Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

– Слава богу, спасен! – сказал доктор, еще держа нож в руке.

– Ну, что вы увидели там, в горле? – заглядывая в рот, говорит он. – А, и правда! Там что-то есть! А ну-ка; дайте щипцы, держите голову… – И с небольшим усилием доктор вытащил из горла кусок мяса! Да это было и не мясо, а круглый кусок хряща от коровьего горла.

Больного забинтовали, оставили снаружи кончик резиновой трубки и с большой осторожностью унесли в палату.

– Сестра! Смотрите за ним и докладывайте мне, как он будет чувствовать себя…

Я всю ночь просидела около него; разве только на минутку отходила, когда звали другие больные. Несколько раз приходил дежурный врач:

– Ну что, сестра, все благополучно? – и смотрел пульс.

– Да! Как будто никаких угрожающих симптомов нет; спит, температура чуть выше нормальной…

– Ну, может быть, и выживет! Дай бог! Совсем еще мальчишка! – и доктор уходит.

Утром больной проснулся совершенно бодрым. Смотрит на меня серыми полудетскими глазами… Я погрозила ему пальцем: «нельзя разговаривать!», но по глазам его вижу, что он чувствует себя хорошо. Пришли врачи его осмотреть.

– Нужно отправить его в Тифлис немедленно! У нас нет серебряной трубки, а с резиновой держать опасно! – говорит доктор Михайлов, который делал операцию.

В госпитале началась утренняя работа. Я сдала свое дежурство другой сестре и собралась уходить домой. Но у самых дверей меня задержали.

– Сестра, вы куда? Видите, сколько прибыло раненых? Нужна помощь!

– Доктор, я после дежурства…

– А! Ну, хорошо. Поешьте и приходите помогать. А отдыхать потом будем. Много раненых совсем еще не осмотрены! Особенно из тех, кто ночью прибыл…

Пошла пешком. День был прекрасный. Я очень устала, но свежий воздух освежил и подбодрил меня. Около подъезда гостиницы стоял Гайдамакин.

– Гайдамакин, давай скорее горячей воды, а потом кофе. Я только поем и опять иду в госпиталь. Какие новости есть у тебя?

– К вам заезжала генеральша Зубова. Просила позвонить, как только вернетесь домой.

– Хорошо. Неси воду скорее; да и кофе вместе!!

Я помылась, выпила кофе и хотела сразу же идти обратно. Но сон и усталость взяли свое… Я прилегла и моментально заснула. Мне казалось, что я спала одну минуту, когда от стука в дверь я проснулась. Но было всего два часа дня.

– Барыня, генеральша Зубова приехали, – доложил Гайдамакин.

– Проси сюда! – я соскочила с кровати, вышла в коридор и пошла навстречу поднимавшейся по лестнице Екатерине Михайловне.

– Здравствуйте! Простите меня, что я не позвонила вам.

– Здравствуйте, Тина Дмитриевна! Что с вами? Мы с мужем забеспокоились. Не звоните, не приезжаете…

– Я работаю в госпитале! Сегодня была дежурная и сейчас опять пойду туда.

– Много раненых?

– Очень много! Не успеваем перевязывать; не хватает персонала; а новых раненых все подвозят и подвозят!.. Нас, сестер, всего только пять. У меня на руках еще кухня. Принимаю продукты; смотрю, как развешивают порции мяса и отпускают раненым еду…

– Знаете, нужно немедленно организовать общественную помощь! А насчет персонала я сейчас же заеду к медицинскому инспектору! Он у нас вчера был и говорил, что здесь много врачей и сестер милосердия, бежавших из Сарыкамыша!..

– А что нового есть о Сарыкамыше?

– Ничего пока! Никаких сообщений и никакой связи нет. Но муж говорил, что сюда пришли свежие войска и что-то предпринимают.

– Извините, Екатерина Михайловна, мне нужно идти в госпиталь.

– Я вас подвезу. А потом поеду к инспектору.

В три часа я была в госпитале. За мое отсутствие привезли еще немало раненых…

– Нет больше мест на койках! Будем класть на пол, – сказал доктор Божевский.

