы оправдать все её отговорки про усталость и недомогание, но когда в замке двери между комнатами с царапающим скрипом поворачивался ключ, что-то разрывалось в его сердце.
Он говорил себе:
– Она точно меня не любит! – Сколько раз во время депрессий эти слова были у него на устах и он собирался сказать:
– Ты меня не любишь! – Потом он так дрожал от страха увидеть более ясное докательство того, что его не любят, что не осмеливался.
Иногда он часами не мог уснуть в своей комнате, терзаясь сомнениями. Допуская, что Бихтер могла кого-то любить до замужества, он ревновал к воображаемым воспоминаниям о воображаемой любви. Может быть, эта любовь ещё не была полностью стёрта из её сердца, может быть, ещё живые воспоминания мешали этой женщине полностью отдаться ему.
Сколько раз он мастерски расспрашивал её, чтобы найти знак, обнаружить подозрительный момент в прошлом молодой женщины.
Однажды в его сердце закралось подозрение, которого он никогда раньше не чувствовал: Бехлюль! Это подозрение не было вызвано каким-то случаем, он признал, что молодой человек может быть опасен, увидев однажды вечером, как они смотрели книгу с картинками. Но Бехлюль, казалось, был настолько далёк от Бихтер, которая всегда так неохотно говорила о нём, что бояться возникновения чего-то опасного между ними показалась Аднан Бею некрасивым, низким чувством дикой ревности, в котором невозможно признаться без стыда. Он пообещал себе больше не думать об этом. Но иногда он замечал, как некое чувство толкало его следить за Бихтер и Бехлюлем; тогда он обвинял себя в постыдности этого и хотел думать о другом.
Он сказал себе, когда он ещё раз подумал о них:
– Невозможно! – и, словно чтобы добиться прощения за свой воображаемый проступок, сказал:
– Бехлюль! Скажи моей супруге, пусть сыграет нам на уде.
После того как было принято решение «отпустить» мадемуазель Де Куртон, Бехлюль нашёл то, что сразу стёрло все подозрения, невольно возникашие в сознании Аднан Бея. Выбрав момент, когда они были одни, Бехлюль приблизился к дяде и на полном серьёзе сказал:
– Видите, один за другим уходят домашние. Думаю, что после мадемуазель Де Куртон Бихтер Ханым захочет отправить меня. Прошу, не смейтесь, у меня есть очень весомые причины так думать. Не смотрите на внешние проявления, я уверен, что она меня никогда не любила. Мне будет достаточно одного Вашего взгляда, как только у неё появится такое желание. Сказать Вам правду? Мне наскучила жизнь в особняке. Стильный, элегантный номер в «Пера Палас»…
Бехлюль замолчал, услышав голос Бихтер. Подозрения Аднан Бея сводились только к возможности сближения Бехлюля и Бихтер и в его воображении, которое повернуло мысли к прошлому жены, не было сил предположить, что их отношения могли стать достаточно близкими, чтобы оправдать бесстыдную ревность. Но в его сердце была глубокая злость к Бехлюлю. Он не мог быть таким же весёлым, молодым и красивым, как Бехлюль, и когда он видел его рядом с Бихтер, злость заставляла желать, чтобы его там не было. Присутствие этого молодого мужчины в их жизни словно говорило Бихтер о старости мужа.
Аднан Бей осознал это чувство по отношению к Бехлюлю, когда однажды тот проявил желание поступить в одну из дипломатических миссий. Если прежде он очень осторожно относился к подобным идеям Бехлюля, то на сей раз сразу одобрил его идею, заметил это противоречие и без труда нашёл истинную причину. Да, надо было признать, что молодой мужчина был лишним в их жизни.
Он не обсуждал с Бихтер высказывание Бехлюля по поводу мадемуазель Де Куртон. Сегодня он вспомнил об этом, когда сидел у себя в комнате после возвращения из сада. Он спросил у вошедшей в комнату Бихтер:
– Бехлюль ушёл, не так ли?
Бихтер ответила, не глядя ему в лицо:
– Да, наверное, и ночью не придёт.
Аднан Бей улыбнулся:
– Он так послушно провёл зиму, что мы можем отпустить его на одну ночь.
Бихтер села на диван и взяла в руки вышивку. Она не поднимала глаз. Аднан Бей, улыбаясь, добавил:
– Знаете, что мне недавно сказал Бехлюль? Он боится, что после мадемуазель Де Куртон очередь дойдёт до него.
Бихтер подняла глаза и посмотрела, ожидая объяснений:
– Кажется, ты не понимаешь, Бихтер. Известно, что все ушли из-за тебя и Бехлюль считает, что теперь будет казаться в доме лишним.
