Я вернулась в столовую. Там по-прежнему горела лампа, но окна были завешены солдатскими одеялами, чтобы не пропускать света наружу. Скоро принесли кипящий самовар.

– Налейте себе чаю, Максимов, согрейтесь.

Он налил два стакана и понес их в сени.

– Пейте здесь!

– Нет, мы караулим в сенях, – он вышел и закрыл за собой дверь.

Наступила тишина. Вот теперь, должно быть, как раз время для обхода наших позиций: два часа ночи, наши устали и заснули; а ОНИ крадутся, ползут, чтобы перерезать всякому «неверному» горло… Я оглядываюсь, смотрю на завешенное окно: вот сейчас зашевелится сукно, и появится в нем страшная турецкая рожа!.. Вот он шагнул. Ближе и ближе… Кинжал держит прямо острием ко мне! Не могу пошевелиться, не могу крикнуть, чтобы позвать Гайдамакина на помощь… Слышу, что-то тяжелое упало в сенях! А! Кончили их! Теперь за меня примутся! Сейчас зверски убьют, все разграбят… Бедный мой Ваня вернется и увидит только изуродованные трупы, а имущество растащено.

– Ох! – вскрикнула я в ужасе… И проснулась…

– Вы заснули, ох, а я вас разбудил. Мы еще нальем по стакану чая, – говорит Максимов.

Слава богу, что это был сон, и Максимов, а не турки!

Вошел Гайдамакин, без ружья.

– Что это упало в сенях?

– Да мое ружье; я задремал, а винтовка и выпала из рук.

– Пейте чай, он еще горячий. А я пойду лягу, – я легла не раздеваясь, накрылась своей шубой. То ли теплый мех моей шубки согрел меня, то ли волнение переутомило меня – я заснула. А когда я открыла глаза, был яркий день. Окна совершенно были белые от мороза. В доме была полная тишина.

Почему никого нет? Может быть, все уже бежали из города, а с ними и наши денщики? Только по-прежнему стучало: тук-тук-тук-тук, но чаще и как-то слышнее… Я вышла в столовую. Никого! Самовар и посуда так же стояли на столе, как я оставила ночью, уходя спать. Где же Гайдамакин?! Может быть, их погнали на позицию; а может быть, турки их убили здесь в сенях?

Я тихонько открыла дверь в сени. Никого! Ящик свободный, никто на нем не сидит! В сенях темно. Я открыла дверь на двор, заглянула – и там ни души!.. Вернулась в сени, открыла дверь в кухню: вот где лежат трупы!!..

На полу, закрытые с головой шинелями, лежали оба солдата! Только ноги в сапогах торчали из-под шинелей…

– Гайдамакин! Хорош телохранитель!! Кажется, в городе никого уже нет наших, одни турки!

Под шинелями зашевелились; сначала пропала одна нога, но сейчас же появились обе сразу и налицо все четыре ноги обоих солдат…

– Гайдамакин, я иду сейчас в штаб, – выйдя из калитки, я посмотрела на гору за вокзалом, откуда стреляют турки. Сначала ничего не видела… Снет и снег, все бело. Но скоро увидела, как маленькие человечки суетились, как муравьи; что-то тащили к самому краю горы. Сидят еще! Не ушли в обход? Пойду в штаб.

Я поднялась по нашей улице до первого переулка, свернула в него и, пройдя немного, вышла на площадь, на которой стояла полковая церковь. С площади открывался чудный вид на все горы. Снег розовато-синий, огромные сосны кажутся черными. Утро было великолепное. Ослепительно-яркое солнце, синее небо и ни малейшего ветерка! Какая красота – Божий мир! Я забыла турок и не слышала выстрелов… Вон, что это над казармами Елизаветпольского полка? Какие-то круглые облачка?

Вот опять, сразу два, вон еще и еще! Что же это такое? А турки как суетятся, сколько наставили пушек! Куда они стреляют и в кого? Снег от пушек и до самого вокзала совершенно чистый, не примятый; и около вокзала не видно никого… Где же наши защитники?

Вон дорога, по которой должен приехать транспорт и мой Ваня… Но и на дороге никого нет; ни одного человека, ни одной двуколки! Пусто! Только снег блестит так, что глазам больно. Вон опять высоко в небе белые курчавые облачка!.. Но они быстро таяли, а на их место появлялись новые.