Но к вечеру получили телефонограмму: «Приготовиться к приему трех тысяч раненых». Поднялась целая паника! Как приготовиться?! Куда поместить еще три тысячи человек, когда помещение уже и так переполнено! Нужно теплое помещение, еда, перевязочные материалы! Нужны руки, чтобы накормить и перевязать…

Старший врач хватается за голову:

– У меня нет места и для этих-то, – показывая на лежавших и сидевших на полу раненых, которые занимали всякое свободное место.

Позвали на совещание заведующего хозяйством, врачей и даже сестер. Но в это время пришли какие-то военные и прямо обратились к старшему врачу с заявлением, что они должны обсудить с ним вопрос об устройстве новых раненых, которые уже находятся на пути в госпиталь…

Они сели за наши канцелярские столы и стали совещаться. А мы, сестры, за ненадобностью, пошли делать свое сестринское дело к нашим раненым…

– Сестра! Меня не осматривали еще, но рана очень болит; кость у меня прострелена, – говорит раненый казак.

Я нагибаюсь, чтобы посмотреть, как наложена повязка. Казак лежал на полу, укрывшись своим полушубком. Я откинула полу полушубка: нога – как бревно, толстая. Повязку прикрывала разрезанная штанина суконных шаровар.

– Сейчас я принесу что-нибудь подложить под ногу.

Я принесла большой кусок ваты и стала осторожно обкладывать под ногу, стараясь не шевелить ее. И только подсунула пальцы, сразу почувствовала горячее, посмотрела на пальцы – кровь!

– Да вы, сестрица, смелее: нога-то в лубке, – говорит казак, стараясь подбодрить меня. Я положила вату под ногу и пошла сказать доктору, что у раненого кровотечение.

– Где, где он? Несите его в операционную!

– Санитары! Вот этого – на носилки и несите в операционную.

Двое взяли носилки с раненым, а один взял его полушубок и сумку. Оставлять на полу нельзя. Казак еще не записан, и вещи его не сданы; могут пропасть – затеряться…

Принесли. Положили на стол, шаровары и кальсоны сняли; разрезали повязку, сняли лубки. Все было в крови. Доктор осмотрел рану. Нашел в ней осколки раздробленной кости.

После операции я уложила раненого на койку. Для этого пришлось снять с койки и положить на пол менее тяжело раненного.

Подошел доктор Беляев и сообщил, что решено открыть для приема новых раненых другое здание – напротив.

– Сестра! Старший врач только что распорядился, чтобы переменить повязки раненым, которые в этом нуждаются; накормить вновь прибывших и собрать всех в дорогу. Поезд подадут к девяти часам вечера… Скорее за работу! Да, еще новость: вон, посмотрите, пришли еще сестры и врачи помогать нам.

Все это нам сообщил на ходу доктор Беляев.

Легко сказать! Переменить повязки, подбинтовать, накормить и приготовить к отправке на поезд пятьсот человек, из коих половина не могут ходить, а другая половина не имеет рук, чтобы поесть и одеться самому!.. А как это все выполнить?! На каждого раненого надо потратить по крайней мере полчаса времени, чтобы его перевязать, покормить и одеть. Но сами раненые так хотят поскорее уехать подальше от наших – страшных – мест, что, когда подходишь к ним, говорят:

– Сестрица, у меня повязка не промокла.

Другой уверяет, что он сам может одеться. Третий заявляет, что он не голоден… И, конечно, при таком настроении у всех – дело подвигается скорее. Раненых выносят и кладут на подводы, а кто может идти сам, идет и садится на эти огромные фургоны. Наконец все погружены и готовы трогаться на вокзал. Но и тут без сестры не обходится:

– Сестра Семина, вы будете сопровождать раненых из третьей палаты, там двое тяжелораненых; у одного осколок в животе. Скажите поездному врачу, – говорит доктор Михайлов.

Залезаю в фургон, где высоко, на толстом слое сена, лежат раненые. Фургон трогается. При каждом толчке раненые стонут, а я кричу вознице: «Тише, тише!» Но снег, скованный морозом, как стальной, и каждый маленький комок, попавший под колесо, встряхивает фургон и доставляет новые страдания раненым… Никакой помощи сестра на таком коротком расстоянии оказать не может, но раненых одних отпускать не полагается. Как только фургон остановился на платформе около санитарного поезда, я спрыгнула и пошла к вагону. Дверь из вагона открылась, и оттуда вышли санитары и врач.