Аднан Бей встал с места, сел рядом с Бихтер, приблизился к её лицу и сказал с той же улыбкой:
– Кажется, Бехлюль хочет снять жилище в Бейоглу и пытается найти для этого повод. Если у него есть такая идея, я не стану возражать.
Бихтер не отвечала, она чувствовала, как кровь ударила ей в лицо и боялась показаться неравнодушной. В её сердце зародилось небольшое подозрение. Эти слова, сказанные с улыбкой, могли быть искусным допросом, скрывавшим ужасную бурю, и она, задыхаясь, сказала: «Конечно!» Потом пожалела об этом и добавила:
– Хочу сказать, что, по-моему, это совершенно неважный вопрос; только прошу, пусть Бехлюль Бей не впутывает меня, если уедет, мне надоело отвечать за всех, кто уезжает.
Бихтер говорила сердито, а Аднан Бей ещё больше заулыбался, прижался поближе и сказал:
– Нет, признайся, Бихтер. Думаю, ты будешь довольна, если Бехлюль съедет.
Качая головой, она сказала:
– Может быть!
У неё стучало в висках. Сейчас её занимала только одна вещь из этого разговора. Значит, Бехлюль уедет не на одну ночь, а навсегда и кто знает, где и с кем он будет проводить каждую ночь? А что будет с ней, с женщиной, которая отдалась ему всей душой? Внезапно она почувствовала такую враждебность по отношению к Бехлюлю, что захотела отомстить ему и в ту же минуту признаться мужу во всех грязных предательствах. За секунду перед ней будто разрушилась её жизнь. Затем она вдруг нашла чем обмануть себя:
– Но всё это может быть ложью. Может быть, он приедет сегодня ночью, может быть, вернётся днём, сейчас, через час или два…
Ей захотелось побыть одной, она испугалась, что если пробудет с мужем ещё немного, то не сможет оставаться равнодушной и владеть собой. Её спасла Шайесте, которая открыла дверь, чтобы позвать на ужин.
***
Сначала ушли Нихаль и мадемуазель Де Куртон, которая вернулась под вечер, а чуть позже Аднан Бей. Бихтер осталась одна в особняке. Весь день она не могла думать. Казалось, её невольно влекло волной. Когда все ушли, она пошла в комнату Бехлюля и несколько часов думала там, в кресле Бехлюля у открытого окна, с весенним наслаждением вдыхая прохладный воздух, не портивший этот прекрасный зимний день.
Последние лучи солнца сонно касались холмов Канлыджи, вдали белизной мутной бутылки сверкал край белого облака, медленно плывшего со стороны Бейкоза, под которым находилась широкая линия в форме постоянно сгущавшейся тени. Мимо проплывали лодки, касавшиеся спокойных вод Босфора в этот прекрасный зимний день. Пока какой-то пароход оставлял за собой клубы чёрного дыма, скрываввшие особняки на противоположном берегу пролива, крупное английское судно, на палубе которого бегали туда-сюда четыре или пять человек, тихо, как будто одиноко, двигалось к Чёрному морю.
Бихтер, равнодушно смотревшая на такое каждый день, сегодня погрузилась в раздумья. Из размышлений она смогла сделать только один вывод: ждать Бехлюля. Если он не придёт ночью, она решит, что всё кончено. Тогда она станет презренной, несчастной женщиной.
Как он проведёт эту ночь, если не придёт? О Боже! Значит её счастье зависело от такой мелочи. Она говорила себе:
– Но это невозможно. Ложь, придуманная, чтобы обмануть её! Какой дурой надо быть, чтобы не понять этого.
Затем она соединила то, что услышала от мужа со словами Бехлюля и нашла связь между ними. Потом в изнеможении сказала:
– Нет, он не придёт; кончено, всё, всё кончено.