Снова смотрю на дорогу. Хоть бы одна двуколка показалась с красным крестом на боках! Где они теперь!.. Господи, сохрани их всех! Как хорошо видны турки! Вон пушка, другая, третья, четвертая. И все дулами смотрят на меня?.. Вон перебегают от одной пушки к другой. И между пушками еще много людей!.. А! Это цепь называется! Вон дымки; стреляют… В кого же они стреляют? Наших не видно: бедные! Если они ползут на гору, то их турки перебьют всех. По дамбе тоже никто не идет и не едет.

– Что вы здесь делаете? – слышу вдруг мужской голос… Оборачиваюсь. Вижу, стоит молодой офицер в бурке; на голове папаха. Под буркой вижу аксельбанты.

– Что вы делаете здесь? – повторил он, злобно глядя на меня в упор.

– Смотрю, как турки стреляют!

– Что тут хорошего?! Смотрите, как людей убивают?

– Я никого не видела, кого они убивают! Я только вижу, как они вон бегают, как муравьи.

Он передергивает плечами:

– Здесь стоять опасно.

– В меня они не стреляли…

– Вы своей фигурой привлекаете внимание турок. Они могут начать обстреливать церковь и весь город.

– Неужели они по одной женщине будут стрелять?!

– Вы даете им повод к этому; сейчас они обстреливают вон казармы, а если обратят внимание на вас, то следующий выстрел будет прямо сюда. Вы что, сестра?

– Да.

– Из какого госпиталя?

– Я, собственно, нигде еще не работала.

– Ага!.. – протянул он подозрительно. – Нигде не работаете и сестра на фронте? Он оглядел меня с ног до головы, как бы ища, за что уцепиться.

– Давно вы здесь живете?

– Нет, три недели.

– Все сестры приезжают сюда в определенные госпитали и не могут разгуливать по городу, ища работы. У вас документы есть?

– Какие документы?

– Ну, диплом, свидетельство, что вы сестра и что вас прислали сюда.

– Я сама приехала сюда; меня никто не присылал.

– Но позвольте!..

– Я ходила в хирургический госпиталь, но там пока нечего делать.

– Но, мадам, не здесь ищут работу! Здесь фронт! Вы не можете жить в Сарыкамыше! Потрудитесь немедленно покинуть город.

Стыд и обида парализовали мой язык.

– Но я не могу уехать! Я не знаю, где мой муж, и что с ним…

– Муж? У вас здесь муж есть?! Кто он?

– Старший врач 86-го санитарного транспорта, Семин.

– Успокойтесь! Я могу сказать, что с ним ничего не случилось, но транспорт его задержали. Идемте, пожалуйста, отсюда, здесь опасно, – вдруг заговорил он совершенно другим тоном.

– Что со мной случится? Мой муж больше подвергается опасности!

– Вы собой привлекаете внимание турок. Они начнут обстреливать церковь и весь Сарыкамыш. Пострадают и люди. Вон, видите, как они обстреливают казармы? Думают, что там есть солдаты… Вам нужно немедленно уезжать из Сарыкамыша. Есть у вас лошади?

– Да. Муж оставил несколько лошадей и санитаров. Но я не хочу уезжать! Может быть, муж скоро приедет?

– Но, госпожа Семина, это необходимо! И как можно скорее! Если турки ворвутся в город, то женщине здесь не место!

– Нас две женщины: я и жена младшего врача.

– Ну вот! Тем более! Уезжайте вместе, и скорее! А то будет поздно! Почти все уже выехали. Сейчас обозы уходят. Вы с ними и уезжайте! Все, что есть ценного, берите с собой…

Он проводил меня до моей улицы и сказал на прощание:

– Я пришлю казака помочь вам. А о муже не беспокойтесь. Я его увижу и передам ему все…

Боже! Улицу узнать нельзя, вся оказалась запруженной подводами. А когда я шла по ней час тому назад, она была совершенно пустая и тихая.

В два ряда ехали по ней хозяйственные двуколки и фургоны, на которых горой лежали мешки, ящики, тюки. Я едва добралась до дому.