– Доктор, вот в этом фургоне двое тяжелораненых, один в живот.

– Хорошо! А список раненых у вас?

– Нет, список привезут в одном из последних фургонов.

Я сдала своих раненых, забралась на сиденье рядом с возницей, и мы поехали обратно в госпиталь.

Эту дорогу, от госпиталя и до станции, каждый фургон проделывает раз десять за вечер, пока не перевезут всех раненых. Когда мой фургон въехал во двор госпиталя, я увидала у противоположного здания, которое приготовили к приему новых раненых, целый ряд таких же фургонов, как и мой. Но было видно, что эти приехали издалека – лошади были сплошь покрыты инеем.

– Ну что, сестра, благополучно довезли? И сдали? – спрашивает доктор. – Теперь сразу примемся за вновь прибывших… Человек двадцать придется оставить для немедленной операции! А может быть, и больше. Сестра, берите карандаш и бумагу и записывайте. А я буду осматривать и говорить вам, что записывать.

Есть такие раненые, которых сразу нельзя отправлять; нельзя трогать их с места: нужно дать ранам немного поджить, надо остановить кровотечение. Страшные раны в голову, живот, в грудь. Или когда перебиты большие кровеносные сосуды. При малейшей неосторожности происходит смертельное кровотечение.

– Сестра! Раненые готовы к погрузке. Можно выносить?

– Выносите, выносите.

– Сестра, где списки раненых? Этого включите к отправке, – говорит доктор.

Я записываю имя, фамилию и род ранения, зову санитаров, спешно одеваем, и санитары выносят на подводу. Наконец последний вынесен! Сразу наступает в палатах тишина… И только теперь чувствуешь, как устала! Хочется сесть и забыть все…

– Сестра! Раненый Ященко забыл в столике письма, – влетая в палату, говорит санитар.

– Где его ящик?

Я быстро встаю и иду искать ящик. Ведь не будут ждать на таком морозе ради письма – уедут. Начинаю открывать ящик за ящиком. Совсем не помню, где лежал Ященко! А карточки с фамилиями уже сняты с кроватей. Вот лежит пачка каких-то бумаг.

– На вот, возьми, – и сую в руку санитару.

Санитар бежит на двор, но скоро возвращается:

– Уехали, – говорит он.

– Ну, что поделаешь, может быть, еще ему напишут!

Места освободились для приема новых страдальцев… Мы стали делать постели. Все грязное и окровавленное сняли и постлали чистое.

Пришла сестра от приемных столов:

– Еще привезли раненых, – сказала она.

– Сестра, идите сюда, – кричит доктор, – вот тут есть тяжело раненные. Я их отметил на операцию. Запишите их фамилии и сейчас же приготовляйте для операций.

Раненый лежит на столе. Инструменты готовы, лежат в ванночке в кипящей воде; доктор моет руки.

– Сестра, снимите повязку.

Я разрезаю марлю и снимаю ее, но последний слой ваты и марли оставляю на ране. Когда подойдет доктор, готовый приступить к операции, тогда и сниму. Я держу ногу, другая сестра подает инструменты. Доктор осторожно ощупывает – зондирует рану. Кость раздроблена. На ноге два отверстия. Одно входное маленькое и выходное большое. Кожа и мускулы разорваны, с неровными краями. Доктор почистил рану, наложил кусок марли и сказал:

– Забинтуем, наложим лубки, а завтра отправим в Тифлис.

Осторожно перекладываем раненого со стола на носилки, и санитары несут его в палату. Кладем его на койку, под больную ногу подкладываю вату, укрываю, поправляю подушку:

– Хорошо? Удобно тебе?

– Пить, пожалуйста, сестра. – Даю воды. Напоив, снова иду в перевязочную. А там, один сменяя другого, проходит вереница искалеченных, изуродованных страдальцев. Я счет и время потеряла, сколько мы перевязали раненых… Только одного снимут со стола и унесут – приносят другого. Разбинтовываешь: руку, ногу, плечо, грудь, голову. У одного огромная рана – вырван из тела громадный кусок мяса… У другого – перебита кость. Третий едва дышит – посинел, весь забинтован… Не знаешь, как к нему и приступить!

