КИПЧАК В АНТАРКТИДЕ

Но проверка будущих полярников ничем не отличалась от военкоматного медосмотра и медкомиссии на водительские права.

В очередях к врачам выспрашивал у опытных полярников о предстоящем. Запомнилось наставление: «Не лезь, куда не просят. А попросят, то пусть только в письменном виде».

Там же понял, что народ на станциях с юмором, и не всё так просто.

Какой-то сорокалетний мужчина спросил:

– Ты фильм «Семеро смелых» видел? – и после моего утвердительного кивка продолжил. – Можешь его забыть. Во-первых, если на станции будет хоть одна баба, то мужики друг друга перестреляют. А во-вторых, там каждый за себя. Это не ученые, это шабашники от науки. И самое главное – у каждого подвига всегда есть виноватый.

Так вот, те, кто готовил выездные документы за кордон во времена «ферросплавного занавеса», могут мои стенания тех лет и пропустить. Вряд ли они узнают что-то новое. А тем, кто мечтал бы по незнанию вернуть то, что так легко и в то же время так болезненно кануло за «горизонт невозвращения», попробую передать степень бессмыслицы и тупой непробиваемости, в которой приходилось нам жить. Окунаться в те события – это как трогать слегка ссохшиеся раны. Вроде и больно, но в то же время по-мазохистски приятно щекотно.

Сразу определюсь: я – за социализм. Но не за липовый. За настоящий, пусть даже с человеческим лицом. Но до него надо дорасти. И не только экономически, не только сознанием, но и душой, которую материалисты не признавали, но которой активно умели манипулировать.

Да, мы жили в стране победившей недозрелости.

Попробую объяснить. Человечество в целом и по цивилизациям в частности проходит те же этапы взросления в своем духовном, научном и производственном развитии, что и каждый отдельный хомосапиенс: первобытнообщинное младенчество, рабовладельческое детство, средневековая юность и, наконец, капиталистическая молодость. Должна когда-нибудь наступить социалистическая зрелость, но не за одну октябрьскую ночь. До нее дозреть надо и не только экономически, но, главное духовно.

А разницу между молодостью, еще несущую в себе эгоизм роста, и акмеизмом (так греки называли взрослость) я осознал в заморских странах на пути в Антарктиду. Как, впрочем, и всю выше изложенную теорию эволюции по Слесаренко, который еще появится на этих страницах.

Продолжим метафору этой теории: Ленин и сотоварищи возжелали, чтобы шестнадцатилетняя кухарка стала и мыслить, и чувствовать, и жить как сорокалетняя матрона. А чтобы никто не мешал опыту, да и чтоб подопытные не разбежались, устроили прочный занавес в виде прочно запертой границы. Некоторые утверждают, что китайская стена тоже должна была выполнять две функции. Но одну точно не смогла. Тюрки триста лет ими правили.

Не знаю, кто у китайцев отвечал за непроходимость стены, а наш занавес был во владении всемогущего КГБ. Когда в фильме «ТАСС уполномочен заявить» девчонка перечила шефу этой конторы, то мне за режиссера было стыдно: он либо жизни не знал, либо заказчика облизывал необычайно усердно.

В каждой организации, насчитывающей более тысячи сотрудников, обязательно имелся Первый отдел, который решал, можно тебе или нет представлять великую страну за ее пределами. Руководили такими отделами офицеры, обязанные иметь «чистые руки, горячее сердце» и соответственно охлажденную голову, не позволявшую ни на пункт не отступать от совершенно неизвестных нам инструкций.

Я должен был сдать в отдел университета девять характеристик, девять анкет и девять личных листков с сопроводительными письмами. Три характеристики подписывались университетской четверкой: ректор, секретарь парткома, председатель профкома и секретарь комсомольского бюро университета. Они лично меня в лицо видели в первый раз в своих кабинетах, когда подписывали бумагу. В ней утверждалось, что я классный парень, пользуюсь уважением товарищей по работе, верен идеалам строителя коммунизма и т.д., и т. п. Затем три характеристики почти такого же содержания, с коррекцией типа «пользуюсь уважением соседей», подписывали районные руководители Компартии, Советов, профсоюзов и комсомола. Но при этом уже со мной лично не знакомых. Так же, как и городские. В их характеристике я уже «пользовался уважением алмаатинцев».