– Гайдамакин! Скорее укладывайся. Нужно уезжать! – У калитки стояли все санитары и Гайдамакин. – В штабе сказали, чтобы мы немедленно уезжали в Карс. Запрягайте лошадей и грузите все, что ценное. Ящики с неприкосновенным имуществом – в первую голову.

Но дисциплина и муштровка мужа сказались сразу. На мой приказ запрягать немедленно лошадей санитары стояли и переминались с ноги на ногу, но никто не шел.

– Как же мы можем уехать, когда старший врач нас оставил охранять имущество! – говорит санитар, который оставлен за старшего.

– Так вы это имущество и возьмете с собой, чтобы оно не пропало!

– А сено? Его много, мы не можем ведь увезти?

– Нет, конечно! Но сено – недорогая вещь.

А обозы идут, идут, идут… Улица так густо запружена, что только шагом по ней можно двигаться. А санитары мои все стоят, смотрят на бесконечную вереницу подвод, но не идут запрягать…

Я пошла в дом и стала помогать укладывать вещи.

– Гайдамакин, ты сказал мадам Штровман, что мы уезжаем?

– Да, она знает.

Вещи мы бросали в сундук как попало.

– Гайдамакин, всякую еду складывай в ящик. Мы все оставим здесь! Когда барин вернется, у него хоть еда будет!

Прибежал санитар:

– Казак пришел из штаба; сказал, чтобы мы уезжали! Мы уж запрягли лошадей.

– Вот хорошо. Выносите все и укладывайте на двуколки.

Гайдамакин позвал двух санитаров, подняли половицы и туда спустили ящики; один с напитками, другой со съедобными вещами; туда же спрятали самовары и всю посуду; доски опять положили на место, а щели замели, чтобы не было заметно…

Догадается ли только муж, что у него под полом масса вкусных и нужных для него вещей? Прятали мы не только от турок, которые, может быть, и не дойдут до нашего дома, а свои-то уж, наверное, разграбят дочиста. Хотела я написать мужу записку, чтобы знал, что под полом есть все, но страшно – свои прочтут!..

– Скажи, Гайдамакин, мадам, что сейчас мы уезжаем.

– Да она уж давно сидит на двуколке!

Я последний раз обвела взглядом пустую, разоренную комнату. Никаких признаков, что недавно еще в ней было сравнительно уютно, что столько народу в ней сидели мирно; пили, ели, разговаривали. Все кончилось! Ничего не осталось от этого маленького мира!

– Пора ехать! А то все уедут; мы дороги не знаем! – говорит санитар.

– Хорошо! Идемте. Двери оставьте открытыми. Так лучше, чтобы не привлекать внимания любопытных! Калитку тоже не закрывайте…

Солнце было уже высоко, когда мы тронулись в путь. Несмотря на яркий его свет, мороз сразу щиплет нос и щеки. Я села на первую двуколку рядом с санитаром; Гайдамакин укрыл меня одеялом. Мадам Штровман сидела позади меня.

Я так же, как мой муж, оглянулась на выстроившихся семь двуколок, которые доверху были нагружены всякой всячиной, и спросила:

– Ну что, все готово? Трогайтесь!

Мы тронулись медленно, стараясь попасть в линию с другими. Но не так-то легко это было сделать! Никто не хотел уступить своей очереди в линии. Каждому хотелось как можно скорее выбраться подальше отсюда! Только хочет возница мой вклиниться в общую линию, а с чужой подводы кричат: «Куда рыло-то суешь! Постой! Дай я наперед проеду!» А следующий хлещет своих лошадей так, что их морды почти лежат на передней повозке… Причем по нашему адресу слышны со всех сторон крепкие словечки.

– Не спеши! Не спеши! Все равно от своей пули не уйдешь – догонит…

Но на повороте с нашей улицы в какой-то узкий переулок, о существовании которого я даже не подозревала и в который все желающие сразу не могли въехать, получился затор… Тут послышались слова убеждения, сначала более мягкого тона, вроде того: «Осторожно – черт! Куды ты воротишь – дьявол лохматый! Не видишь, што ль, за колесо зацепился! Ни мне проехать, ни тебе!» Спереди и сзади нас неслась ругань, одна мудренее другой. Слава богу, откуда-то появился молодой прапорщик с нагайкой в руках. Он стал наводить порядок. Но он стал кричать и ругаться еще, кажется, ужаснее, чем солдаты. Я спрятала лицо в меховой воротник и ничего больше не видела и не слышала. Но скоро почувствовала толчок, и моя двуколка тронулась с места.