– Подождите, сестра! Нужно узнать, куда он ранен. А, в легкое. Мы его не будем трогать. Завтра отправим в Тифлис.

Раненого унесли… А на стол уже кладут другого… И так нет конца потоку окровавленных и изуродованных тел! В большой перевязочной комнате стоит три стола, и на каждом доктора сами перевязывают раненых. Но время от времени зовут:

– Сестра, идите сюда, помогите наложить повязку…

Или лубок, или гипс.

Я перевязываю тех, которые пришли сами или с помощью санитара, вообще тех, которые не нуждаются в носилках и столе. Мои руки за эти несколько дней от мытья зеленым мылом^[11] и раствором сулемы^[12] потрескались до крови. Но их приходится снова и снова опускать в этот же раствор: такая боль, хоть кричи!

Развязываю руку раненого, замотанную кровавой марлей.

– В руку ранен? – спрашиваю.

– Никак нет.

– А почему рука завязана?

– Да, оно точно, что ранен. Но не турка ранил.

– А кто же тебя ранил?

– Да можно сказать, что сам себя ранил.

– Как так?

– Да был я в ночном сторожевом охранении. Ночь прошла спокойно, никто нас не побеспокоил. Уж стало маленько светать. Пришла смена! Ну, и слава богу, живы и здоровы! Попрощались с земляками, которые нас сменили, и пошли к окопам. Только отошли недалечко, смотрю, какая-то светится баночка. Лежит втоптанная в снег. Я ее подковырнул носком сапога. Вдруг как что-то меня ахнет! Я и упал. Ну, земляки меня подняли; морда вся в крови. А рука? Думал, что оторвало! Страсть было больно! Кровь так и льет… Прибежали из окопов, думали, тревога, увели меня. Фельдшер, конечно, перевязал руку… Ну, а морда ничего! Цела будто бы…

На лице были царапины и синяк, но ничего серьезного. Я развязала руку… Вся ладонь разворочена: рваная рана, куски кожи почернели и съежились, как неживые. Мускулы и нервы тоже порваны… Иду к столу, где доктор возится над раненым.

– Доктор, посмотрите у моего раненого руку.

Он подошел, посмотрел и сказал:

– Нужно почистить и удалить мертвую кожу, – и ушел к своему столу…

А кто будет чистить и удалять кожу? Неужели я сама должна? Я жду. Но ни один из врачей не подходит…

– Доктор, вы почистите рану? – снова обращаюсь я.

– Да почистите сами! Не могу же я бросить свою работу!..

Беру ножницы. Отстригаю черные скрученные куски кожи… Боже! Как трудно стричь кожу на живом человеке. Рану смазываю сильно йодом, забинтовываю, подложив под руку от локтя и до пальцев лубок. Наконец, делаю из косынки перевязь для руки…

– Спасибо, сестра! Теперь хорошо! – говорит раненый.

– Иди с Богом!

Но не успел он отойти, как сейчас же подходит новый, прыгая на одной ноге и опираясь на плечо санитара, и осторожно садится на стул, вытянув раненую ногу на подставленную табуретку. Ранен в ступню. Снимаю грязную марлю и вату. На ране остается промокшая и присохшая марля. Мою руки, потом отмачиваю борным раствором и приподнимаю марлю… Под марлей большая черная рана!..

– Сколько дней, как ранен?

– Четыре дня, сестра.

– Нигде не меняли повязку?

– Нет, как ранили, в околодке перевязали и больше не перевязывали.

– Доктор! Посмотрите ногу у моего раненого.

После осмотра раны доктором наложила повязку и сама повела его из перевязочной. На площадке передала его санитару:

– Доведи его до места.

Сколько часов перевязываем, а раненых все не убавляется! Вся площадка перед перевязочной была занята ранеными… Они сидели на полу, прислонившись спиной к стене и вытянув ноги. У многих руки на перевязи; у других – голова, как снежный ком, вся замотана ватой и марлей, из-под которой виден в щелку глаз да кончик носа. Посреди площадки стояло несколько носилок, на которых лежали тяжелораненые и ждали своей очереди.