Получить подпись каждого начальника требовало столько же усилий, переживаний и времени, как и сейчас. Хоть в этом ничто не изменилось!..

Анкеты подписывал я один, а личный листок – вместе с начальником отдела кадров университета. После чего документы уходили, но уже без меня, на районные, городские и республиканские уровни недремлющего КГБ. Неоспариваемый вердикт твоей лояльности, надежности и преданности всему, «что завещал великий Ленин», выставлял Всесоюзный комитет. Пройти сквозь такое сито – это вам не через китайскую стенку лазать.

Но кое-что бдительные чекисты все же прошляпили. Почему это получилось, и сам не пойму. Ведь в советское время, по тем же негласным инструкциям КГБ, в заграничную командировку (а экспедиция в Антарктиду такой и была) разрешалось выезжать только женатым мужчинам (почти как во времена славных походов моих предков). А я тогда таковым не являлся. То ли наши чекисты на московских понадеялись, то ли московские на наших, но пропустили потенциального перебежчика. Считалось, что женатый более патриотичен, чем холостяк. Я с этим совершенно не согласен, но, тем не менее, это еще одна странность и проявление удачи в этой истории.

Сейчас, когда на свалке компьютеров больше, чем в работе, многие проблемы того времени кажутся пустяками. Но тогда все пишущие машинки находились на учете в том же КГБ и использовались в основном в госучреждениях (в приемных боссов либо в машбюро). В частном владении, конечно, тоже были.

Прогуливаясь теплыми вечерами по Тулебайке, спальному району ЦК и Совмина, можно было слышать их настойчивое звучание из открытых окон, так похожее на перестук женских «шилек» об асфальт. (Сейчас подумалось: кто не слышал этого звука, стихотворение «Безнадежность ожидания», которое, как и все прочие, ассоциативно вспоминающиеся по мере продвижения рассказа и размещенное в Приложении к этой книге, наверное, не поймет).

Конечно, пишущие машинки были, но у проверенных Партией и очень нужных и преданных ей граждан: писателей, ученых, журналистов верхнего звена.

К таким ни я, ни мое ближайшее окружение не относились. Потому пришлось затратить на печатанье этих бумаг столько времени, сил и нервов, которые с самым простым ноутбуком и принтером обеспечили бы выездными документами всех алмаатинцев.

А вся сложность состояла в том, что все девять отпечатанных анкет и личных листов должны были быть похожи друг на друга, согласно неведомой инструкции, как Партия и Ленин. А они по Маяковскому – близнецы-братья.

Не допускалось разночтений во всех экземплярах – ни в знаках препинания, ни в буквах, ни тем более в словах. Исправления, подтирания и прочие замазывания исключались.

При этом, если ксероксы и были, то только у спецслужб. То есть их во всеобщем доступе не существовало.

В печатную машинку допускалось (все по той же инструкции) закладывать только два листа бумаги для печатания нужного мне документа, потому что третий печатный лист и в самом деле выглядел уж слишком блекло, особенно если копировальная бумага была «не первой свежести». А ее экономили, ведь она была в дефиците. Как и сейчас. Попробуйте-ка купить: уж теперь-то ее только в специфических музеях увидеть можно. Но, извините, отвлекся.

Итак, машинистке надо было сделать (с учетом, что анкета на двух страницах, а листок – на четырех), более полусотни закладок. Это если печатать без ошибок.

Сегодня даже трудно представить ту обиду и боль, когда «очепятка» выскакивала на последнем слове последней строчки. Перепечатывать всю страницу приходилось заново. Сизиф тут просто отдыхает.