Уезжаем все дальше и дальше от нашего домика. А в это время, может быть, Ваня только что приехал домой и видит: все раскрыто, никого нет… «Бежали! Струсили!» – подумает он…

Вернуться, посмотреть? Все равно умирать, так хоть вместе!.. Милый, родной мой Ванечка! Что он теперь переживает?! А вдруг он знает, что все пропало. Что турки отрезали армию от тыла, перебьют всех, уничтожат, угонят в плен, заморят голодом… А вдруг он ранен! Лежит где-нибудь на снегу, истекает кровью и замерзает?!

– Послушай! Поверни обратно! Можешь повернуть?! Мы только съездим, посмотрим, не вернулся ли старший врач… – Санитар сразу остановил лошадь. Но кругом раздались крики и ругань:

– Вперед! Вперед! Что стал – рот разинул!..

– Эй, дурья голова, задерживаешь других! Аль живот заболел!..

Но видя, что сидит сестра милосердия, более крупных слов не отпускали… Да и свернуть-то все равно было некуда! Изо всех улиц и переулков выезжали все новые подводы и, не задерживаясь на поворотах и не смотря ни на кого, прямо на всем ходу въезжали в нашу линию и прямо оглоблями в морду нашей лошади. Нам невольно приходилось уступать место более наглым и сильным… Мимо нас мчались подвода за подводой. Нахлестывая лошадей, солдаты кричали нам: «Не отставайте! Не отставайте! Турки! Турки!..» Они показывали руками на гору. И уезжали, не оглядываясь больше…

Когда мы выбрались из узких улиц на дорогу, ведущую к Карсу, по обеим сторонам ее валялись тюки сена, мешки с ячменем, ящики… Все бросили, чтобы облегчить повозку и ехать скорее…

Я оглянулась назад. Позади нас никого больше не было! Только наши семь двуколок. Старые, слабые лошади трусили рысцой. Я посмотрела на гору позади и слева от нас… Теперь ясно было видно, что турецкие пушки были направлены прямо на нас!

– Смотрите! Пушки! Сейчас будут стрелять по нам! – крикнула я. – Скорее гони лошадей!

Санитар хлестнул раза два свою лошадь, но она не прибавила ходу ни на вершок… Видно было, как заряжали пушки… Вот и дымок выстрела!.. Но снаряды к нам не прилетели. И мы продолжали двигаться, но теперь еще медленнее, потому что мы догнали пеших армянских беженцев, которые занимали всю дорогу. Чтобы дать проехать обозу, этим несчастным надо было сойти с дороги. Дорога была узкая, но гладкая, накатанная. А по сторонам дороги снег лежал глубокий, чистый.

Армяне шли вдоль всего нашего пути, как только мы выехали из Сарыкамыша; то группами, то в одиночку, неся все свое имущество на себе. Женщины несли привязанных на спине детей, других вели за руку. Вот женщина идет с ребенком на спине и тянет за веревку тощую коровенку. Корова так медленно идет, что веревка, перекинутая через плечо, мимо головенки ребенка натянулась… В руках у женщины большой узел… Женщина сошла с дороги в глубокий снег. Не глядя на нас, остановилась и стала ждать, когда проедет весь обоз. А вон мужчина несет на себе весь свой дом: мешок с зерном или с мукой, узел, плетеную корзинку, из которой торчит медный казан, деревянная чашка и какие-то красные тряпки; поверх всего две курицы, связанные за лапки. Другой гонит двух баранов, а на плечах сундучок, сверху – стеганое одеяло… У всех шедших армян были толстые стеганые шерстяные одеяла. Эти одеяла делались из лучшей бараньей шерсти, и в каждой семье они служили им как дом: они толстые, мягкие и очень теплые. Только у одного армянина была лошадь, да и то маленькая, заморенная, нагруженная до отказу, она едва переступала слабыми ногами. Да и сам армянин, который вел эту лошадь, был нагружен выше головы.

Много их шло по обе стороны дороги по колено в снегу – мужчин, женщин и детей, и голодных, заморенных животных.