– Слышь, земляк! Дай покурить! – чуть слышно раздается с носилок. Рядом сидящий раненый, у которого была только одна рука, а другая в лубке и подвешена на косынке, протягивает недокуренную козью ножку товарищу по несчастью; несколько минут назад ему самому скрутили земляки эту папиросу.

– Много еще раненых там внизу? – спрашиваю я санитара.

– Ух, много! Гужем идут, сестра!

– С какого фронта? – спрашиваю раненых.

– С Ольтинского направления, – говорит казак.

– Что, много турок было против вас?

– И-и! Страсть сколько!..

– Много наших побили?

– Да, порядочно… – нехотя отвечает казак.

– Ну уж и мы их «наклали!» Страсть сколько!.. – сказал один из раненых.

И вдруг заговорили все сразу, вспоминая битву, и разгром турок, и все подробности их избиения!

– Долго помнить будут, как соваться к нам!

Забыто все – и страх за собственную жизнь, и раны, и кровь, которая еще и сейчас выходит из сильного тела капля за каплей, смачивая марлю и вату.

– А вас кормили здесь в госпитале?

– Кормили, сестрица, там, внизу.

И сразу же ушло воспоминание о страшной битве, а налицо действительность: раны, боль и страдания…

– Идти сам можешь? – спрашиваю я раненого, которого надо взять на перевязку.

– Могу, – с трудом поднимаясь, говорит он…

И опять, раны, раны и раны…

– Доктор, посмотрите!..

– Доктор, скажите, что сделать с этим?..

И так нет ни часов, ни времени… Один сменяет другого: казак – солдата, солдат – казака…

– Доктор, посмотрите…

– Сухая повязка, компресс, смажьте йодом, отметьте на операцию, – слышу над своим ухом уставший и слабый голос доктора…

Как устали все! Хоть бы час перерыва! А раненых на площадке еще больше стало! Идут, идут снизу, здоровой рукой держась за перила, а раненые в ногу прыгают со ступеньки на ступеньку, держа больную ногу на весу и крепко цепляясь за перила одной рукой, а другой за санитара. Сколько раз этим санитарам приходится спуститься и подняться по этой широкой лестнице, помогая каждому раненому.

Иной раненый как будто и мог бы идти сам. Но его нельзя оставлять одного, без посторонней помощи, какая бы пустяшная рана ни была… Пережитое волнение во время боя и его ранение – все это, в конце концов, не могло не подействовать на общее его состояние, и раненый, идущий без посторонней помощи, может упасть и еще больше повредить свою рану… Поэтому всякого раненого нужно довести до места – до койки, до стула.

Я закончила перевязку, вывела на площадку раненого и передала его санитару.

Доктор Михайлов курил, прислонившись к косяку!

– Доктор, одиннадцать часов… Все устали, до последних сил…

– А вы, сестра, устали?

– Да, немного, – говорю я. А самой хочется тут же, вот на полу лечь! Так устала…

Снизу пришел доктор Беляев.

– Послушайте, коллега, так нельзя работать! Мы все свалимся. Нужен отдых. Сестры устали, а санитары едва двигаются… Мы весь персонал потеряем. А завтра ведь опять такая же работа! Может быть, еще большая!.. Раненые говорят, что бой только разгорается. Турки забрались слишком далеко вглубь и, кажется, зарвались. Их здорово наши бьют около Ардагана, все раненые оттуда… Казаки говорят: «Турка набили видимо-невидимо!»

Мы вошли в перевязочную. Доктор Михайлов вымыл руки и стал осматривать рану у лежавшего на столе солдата, которого только что разбинтовала сестра. А доктор Беляев продолжал говорить, стоя у стола:

– А может быть, оставим перевязки? Хватит на сегодня…

Доктор Михайлов выпрямился, посмотрел на говорившего коллегу.

– Как мы можем прекращать помощь раненым, которые и так по два, по три дня не перевязаны! Раны загноились уже! А сколько обмороженных, нуждающихся в немедленной помощи. Нужно удвоить и даже утроить врачей, сестер и санитаров, но работать безостановочно! Ах, черт! Да ведь в городе много бежавших из сарыкамышских госпиталей врачей и сестер! Почему их не использовать?! Где они?! Все равно мы ведь не справимся с этой волной раненых… Да, хорошо бы было получить свежую рабочую силу: они стали бы продолжать нашу работу, а мы пошли бы отдохнули.