Забыл сказать, что печатные машинки, хоть и не времен Остапа Ибрагимыча, были в основном механическими. Грохот стоял, как от зерноуборочного комбайна. Да и физических сил на печатание уходило не меньше, чем у жнецов казахстанского миллиарда.

Единственная на весь университет электрическая машинка, как торжество победы Фарадея над Ньютоном, пребывала в приемной ректора. Как и миловидные секретарши, она была достопримечательностью помещения. Это был не для меня шесток.

После ходатайства декана физфака, все того же Дмитрия Васильевича, мои бумаги взяли в машбюро университета. Но Первый отдел документы всё время возвращал, находя в них какие-нибудь ошибки.

Сроки поджимали, и я уже был близок к панике, но помог Серик Аскаров.

– У тебя деньги есть? – сразу спросил он, едва понял суть проблемы.

– Смотря сколько, – ответил я. (А что еще ответишь со 150-ти рублевой зарплатой?).

Кстати, я собирался предложить вознаграждение машинистке за аккуратность. Но не знал, как это сделать. Не умел еще.

– У меня одноклассница машбюро курирует. Пригласим в кабак, – доверительно стал объяснять свой план мой бывший гуру. – Я со временем свалю, а ты с ней и договоришься. Не боись, солдат ребенка не обидит. Не разорю: много пить не буду.

Но мне не пришлось даже платить. Утро я встретил во временно пустующей квартире бабушки одной из одноклассниц Серого. На кухне меня ждал завтрак и инструкция, куда сунуть ключ, что проверить, когда и во сколько прийти за документами.

Чем я ей понравился, даже сейчас не пойму. Ну, уж точно не как опытный мужчина. В эту ночь она сама научила меня им быть. По крайней мере, в постели. Все, что у меня было до нее – это даже вспоминать стыдно. А что было после…

Нынешнему поколению, наверное, трудно понять сексуальные проблемы, стоявшие перед комсомольцами и комсомолками Советского Союза. Всесоюзное ханжество в этом вопросе порождало поголовную неграмотность. Опыт, часто содержавший в себе много надуманного и нафантазированного, передавался, как правило, случайным образом в доверительных разговорах со старшими братьями и приятелями. Сейчас о том времени есть что-то вроде шутки.

Сын сочувственно говорит отцу: «Вот вы в дремучем времени жили. Поисковиков не было. Про секс ничего не знали. Даже не знали, где у женщин эрогенные зоны находятся». 00000

Отец и отвечает: «Да, сынок, боялись всё и всего подряд».

Незнание порождает страх. Моя первая женщина (все девчонки до нее были такими же дурёхами в этом деле, как и я) научила меня преодолевать его.

Только недолго длился наш роман. Как-то срочно пришлось уехать в Москву на стажировку в Долгопрудненскую станцию регистрации космических лучей. Учился там всему, что должно пригодиться, дабы не провалить зимовку. Заодно упаковал все необходимые для экспедиции материалы и аппаратуру по ящикам и промаркировал их для отправки на сухогруз.

Когда вернулся, то узнал: моя секс-наставница отбыла с мужем-офицером погранвойск оберегать рубежи необъятного СССР. Кто знает, но если бы тогда узнал ее новый адрес, то многих удивил бы и подвел. Прежде всего, себя…

Больше ни с документами, ни с Особым отделом проблем не было. Я был зачислен в Антарктическую экспедицию и с волнующим нетерпением ждал вызова…

Почему так поздно взялся описывать давно канувшие в Лету события? Почему не сделал этого раньше? Наверное, боялся: за правду, без которой писать скучновато, и пострадать можно. И не только самому. А когда появилась возможность высказываться без последствий, то вокруг начали разворачиваться такие события, что все прошлое показалось мелким и неинтересным.

Но Время не останавливалось, и стал замечать: «поколенье младое, незнакомое» несколько искаженно воспринимает и понимает прошлое.