– Хоть бы детей взять подвезти! Замерзнут ведь! – сказала я.

– Нет! Не дадут! Вместе все ночью померзнут! Но детей не дадут! – сказал мой возница, армянин. – Да и невозможно было бы их подвозить! Как их разъединишь, когда идет целая семья, и каждый член помогает что-нибудь нести?!

Горы с турками остались далеко позади… И мой Ваня там!.. Сразу почувствовала холод! Да и не так уж светит ярко солнце.

– Далеко еще до Владикарса?

– Да, еще далеко!

– Засветло доедем?

– Да кто его знает? Лошади-то устали! Да и не кормлены весь день!

– У вас корм есть для них?

– Как же! Захватили достаточно.

– Хотите, остановимся, покормим?

– Нет! Это никак нельзя. А турки? Кто их знает, что они делают? Да и дорогу мы не очень знаем. Нет, потихоньку, да уж лучше ехать, пока светло! А ночью опасно!

Солнце совсем низко! Мороз стал сильнее чувствоваться.

– Стой! Стой! Что это там лежит! Человек?.. – Санитар остановил лошадь, прибежал Гайдамакин.

– Гайдамакин, посмотри, что это там? – Он пошел к тому месту за дорогой, где в снегу видно было очертание человека. – Ну, что это?

– Ребенок мертвый. Должно, замерз, родители и бросили его, – сказал он и пошел к своей двуколке.

– Не огорчайтесь, барыня. Война только начинается! Много еще придется повидать страшных вещей! – сказал мой санитар. – Дай Бог, самим бы добраться благополучно.

Мы поехали дальше…

– Барыня, поешьте! У меня есть хлеб и мясо, – предложил мой возница.

– Нет, спасибо, не хочу…

Как быстро стало темнеть! С заходом солнца все затянуло морозной мглой. Теперь мы ехали, едва различая дорогу.

– Сколько еще верст до Владикарса?

– Да кто его знает? Нигде не написано. Надо думать, не очень уж далеко…

Ночь быстро наступила, а с ней туман и такой холод, что, несмотря на мою шубу и теплое одеяло, я начинала стынуть. Мгла все больше и больше сгущалась. Скоро мы не видели впереди себя даже дорогу. Мне приходилось уже ездить в такой мороз за ранеными, но тогда как-то было теплее и уютнее… А мы все едем и едем! И, кажется, никогда никуда не приедем. Мороз совсем сковал мое тело; мне безразлично, что будет дальше. Хочется только лечь и заснуть… Я начала дремать…

* * *

– Стой! Стой! – кричит кто-то вдруг.

Открываю глаза – наша лошадь уперлась в задок какой-то повозки и стала. Что за чудо? Впереди нас ведь не было никого. А теперь справа и слева стояли лошади и фургоны… В тумане слабо светятся где-то огоньки окон.

– Куда мы приехали? Что это, Владикарс?

Позади нас кто-то кричал:

– Сюда, сюда! У кого есть винтовки?..

Кто-то пробежал мимо нас, крича придушенным голосом:

– Ставьте фургоны и двуколки поперек улицы! Да ближе друг к другу! А у кого есть ружья – идите на дорогу!

– Ты что сидишь, с… с…! – вдруг заскрипел он около меня. – Слезай сейчас же! Бери винтовку и иди на дорогу! – Санитар мой слез с сиденья.

– А кто это еще сидит? – показывая на меня, спросил человек с охрипшим голосом. – А! Сестра! Сестра, бегите скорее в избу, турки идут! Вот, в двухстах шагах по дороге за селением. – Он показал рукой туда, откуда мы только что приехали… – Мы делаем баррикаду, будем защищаться.

– Где турки? На какой дороге?!

– Да вот тут, за этими подводами! – Он показал на наши двуколки. – Есть у тебя ружье? – обратился он к санитару.

– Есть!

– Бери его, иди скорее на дорогу! – и он скрылся, точно провалился сквозь густой белый морозный туман.

– Барыня, идите в помещение, – сказал санитар и ушел.

Мимо меня бегут серые фигуры, кто с винтовкой, а кто и без винтовки. Наступила полная тишина… Вдруг вынырнула фигура Гайдамакина:

– Идет их видимо-невидимо! – зашептал он точно в комнате больного. – Приказано соблюдать тишину. Там наши устроили засаду. Всех, у кого есть ружья, собрали и послали туда. Это тут, сейчас за нашими двуколками.