Говоря, что всё кончено, она смотрела на воды, со слабым плеском ударявшиеся о берег пристани. Воды пролива, с младенчества певщие ей колыбельные, казалось, повторяли с искренностью старого, понимающего друга:
– Да, всё, всё…
Она никогда не считала воды моря компаньоном своей совести и другом своих чувств, хотя провела всю жизнь на берегу моря, слушая мелодии воды, бесконечно омывавшей берега и собиравшей неведомо сколько мыслей и искренних разговоров. Наступавшая темнота, словно желая оставить её наедине с собой, начала понемногу стирать пейзажи и затуманивала противоположный берег, выпуская края полупрозрачного тюля. На холме была пара окон, блестевших в последнем мареве заката как красные глаза, которые давно закрыли свой рубиновый взгляд. Глаза, казалось мерцавшие у подножия Канлыджи, открывались и закрывались. С неба медленно струились молчание и тишина, усыплявшие душу. Казалось, что природе поют беззвучную колыбельную. Вдруг звук свистка, нарушавший тишину, заставил Бихтер вздрогнуть; может быть, это был он. Пока что-то в сердце заставляло думать, что он обязательно придёт, что-то другое говорило: «Ошибаешься, он не придёт, теперь всё кончено, всё, всё…», – затем вода повторила с тайной усмешкой: «Всё, всё…»
Её взгляд был невольно прикован к видневшемуся углу пристани, она ждала, что оттуда появится тень. Она высунула голову, увидела Нихаль и старую гувернантку, за которыми следовал Бешир, и отодвинулась, не желая, чтобы её заметили. Теперь её мысли изменили направление и пошли по другому пути. Эта девочка, как привидение, напомнила ей о долгих страданиях. Несколькими незаметными штрихами она нарисовала историю своей супружеской жизни. Она считала её отравленной горькими, пустыми, бесполезными страданиями, постоянными войнами за то, на что она надеялась, но не получила. Чего она ожидала и всё ещё ждёт от замужества? Исполнения, пусть не полностью, желаний, которые когда-то были загаданы в мечтах молодой девушки. Богатство, роскошь, украшения… Сегодня у неё было питаемое ими молодое желание, но сами они стояли с поникшей головой, как печальные дети-сироты. Замужество удовлетворило желания молодой девушки, но оставило неудовлетворённым женское желание. Она давно решила, что обманута и несчастна. Потом на горизонте появился проблеск счастья и она всей душой отдалась ему. Она не думала, что существует сила, которая сможет погасить этот слабый свет. Сегодня впервые шальной ветер – предательское дыхание, дующее неизвестно откуда – захотел заслонить облаком этот свет. Что будет, если он погаснет? Бесконечная тьма…
Она хотела улыбнуться, пока думала об этом. Сейчас он придёт, скажет пару слов для объяснения и всё закончится. В конце концов, что сегодня так напугало её? Она считала себя ребёнком. Ещё не прибыл последний пароход. Она подумала, что, может быть, он приедет ночью. Но как он доберётся? Он доедет до Бебека в фаэтоне. Потом? В мечтах она видела, как Бехлюль, преодолевая опасности, плывёт в темноте на лодке, чтобы приехать к ней. Как она будет ему благодарна!
Она осмотрела комнату и поняла, что не сказала девушкам растопить печку. Вдруг она почувствовала, что у неё нет сил сказать об этом. В комнате было темно. Находиться здесь без причины в такое время показалось настолько неуместным, что она захотела встать и уйти. Может быть, Аднан Бей вернулся и спросил о ней. Но в ту минуту тёмная и пустынная комната, ставшая местом тайных встреч и хранившая воспоминания в спящей темноте, хотела подольше задержать её. Словно если она будет ждать здесь, то вероятность возвращения Бехлюля увеличится. Кроме того, сейчас у открытого окна, заставлявшего её дрожать, издалека слышалась приглашавшая её к разговору утешительная речь, мелодия, которая говорила ей: «Скажите, почему Вы не скажете? Знали бы Вы какие тайны, несчастные мечтания, увядшие цветы, несбывшиеся стремления, умершие надежды выброшены из окон на берегу! Знали бы Вы, какие ласкающие душу траурные слова мы придумываем, в какие саваны из тонкой и мягкой пены заворачиваем этих бедных мертвецов и, качая, уносим в виде скромных похорон под медленно капающие печальные слёзы Млечного пути. Знали бы Вы, сколько страдательных слёз проливается с нами. Есть ли и у Вас мёртвая мечта, чтобы оставить нам, и несколько капель скорбных слёз, чтобы пролить из-за этого? Вы, радостная и весёлая, были так чужды рыданиям. Значит всё кончено, всё, всё…»
Тогда она заметила издевательский смех в утешительной речи и этот беззвучный смех показался ей похожим на чей-то голос: на голос Пейкер…
Она давно поняла, что Пейкер была права. Скромный, бедный, простой брак, но брак по любви… Брак, который согреет Вашу душу теплом, подарит Вам детей; пусть будут муж, дом, жизнь и больше ничего не будет. Она считала Пейкер счастливой, ведь та любила мужа, хотя у неё не было мыслей, похожих на одобрение зятя. О! Если бы она тоже смогла полюбить мужа, но она не смогла его полюбить и никогда не полюбит.