Так называемая «аберрация времени» стала наблюдаться в виденье молодых людей, не присутствовавших тогда в силу объективных причин и не знающих о той жизни в силу субъективных. Даже сын, выросший на наших с женой воспоминаниях, живо интересующийся ими, кое-что путает и неточно воспроизводит детали семейной и общественной хроники.

В народе давно замечена корреляция видения большого от расстояния. Наверно, я прошел тот путь, с которого, как с пригорка, ясно просматривается вся долина прошлого. И то, что дальше, видится яснее и четче, чем окружающее меня.

Желание не потерять дорогое из памяти заставляло садиться за компьютер и фиксировать безвозвратно уходящее от нас, излагая события в той последовательности, как они происходили, иногда ненадолго забегая вперед или углубляясь в прошедшее.

Пригодится ли это молодому поколению? На этот вопрос, дорогой Читатель, ваш автор уже ответил в стихотворении «О судьбе», которое, как и все прочие, в Приложении к этой книге.

Тем не менее, долг – поделиться опытом нажитого – я выполнить обязан.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДОРОГА

1. Пророчество Серика

Если почти все, изложенное выше, можно как-то проверить и даже опровергнуть, то дальнейшее описание во многом будет настолько личностно-субъективное, что может быть принято и за фантазии автора.

Совершенно не знаю, как сейчас отправляют полярников на шестой континент, но во время моей одиссеи самолеты туда не летали, поезда не ходили. Переплавлялись на двух видах водно-морского транспорта. Личный состав экспедиции: руководство, ученые, вспомогательные службы; плыли, а по-морфлотовски – шли (по морским понятиям, плавают только экскременты) на «пассажирах» – туристических лайнерах. А приборы, аппаратура и сопутствующие материалы, упакованные в ящики и контейнеры, промаркированные каждым отправляющим, уходили на сухогрузах и ледоколах.

Я лично участвовал и в упаковке, и в маркировке, и в погрузке в Ленинградском порту на «Михаила Сомова» своего груза где-то в ноябре месяце.

Кстати, во время экспедиции этот трудяга застрял во льдах, а с нас, полярников в это время собирали по три рубля на памятник первооткрывателю Советских антарктических экспедиций Михаилу Сомову. Гарри Анатольевич Слесаренко, уже мной упомянутый, тогда пошутил: «А какому Сомову памятник: человеку или пароходу?»

Где-то в середине января, через семь месяцев после вопроса «Кто хочет в Антарктиду?» и за неделю до посадки на туристический лайнер «Эстония» (который выходил из незамерзающего порта Риги), я снова прилетел в Москву в Долгопрудненское отделение Физического института Академии наук СССР (ФИАН) в командировку от КазГУ с формулировкой: «с дальнейшим участием в Советской антарктической экспедиции». Это означало для меня, что в Алма-Ату я вернусь либо «со щитом», либо…

Но об этом даже боялся думать. Хотя надо было. Особенно раньше.

А потому на Долгопрудненской станции пытался урвать за два дня то, на что у приличных людей года уходят. Расспрашивал всех, кто там побывал (а до меня было уже в Антарктиду более пятнадцати «ходок»), с руководителями программы согласовывал, на что обратить особое внимание в предстоящей моей работе. Как показала зимовка, особенно ее первый месяц, – двух дней явно оказалось маловато…

Понравилось, что общались на равных. Хотя они, да и я сам, чувствовали разницу не только в возрасте, но и в научном статусе. Это располагало, и порой я не стеснялся задавать вопросы, выказывавшие мою низкую профпригодность. Ведь по образованию я был физик-лазерщик. А в обсерватории «Мирный» должен получать командировочные как инженер по стратосферному зондированию космических лучей.

А это, как всё еще говорят в Одессе, «две большие разницы».

Конечно, что-то читал, безусловно что-то расспрашивал про физику космических частиц и все связанное с этим. Даже проходил практику на алма-атинской станции. Но опыт, как и его отсутствие, – конфликт мешка и шила.