– Откуда они взялись? Ведь мы только что проехали по этой дороге?

– Ох, да если бы не туман, турки нас увидели бы и забрали в плен! Идут прямо на станцию, сюда не сворачивают.

В это время впереди нас слышно кто-то кричит опять:

– Стой! Стой! Назад! Стрелять буду!

Потом в избе говорили, что кое-кто из обозных, стоящих поблизости к выезду из Владикарса, потихоньку удирали в Карс. Кто-то заметил бегство и хотел остановить, но те только прибавляли ходу. Однако немногие бросили и удрали! Большинство остались на месте и приготовились к защите, в том числе и мои санитары. Все они были взяты на учет и посланы на околицу.

После того как ушли мои санитары, наступила тишина. Точно все утонуло в этой морозной мгле. Только лошади переступали с ноги на ногу, стуча металлическими частями, да изредка вынырнет серая фигура солдата и так же быстро и незаметно пропадет…

Я опять стала замерзать. Сон стал меня одолевать… Я втянула голову в воротник, одеяло натянула до самой груди и как могла укрылась. Но холод всюду забирался… Мне не хотелось ни двигаться, ни думать ни о чем. Мне хотелось только спать…

– Барыня, идите в помещение, вы здесь замерзнете! – говорит Гайдамакин, стаскивая с меня одеяло и тормоша…

– Но мне хорошо здесь! Оставь меня, я спать хочу!..

Он насильно стащил меня с двуколки. Когда я стала на снег, то не могла сделать ни шагу: ноги, как деревянные, не слушались меня. Нужно было большое усилие, чтобы двигаться. А когда я пришла в комнату, в которой топилась железная, докрасна раскаленная печь, то пальцы на руках и ногах страшно разболелись…

Изба была полна народа! Большинство толпились около печки, протягивая к огню красные, распухшие руки. Вдоль стен стояли лавки, как и в русских деревнях. На них тесно сидели женщины и мужчины. Некоторые положили головы на узлы и дремали. На полу сложены груды чемоданов, узлов и корзинок всех размеров. В углу, на непокрытом столе, кипел ведерный самовар; на столе стояли мутные захватанные стаканы и чашки с обломанными ручками. Огромный чайник все время переходил из рук в руки. Все наливали себе жидкий чай, пили и согревали о чашки и стаканы руки… За столом сидели только женщины. Тут же была и раскрасневшаяся мадам Штровман. Мужчины подходили к столу, наливали чай и отходили, уступая очередь другому. Из крана капала вода и струйкой стекала под сахар, рассыпанный по столу. На это никто не обращал внимания… Над столом горела висячая лампа с жестяным абажуром. В другом углу, около русской печи, сидели бабы в широких пестрых ситцевых юбках. На головах у них были шали. У одной на руках спал ребенок. Это были, по-видимому, хозяйки дома. Мужиков в избе не было.

Дверь поминутно открывалась, и входили все новые люди с посиневшими от холода щеками и носами. В комнате стоял гул многочисленных голосов. Все рассказывали, и каждый по-своему, как он увидал первого турка…

– Если бы не я – никто бы и не заметил, что турки перед самым носом идут! – говорит какой-то нарядный чиновник.

– Ну что вы! Откуда вы могли их видеть, когда в десяти шагах ничего не видно.

– Кто-то из обозных солдат обратил внимание на черную полосу, которая двигалась в тумане. Прибежал и сказал! Мы пошли на дорогу, смотрим, едут наши двуколки, но сейчас же за ними увидали двигающуюся колонну турок. Они пересекли шоссе и прямо шли к станции железной дороги, – говорит старик-прапорщик, которому оттирали уши снегом, когда он вошел в избу…

Как-то совершенно незаметно изба стала пустеть. За столом и на лавках освободились места. Теперь и я села. Мадам Штровман с кем-то уехала. Пришли и мои санитары.

– Согрелись, барыня, так поедем… – говорит санитар.