– Да там несколько человек пришли и работают уже, – сказал доктор Беляев. – Идемте, посмотрим и опросим раненых, если нет опасных, то на сегодня с нас довольно. Сестра, отправьте этого – и шабаш.

Врачи вышли. Сестра стала собирать инструменты. Санитары унесли последнего раненого.

– А что, сестра, кончили перевязывать? – спросил санитар.

– Кончили, кончили.

Они подняли носилки и вышли. Вышла и я за ними. На площадке все столько же раненых! Только теперь они почти все спали. Кто как сидел, так и заснул. Я посмотрела вниз. Узнать нельзя было нашего госпиталя: всюду на полу лежали и сидели раненые солдаты и казаки.

– Сестра Катя, сходите, спросите доктора Михайлова, что нам делать с этими ранеными, которые на площадке?

Она скоро вернулась:

– Ничего не добилась! Все заняты! Сотни новых раненых привезли! А мест никаких больше нет в нашем госпитале. Будут класть в новом здании напротив.

Мы спустились и пошли в приемную. Трудно идти, чтобы не задеть за раненую ногу или не наступить на руку. А там, в приемной, происходило что-то невероятное! Наружная дверь была открыта, и в нее в клубах белого морозного пара шли раненые по два и по три в ряд, поддерживая друг друга. Из темноты и с мороза, закоченелые, они были счастливы, что добрались до тепла и сразу садились где придется или ложились куда попало, если не было сил сидеть… Но никогда не выпуская ружья из рук или положив его рядом с собой! А санитары несли и несли тяжело раненных. Снимали их с носилок и клали прямо на пол. И снова шли за другими. И, казалось, не будет и конца, и остановки этому движению…

– Несите в соседнее здание, здесь нет больше мест! – сказал старший врач. – Коллега, идите и показывайте дорогу санитарам в то помещение. Здесь останутся только несколько врачей и сестер.

Мы все вышли. Я пошла, как была, в халате. За шубой идти далеко, она в сестринской раздевалке.

Только я вышла, в сенях стоит Гайдамакин… Его лицо выражало полное отчаяние:

– Барыня, вы не обедали сегодня! – Он говорит со мной, как мать с маленькой девочкой, которая не съела свой суп.

– Нет, не обедала; но я и не хочу есть! А если достанешь что-нибудь, принеси сюда. Не сюда, в палату, а там, во дворе, есть кухня; так туда и пройди и скажи мне.

Как только мы вышли во двор, мороз сразу захватил дыхание. Мы с сестрой Катей побежали бегом. Всюду стояли подводы и фургоны, из которых выгружали раненых. В казарме было тепло, как нам показалось с мороза, и очень светло. Под потолком горели огромные электрические фонари. Вдоль всего здания было разостлано сено в четыре ряда, на котором уже лежали раненые. Врачи и сестры сейчас же приступили к работе. Доктор Божевский, проходя мимо меня, сказал:

– Сестра Семина, никакого отдыха! Нет времени даже поесть! Зато у меня много папирос, берите и курите… Это помогает!..

Доктор Божевский по мобилизации был назначен главным врачом этого госпиталя. Он по специальности хирург и до войны работал в больнице. Когда начались бои, он заранее уже был осужден отдать все свое время хозяйству и отчетности, предоставляя всю хирургическую работу другим, часто молодым и неопытным врачам. Поэтому, когда раненых навезли много, он поехал к крепостному инспектору и просил хоть временно уволить его от занимаемой должности как неспособного по хозяйственной части… И теперь он почувствовал себя на своем месте около раненых.

И новый врач оказался тоже на месте. Он пришел к вечеру в госпиталь, познакомился со всеми; пошел прямо на кухню и приказал варить суп во всякой посуде, какая нашлась в кладовых. Потом поехал в город, скупил весь выпеченный хлеб, какой только нашелся в городе, и заказал печь еще. Накупил яиц, молока, масла, сахару, чаю. Он знал, что надо делать, чтобы удовлетворить потребности голодных, измученных и полузамерзших раненых. Некоторые ведь не ели по несколько дней!