При виде моей квалификации, в глазах москвичей появлялось тусклое свечение безнадёги. Но деваться им было некуда. Как и мне. Не объяснять же про национально-финансовые проблемы Коломийца?

На Долгопрудненской станции я также забрал то, что не ушло с багажом. Среди прочей мелочевки был и калькулятор. Прибор по тем временам крайне дефицитный, хоть и нашего, советского производства. О нем шутили: ничего, что медленно считает, зато самый большой микрокалькулятор в мире.

В Алма-Ате этих счетных приборов еще не было. На полярной станции «Мирный», да, впрочем, и у всех, кто со мной был на корабле, тоже.

Когда расписывался в его получении, то и не подозревал, что приобретаю центр притяжения всех, кому надо быстро посчитать деньги. Или кому было лень их считать на бумаге в столбик.

А быть востребованным в условиях морского перехода и долгой зимовки – это как руки зимой в горах у костра погреть.

В заключение меня благословили на околонаучные подвиги и выдали командировочное (но теперь уже от московского ФИАН) в Ленинградский научно-исследовательский институт Арктики и Антарктики (НИИАА), который, надо отметить, планировал, финансировал и организовывал все эти экспедиции на оба полюса Земли.

Я тогда еще не понимал, что положение командировочного давало мне некоторые привилегии на зимовке по сравнению с профессиональными полярниками, сиречь работниками института Арктики и Антарктики. Но об этом расскажу на станции, если дочитаете.

Перед самым вылетом в «колыбель революции» я должен был еще посетить инструктора ЦК КПСС не помню по каким вопросам.

Волею случая оказался в самом центре политического сердца СССР – здании ЦК. Говоря современным языком, я попал в самый главный сервер нашей тогдашней страны. Отсюда шли мегабиты приказов как в столицы республик, в областные центры, в поселки городского типа, так и до дальних аулов чабанов. После спущенных сверху директив страна подвергалась вначале встряске, потом усушке с утруской, а затем намечались новые рубежи.

Честно: чувствовал себя, как кролик в гостях у удава. Само здание, его интерьеры, охрана – все заставляло помнить, кто ты по сравнению с мировой революцией.

Был принят в небольшом кабинете, но за большой дубовой, как положено, дверью и с окнами во всю стену. За солидным двухтумбовым столом сидел седеющий дяденька в стандартной униформе аппаратчика. Он сразу же расписался в моем пропуске, выяснил, куда и зачем еду и быстро рассказал о том, как себя вести за границей и как отвечать на каверзные вопросы провокаторов, чтобы не подвести всю страну.

Затем я подписал бумаги, где сообщил, что лекцию усвоил и поклялся: Родине не изменю.

Последнее также надавило на мозоль самолюбия, как и незнание деканом моей фамилии.

Признаюсь, любил и люблю Советский Союз и никогда не собирался его бросать, а тем паче – предавать. Особенно его цели, пусть пока и неосуществимые.

Но в то же время в том кабинете я снова почувствовал себя разведчиком, но уже забрасываемым в самое логово врага. Вспомнилось пророчество Серика Аскарова.

Под конец получил брошюрку с незамысловатым названием «Сто вопросов и сто ответов советских граждан за рубежом».

В ней содержалось все то, что произнес инструктор. Он просто знал ее наизусть, как таблицу умножения. За ее обладание тоже пришлось расписаться.

Жаль, что не сохранилась та памятка растерявшемуся туристу. Тогда казалось: наш строй нерушимый, и такой «макулатуры» будут вагоны…

А сейчас было бы забавно почитать.

В ней, например, рекомендовалось уходить от вопроса о заработной плате, а «если провокатор настаивает, то следует ответить: „Я не знаю, какая моя зарплата в долларах, но за квадратный метр жилья мы платим полдоллара в месяц“. Как правило, этого аргумента достаточно, чтобы убедить враждебно настроенных к нам граждан в вашей социальной защищенности».