Значит вся жизнь становилась жертвой одной ошибки. Отныне надежда на счастье заключалась в постыдной любви, которую нужно скрывать, и однажды эта любовь могла влепить ей ужасную пощёчину и сказать: «Довольно!» Что тогда она будет делать?
Звук свистка снова заставил её вздогнуть, проходил последний пароход и она почувствовала, что и на этом пароходе Бехлюля нет. В ней вдруг проснулась горькая уверенность. Бехлюль не придёт и сегодня ночью, пока она корчится в страданиях, будет в объятиях другой женщины.
Она не хотела больше оставаться в этой комнате, ей казалось, что ночью море стало меньше, берег приблизился и всё вокруг прижалось друг к другу, воспользовавшись темнотой. Холмы Канлыджи приближались к Бихтер как величественные тёмные массивы, желая раздавить её.
Она встала, оставив окно открытым, в комнату немного проникал пыльный луч света из двери. В этом темном и пустом месте было что-то, что заставляло её дрожать, будто она совершила тайное убийство. Когда она шла, казалось, что ей в лицо била волна холодного воздуха. Дрожа от страха, она шла, словно остерегаясь разбудить спящих в темноте дикарей, левой рукой немного приподняв платье сзади и прикрываясь правой рукой, чтобы не удариться обо что-нибудь. Она шла туда, где рядом с дверью золотился в пыльном, скользившем через щель свете кусок ковра; вдруг чья-то рука пронзила светом темноту, как будто разорвала занавес. Дверь открыли. Бихтер вздрогнула; ещё не разобрав, кто был на пороге внезапно открывшейся двери, она быстро отодвинулась, наткнулась на диван и села туда с непреодолимой слабостью в коленях. Только тогда она смогла понять, что тенью, стоявшей на пороге, была мадемуазель Де Куртон.
Старая гувернантка, в руке у которой было несколько книг, смотрела на тёмную комнату и хотела увидеть, что внутри. Бихтер боялась дышать. Конечно, из этой неприятной ситуации можно было выйти, сказав пару равнодушных слов, но в ту минуту растерянная Бихтер, которую застали на месте преступления, искала спасения в том, чтобы мадемуазель Де Куртон её не увидела. Она замечала что-то глубокое в глазах именно этой женщины, желавшей пробиться сквозь её манеру держать рот на замке и увидеть скрытую правду. Когда она встречала сверлящий взгляд старой девы, то говорила: «Конечно знает!» Как получилось, что эта тайна проявилась в её взгляде? Сначала бессмысленная мелочь приведёт в действие мнительность, она станет наблюдать за каждым вздохом Бехлюля и Бихтер и, наконец, правда будет понятна, пусть и не точно. Правда в её руках могла быть таким страшным оружием против Бихтер, что не в силах обезвредить оружие, Бихтер решила найти способ избавиться от его владельца. Поэтому она отсылала мадемуазель Де Куртон.
Старая дева всегда ждала этого, но главным образом с той минуты, когда вовремя не сумела закрыть свою дверь и случайно узнала тайну Бихтер и Бехлюля в день, когда уезжали на свадьбу.
Поэтому, когда однажды Аднан Бей уклончиво начал искать возможность сказать, что теперь Нихаль достигла возраста, когда ей не требуется сопровождение гувернантки, старая гувернантка сразу поняла суть дела и спасла его от трудного вступления, а свои благородство и достоинство от унижения увольнения, пусть даже вежливого. Она сама попросила Аднан Бея об увольнении.
Больше всего в этом вопросе старая дева думала о Нихаль и расстаться с ней казалось настолько трудно, что мысленно она всегда откладывала эту минуту. Наконец, когда эта минута была уже так близко, что дольше откладывать было нельзя, она не смогла найти сил сказать Нихаль об этом хоть слово и оставила эту обязанность её отцу.
Сегодня, когда мадемуазель Де Куртон вернулась после полудня, Нихаль сразу сказала:
– Я всё знаю, мадемуазель, всё, всё… Вы мне об этом ни слова не скажете, понимаете? Я сообщу, когда Вы уедете, как можно скорее, может быть, завтра… Пусть всё как можно быстрее закончится, думаю, если это будет длиться долго, я не смогу найти сил. Теперь поцелуйте меня и пойдём гулять, словно ничего нет.
Нихаль не упоминала об этом во время прогулки. Она даже была весела, но иногда щурила глаза и поднимала брови, что заметила старая гувернантка и спросила:
– Дитя моё, почему Вы поднимаете брови и закрываете глаза? У Вас болит голова?