Когда вернулся с едой Гайдамакин и сказал, что все готово, я пригласила доктора Божевского:

– Идемте на кухню! Там есть кое-что закусить. А потом будем работать. – Я знала, что он так же, как и я, не выходил целый день из перевязочной, только все время курил. Когда я была дома в Баку, сам доктор и его жена, которая приезжала к нему в Карс, очень были внимательны к моему мужу и часто приглашали его к себе.

– Идемте, идемте, доктор, скорее.

– Откуда у вас взялась еда? – спросил он меня по дороге в кухню.

– Мой солдат что-то принес для меня.

В кухне на столе, накрытом салфеткой, была расставлена масса вкусных вещей: хлеб, масло, молоко и ветчина. Когда доктор увидел все это, то пришел в отличное настроение и сказал:

– Вот как шикарно! Сколько всякой еды! А вот одного ваш денщик не догадался принести – водочки! С такой-то закуской да рюмочку выпить было бы как раз хорошо…

– Да ведь я не пью! Он и не принес. Где ты достал все это, Гайдамакин?

– В гостинице, барыня.

Доктор оборачивается.

– А, здравствуй, Гайдамакин! Вот за здоровье твоей барыни закушу и я…

В кухню вошел новый главный врач. Мы познакомились. Это был немолодой уже мужчина, лет под пятьдесят, с брюшком, но отлично одетый, затянутый крепко ремнем по толстому животу. На плечах широкие серебряные полковничьи погоны.

– Доктор, садитесь к столу. Хотите чаю? И закусить с нами?

– Да я обедал сегодня!

– Когда?

– В три часа дня!

– А теперь половина первого ночи! Доктор, сколько сейчас у нас раненых в госпитале? – спросила я.

– Да сейчас я просматривал списки, прибывших уже больше тысячи. Но к завтрашнему утру нужно ждать прибытия главной волны раненых. Вот, видите, запаслись едой; все кухонные котлы варят суп. Солдаты голодны. Бой идет уже много дней. Мы приготовили помещение; вон, напротив, большая и чистая казарма. Настлали сена, открыли электричество и натопили печи.

– Мы там уже были! Отлично для такой массы раненых.

– Ну и хлеба запас сделал; к утру привезут тысячу пудов! Все сделал, что смог!

«Вот молодец! В такой короткий срок, а сколько нужных, необходимых вещей сделал!» – подумала я.

– Да, к нам прикомандировали двенадцать врачей, тридцать сестер и много санитаров. Думаю, справимся… Видите ли, ничего серьезного мы сделать не можем. Наша роль будет заключаться в том, главным образом, чтобы только поправить повязки, накормить, отогреть и, не медля ни минуты, грузить в поезда и отправлять всех в тыл… Задерживать здесь будем только тех, кто нуждается в немедленной операции…

Боже мой, как он хорошо говорит! И, наверное, так и распорядиться может!..

– Простите, сестра, как ваша фамилия?

Я назвала.

– Давно я был знаком с вашим мужем. Он служил в Кабардинском полку?

– Да.

– Мы с ним встречались в Эриванской губернии во время набора новобранцев. Я очень рад познакомиться с вами. А где он сам теперь?

– В Сарыкамыше. – С болью в сердце я рассказала все подробности о нашей неожиданной разлуке.

– Ну, не волнуйтесь, раз он поехал к кабардинцам, они его не выдадут. Вот увидите, выйдут из этой переделки с полной победой. Раз здесь, в тылу, где турок никто не ожидал, их все-таки бьют повсюду, то уж там, ближе к фронту, наших не напугаешь никакими обходами! Сами же турки первые пожалеют, что забрались так далеко! Только уж назад уйти им едва ли придется!.. Но что я слышал у крепостного инспектора! Он говорил, что в Сарыкамыше все госпитали брошены, а персонал бежал. Многие задержались здесь (вот их-то нам и прислали в помощь), видно, не решаясь ехать дальше. Сегодня, когда я ему докладывал о нашем затруднении насчет недостатка персонала, он мне все это и рассказал.