Дословность не гарантирую, но смысл текста и построение были такими.

И понятно, оклады советских инженеров были тогда сравнимы с оплатой дворника в капиталистических странах. Но защищенность на самом деле была. Тут даже к доктору не ходите. Бесплатное образование, здравоохранение и недорогое жилье позволяли тому же мидл классу безалаберно думать о будущем не только своем, но и детей. Сейчас эту роскошь – не беспокоиться о будущем – позволить себе могут только бичи.

Ну, да Бог с ним. Более серьезные бумаги пришлось подписывать с Ленинградским НИИАА, куда за ночь добрался из Москвы на экспрессе «Красная стрела».

Я сдал в Первый отдел института свой серый «серпастый и молоткастый» гражданский паспорт с гербом СССР, а получил взамен не менее «серпастый», но «краснокожий» паспорт моряка. Затем расписался в получении и выволок со склада этого института на место своей временной дислокации все необходимое на зимовке обмундирование.

Это были подбитые верблюжьей шерстью плотные куртка и штаны (КАЭшка – костюм антарктической экспедиции); кожаные куртка и штаны военного покроя (голифе); суконный, как у подводников, костюм; кальсоны шерстяные и хлопчатобумажные; две пары шерстяных и простых носков; нижнее белье; вязаные шапка-маска, шарф, перчатки; кожаная на меху шапка (как у трактористов); меховые рукавицы; валенки; кирзовые утепленные сапоги; темные очки и еще что-то. В общем, набивался казенный мешок высотой в метр, в один обхват шириной и весом килограммов в двадцать.

В комнате общежития, где остановился у однокашника по 56-й школе Олега Минеева, натянул на себя всю амуницию, только без нижнего белья. Сразу почувствовал себя тяжелым и неуклюжим. Наверное, так себя водолазы в скафандрах ощущают. Даже не представлял, как в этом можно долго ходить. Очень порадовали и удивили шерстяная шапка-маска (их в то время даже в кино не было) и накладной клапан капюшона. Когда его пристегиваешь к куртке, то он закрывает все лицо до глаз. Как потом узнал, он «слюнявчиком» на полярном сленге величался. Не знал я, как мне эта тряпочка в дульники (так сильный ветер называют) пригодится. Тогда же она мной воспринималась, как экзотический прибамбас…

За день до отправки всех отбывающих созвали на общее собрание. В актовом зале института, располагавшегося в бывшем дворце графа Юсупова, собралось человек сто. Многие пришли на него, уже одевшись в куртки каэшек и кожаные галифе, заправленные в «кирзуху». Благо, на дворе стояли морозы. Выглядели полярники на фоне царской лепнины, как революционеры в Зимнем.

Кстати, это подсказало мне, как облегчить личную кладь.

Собравшимся прочли текст временного трудового договора с НИИАА. После чего мы расписались каждый в своем. В нем указывалось, за какие нарушения ты можешь быть отчислен из экспедиции, и тогда все: проезд, проживание и кормежка – за твой счет. Кажется, там стояла цифра 4 тысячи рублей.

Сумма выше 2-х тысяч рублей уже тянула на уголовное преследование. Пьянка, драка, азартные игры на деньги, непослушание приказу начальника – вот тот неполный перечень «развлечений», за которые (за все скопом) на материке получишь ну максимум пятнадцать суток принудительных работ. А сейчас только за одно предоставлялась возможность срок значительно продлить. Минимум раз в двадцать.

Такая «перспектива» как-то напрягала. Это уже были не игры в разведчика. Так как знал: под «мухой» смогу многое, а вспомню не все, тут же дал себе зарок не пить.

Но, что до сих пор удивляет: держал его. Если и выпил, то два или три раза, когда знал, что спиртного мало. И «постился» почти год, пока не отхлебнул из банки с этикеткой «Манго», но уже на корабле «Башкирия». А это произойдет через год, когда буду возвращаться домой.