– Я-то согрелась! А вот вы погрейтесь, тогда и поедем. – Как-то не хочется выходить на мороз из теплой избы! Сразу опять охватит все тело ледяной холод…

Выходим. Улица совершенно пуста. Ни одной подводы не видно, кроме наших семи двуколок, ни людей. Как могли так скоро все выбраться из такой запутанной массы повозок, лошадей? Я думала, что мы здесь простоим до утра!..

– Ну, теперь недалеко; скоро будем в Карсе, – говорит мой возница.

– Сколько верст отсюда до Карса?

– Да верст, поди, двенадцать будет!

– А сколько времени мы будем ехать?

– Да часа два!

– За это время я успею замерзнуть!

– Не дадим! Раз турки в плен не взяли, так замерзнуть не дадим. А ведь на волоске висели от турецкого плена! – говорит санитар.

– Многих бы перебили, а вас бы увезли непременно в Турцию. И как это мы их не видели?

– Да и они нас тоже не видели, – сказал Гайдамакин, сидевший позади меня. – Бог напустил туману с морозом и нас закрыл.

– А что сказал бы старший врач, когда узнал бы, что мы попали в плен и барыню не уберегли! Вот была бы беда! – как бы вслух думая, говорил санитар.

– Главное – лошади, двуколки и весь «неприкосновенный» запас! Все досталось бы туркам!

Я слушаю спокойно об опасности, которая уже миновала и осталась далеко позади. А солдаты мои продолжали разговаривать:

– Они теперь заняли нашу железную дорогу, и ни один поезд не пройдет в Сарыкамыш!

– Да, отрезали Сарыкамыш от тыла, чтобы не было помощи нашим войскам…

Сердце мое снова заныло: ведь Ваня там! Если что-нибудь случится с ним – ранят, заболеет чем-нибудь, а меня около него не будет, – умрет один! Сердце сразу холодеет. Зачем я послушалась этого офицера и уехала?! Все равно чуть не попала в плен! А там с ним вместе умирать было бы легче! Бежала, бросила в первую же минуту опасности! Но ведь его там не было! Может быть, Сарыкамыш уже турки взяли теперь! С ним взяли бы и меня в плен! Хоть бы скорее доехать до Карса… Может быть, там что-нибудь узнаю.

– Скоро Карс? – спросила я своих примолкших спутников.

– Должно, скоро! Вот как проедем селение, так тут «всево» две версты.

– А где же селение?

– Да тут, должно быть, скоро! А что – холодно? Замерзли? Вы шевелитесь, а то замерзнете…

– Куда мы денемся в Карсе? Ночь! Все спят…

– Вы не беспокойтесь. Я знаю одного армянина. Заедем к нему. У него дом большой; может, найдется место для вас…

Вот и Карс! Мы въехали в город. Тишина! Ни души не видно! Никто нас нигде не остановил, не спросил, кто мы и откуда. Никаких солдат на улице тоже не было. Полная тишина! Неужели спокойно все спят?! Но ведь в двенадцати верстах турки заняли нашу железнодорожную станцию и через несколько минут могут быть здесь! Только около гостиницы «Люкс», где огромный электрический фонарь, горевший в подъезде, не был потушен, мы встретили вышедших из подъезда нескольких мужчин в военной форме. Они громко разговаривали и пошли вниз, к вокзалу.

– Гайдамакин, пойди спроси для меня комнату…

– Нету! Везде сидят и лежат люди! В ресторане на столах спят… – сказал он.

– Ну, ничего не поделаешь! Вези теперь меня к своему другу-армянину!

Мы по дороге еще спрашивали в нескольких домах о ночлеге, но всюду было полно.

– Я поеду теперь прямо к моему армянину. У него непременно место есть. Дом большой, и он меня знает… – сказал санитар.

– Хорошо! Вези, вези! Мне все равно. Лишь бы в тепло! Я совсем замерзла.

И горе мое кажется мне не таким уже острым… Ну что же! Все спят! Ну и пускай спят; придут турки и захватят и их всех, и крепость! Пускай!.. А бедный мой муж больше недели спит на снегу в сорок градусов мороза… И все там так мерзнут; даже не могут иметь достаточно костров…

– Да где ж его дом? Тут вот где-то должен бы быть? – ворчит санитар. – Темно! Не разберу, который его-то!