Мы очень уж долго засиделись в кухне. Там, верно, за это время привезли еще много раненых! Я стала прощаться:

– Я очень рада, доктор, что вы знаете моего мужа, мне это особенно приятно сейчас…

– А вы, сестра, не беспокойтесь и не волнуйтесь! Верьте русскому солдату! Он вызволит из всех бед! Всегда вызволял и на сей раз опять вызволит! Будьте уверены! А мы с доктором Божевским пока охранять вас будем и по возможности развлекать, чтобы вам не было очень скучно без мужа, – шутил главный врач, как истый кавказец.

Мы все вместе вышли из кухни.

– Гайдамакин! Ты больше мне не нужен, иди спать.

– Что вы, барыня! Я не пойду. Что это! Вы будете работать, а я спать… Может, что вам нужно будет; так я здесь буду ждать.

– Хороший солдат у вас, Тина Дмитриевна, – сказал доктор Божевский.

– Да! Он у нас живет четвертый год и очень любит моего мужа. Уезжая, муж сказал, что поручает ему беречь меня. Вот он теперь и смотрит за мной, как за маленьким ребенком. Правда, у него другого дела-то и нет.

Мы пришли в новое помещение, и я не узнала его, столько там было народу. Много незнакомых врачей в белых халатах, а еще больше сестер. Все были заняты перевязками. И много городских дам. Они раздавали раненым всякую еду и горячий чай. Мы стали осматривать и перевязывать тоже, стараясь как можно меньше беспокоить их. Многие из раненых уже спали, несмотря на голод и боль в ранах.

Пришел главный врач со списком в руках.

– К семи часам утра подадут санитарный поезд. К этому времени нужно напоить раненых чаем и приготовить к отправке.

До пяти часов утра мы перевязывали. Потом санитары принесли в ведрах чай, корзины свежеиспеченного хлеба, вареных яиц, свиное сало, нарезанное ломтиками. Все сестры (дам уже не было) раздавали эту еду раненым, а санитары разливали в кружки чай.

– Можешь есть сам? – спрашиваю раненого.

– Нет, сестра, обе руки обморожены.

Таких оказалось очень много. Всех, кого накормили, стали одевать и выносить на подводы. Мало раздать сотням раненых еду, чай! Многих нужно ведь поить и кормить! На это уходит очень много времени. Хорошо еще, что большинство раненых не были раздеты, так и лежали в шинелях и полушубках, в бурках… Поможешь встать, наденешь ему шапку, перекинешь сумку через плечо и ведешь его на подводу. Сколько раз приходилось выходить на мороз, но я не помню, чтобы кто-нибудь из сестер простудился.

Только к десяти часам кончили отправку раненых из нового помещения госпиталя. Оставшихся тяжело раненных перенесли в основное помещение госпиталя и положили их на койки. Весь день делали им операции и перевязки. А к вечеру пришел новый обоз с ранеными.

– Сколько подвод приехало? – спросила я молоканина, фургон которого был полон раненых.

– Да много! Может, больше сотни будет! Только много ж и померзло народу! Гнать лошадей нельзя; плачут – трясет, больно! А тихо ехать в такой мороз – верная для них смерть!..

В два ряда подъезжают к обоим зданиям эти огромные молоканские фургоны. В каждом фургоне лежит по шести-восьми человек. Остаток дня и всю следующую ночь и утро без остановки все везли раненых. В обоих зданиях было полно.

– Сестра! Скорее давайте чаю, хлеба! Но чаю прежде всего, горячего чаю! Раненые замерзли, – говорит доктор.

При разгрузке одних вносили в госпиталь с отмороженными руками и ногами. А других несли прямо в сарай и складывали там, как дрова, друг на друга. Таких в транспорте было больше. Но не было никакой возможности выгружать хоть сколько-нибудь скорее… Вот с десяти часов утра, а теперь уже вечер, мы беспрерывно кормим, поим чаем, молоком – всем, чем только можно согреть раненого. Весь суп давно съеден, а в посуде варится вода для чая. Но и воду не успевают греть как следует. Санитары тащат полные ведра горячей воды и расплескивают ее на дорожку, на которой образовался лед. Один из санитаров упал и сломал себе руку. Еще стало больше одним раненым. Мы разносили хлеб, яйца, сахар в фартуках по рядам, где одни сидят, другие лежат, вытянув обмороженные ноги, как поленья… За нами санитары разносят чай.