Мы кружились по узким улочкам где-то далеко от центра города. Здесь были всё бедные маленькие глинобитные домишки, похожие один на другой так, что и днем их не отличишь один от другого…

– Вот, кажись, этот, – сказал санитар и остановился. Санитар соскочил с двуколки и пошел к калитке, которая оказалась незапертой. Скоро он вернулся.

– Барыня, пожалуйте! Место для вас найдется! Он хороший человек, «рад, говорит, оказать приют». Но только у них много уж народу – беженцы, спят, – тесно!

– Хорошо. Лишь бы было тепло! А для вас всех найдется там место?

– Нет. Да мы устроимся! Вы не беспокойтесь о нас.

Он повел меня, показывая дорогу и дверь в дом.

Я вошла в большую комнату, но темную, и сразу почувствовала приятное тепло. На полу, на большом железном листе, стоял мангал, полный горячих углей, от которых распространялось тепло и свет. В комнате другого света не было. Я заметила фигуры сидящих на полу женщин, хотя в комнате была мебель. На полу лежал большой персидский ковер. У стены стояла широкая тахта с валиками по бокам! Было еще несколько кресел, низенькие столики и пуфы. Но ни одна женщина не сидела ни на креслах, ни на пуфах. Все они сидели на полу, вытянув ноги или подобрав их под себя (по-турецки), а головы положили кто на край кресла, кто на мягкие пуфы. Около тахты сидели женщины, опираясь на нее спиной и, опустив головы, дремали. На тахте лежала очень толстая и, как мне показалось, старая женщина. Большинство женщин сидели так, чтобы быть поближе к огню (к мангалу).

Я оглядела всю комнату. Ни одного места поближе к теплу не было. Только у самых дверей, в которые я вошла, стоял стул. Я на него и села, не снимая шубы. Мне было еще очень холодно. «Согреюсь, тогда и сниму», – подумала я.

На мой приход никто не обратил внимания, хотя не все женщины еще спали. Вон сидят и разговаривают три армянки. Одна, кажется, плачет? (Они говорили по-армянски.) У всех женщин на головы были, по их национальному обычаю, накинуты шелковые шали, концы которых закинуты назад. На лбу ряд золотых монет; от висков по обе стороны лица спускались локоны. Все женщины были одеты в шелковую, преимущественно черную, одежду.

Моя надежда согреться и снять шубу не оправдалась. У дверей, где я сидела, было холодно; от дверей сильно дуло. На пол мне не хотелось садиться; да и лучшие, теплые места были заняты. А сидеть на полу около дверей еще хуже, чем на стуле. И я сидела, не меняя позы и не шевелясь, до тех пор, пока не стало светать. Молодые армянки умолкли и заснули, положив головы друг другу на колени.

Первый раз в жизни мне некому положить головы хотя бы так, как эти женщины… Я чувствую страшное одиночество и заброшенность. Почему я одна, ночью, среди незнакомых людей, которые даже не интересуются, кто я такая?! Почему я вошла в их дом! Я здесь одна! Всем чужая! Те молодые женщины разговаривали и плакали о своем горе. Но чужое горе их не интересует? Им нет дела до меня, хоть умри я тут, на этом стуле! До их сердца не достучишься. Они даже не повернули головы, когда я вошла в комнату! Точно меня и нет здесь. Скорее бы рассветало! Все было бы легче.

Вот! Бросила дом, уют, комфорт и сижу у чужой двери, как нищая, никому не нужная и всем чужая. Слезы текут по моим щекам. Ваня! Родной мой! Где ты! Нет больше сил сдерживать слезы! И я рыдаю, зажимая рукой рот, чтобы не вырвались громкие рыдания… Долго я плакала, но облегчение не приходило. Казалось мне, что что-то непоправимое, ужасное произошло в моей жизни… И никогда я не вернусь больше к той, прежней жизни, которую оставила сама добровольно, в которой я жила с любимым мужем. Сейчас я так сильно, так остро чувствую, что потеряла его навсегда! Я одинока среди людей, ради которых я бросила все, и сижу среди них совершенно ненужная им.

Господи, да что случилось! Почему мне так тяжело?! Жив ли ты, родной мой? Зачем я уехала оттуда! Там бы я скорее узнала все! А здесь люди спят так беззаботно в эту страшную ночь…

Poprzedni 1 ...5 678 9 10 Kolejny

Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

* * *

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również