Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

Несмотря на то, что нас работает больше пятидесяти человек, мы все же не успеваем справиться с таким подвозом раненых! Нужно бы снимать обувь с отмороженных ног и оттирать их, но нет рук. Кто-то сказал, что неразгруженные подводы тянутся от госпиталя и до ущелья! Значит, нужно еще много работы, чтобы выгрузить всех раненых!.. А сколько же их еще замерзнет прежде, чем они въедут в наш двор?! Сестры и врачи этот обоз с ранеными прозвали «обозом смерти». Его кончили разгружать только на следующий день!.. В фургонах было больше мертвых, чем живых…

Развяжешь ногу, а там синее, мертвое мясо!

– Доктор, посмотрите на эту ногу.

– Обмороженная? Забинтуйте…

А раненый умоляет помочь ему:

– Ох, болит! Нет моей силушки, сестра! Сделайте, ради Христа, что-нибудь!..

А что я сделаю?! Наскоро забинтовала. Больной еще сильнее стонет…

– Сестра! Руки мои обморожены! Ведь не ранены, я ранен в бок, а руки были здоровы! А теперь вон – синие, мертвые! Помогите мне! Лучше бы меня убили!

Принесла вазелина. Смазала им и растерла немного.

– Двигай ими, чтобы кровь пришла свежая, – хотя вижу сама, что все бесполезно. А все же человека хочется утешить и облегчить хоть на время, хотя бы даже ложью…

Всюду кровавые бинты, вата, разрезанная и разорванная одежда – штаны, гимнастерки, рукава от шинелей, распоротый во всю длину сапог…

Третью ночь не сплю! Сегодня только пила лимонад, который приносит мне Гайдамакин…

– Барыня! У вас вся спина и косынка в крови, – говорит он.

Но мне не до этого! Никто не менял халатов; все ходят, как мясники, с кровью на руках, лице, платье… Нагнешься над раненым, а другая сестра тащит окровавленные бинты через мою голову. Их складывали в корзины, но санитары их выносили, только когда выдастся свободная минута…

– Сестра! Идите сюда, держите ногу! Видите, человек истекает кровью!.. – говорит доктор Михайлов.

Раненый лежит на носилках бледный, с заострившимся носом, с побелевшими губами и закрытыми глазами. Ранен в бедро! Толстый слой ваты и марли был пропитан кровью. Я приподняла ногу. Доктор разрезал ножницами вдоль ноги повязку. Кладу ногу, и мы осторожно разворачиваем марлю… Из широкой раны кровь течет тонкой струйкой…

– Жгут! – говорит доктор. Подаю жгут, и доктор крепко обматывает им ногу выше раны. Затем он исследовал рану, положил на нее тампон и после этого снял жгут. Мы смотрим, как скоро промокнет тампон… Но он остается чистым…

– Кажется, остановилась! Прикройте рану. Но подождите накладывать повязку.

– Сестра! Раненому нужно дать подкрепляющее – пульс слабый…

Бегу в кухню.

– Есть кофе? – спрашиваю кашевара.

– Навряд ли…

– А ты иди в кладовую и поищи! Мне нужно!

Ушел…

– Не! Нету, сестра, кофея…

– Ну, молоко давай!

– Молоко есть! Недавно армянин привез.

Ставлю молоко на плиту греть.

– Давай два яйца и, хоть умри, но достань рюмку коньяку!

– Коньяку? Ну! Где там! У нас его и в заводе нет!..

Идем в кладовую. Коньяку не нашли, но вино какое-то нашли…

– Давай масла свежего! – масло и два желтка я растерла… потом прибавила туда горячего молока, налила немного вина и все это вылила в большую солдатскую кружку и понесла ее раненому. Когда я пришла, повязка была уже наложена самим доктором. Но раненый лежал все такой же бледный. Я стала его поить с ложечки горячей смесью. Он охотно ее глотал… Подошел доктор проверить, все ли благополучно, и одобрил все, что было сделано.

– Сестра, вас зовет раненый, идите скорее, – сказал подошедший санитар.

Я оставила раненого и пошла за санитаром.

– Вот, сестра, этот! Что с ним делать? Ругается, требует, чтобы его сейчас же отправили в Тифлис. Никому не дает покоя.

На сене, как и все, лежал раненный в ногу молодой солдат. Не успела я подойти к нему, как он уже заговорил громким, возмущенным тоном:

– Я не хочу здесь на полу валяться! Я доброволец и требую, чтобы меня немедленно отправили в Тифлис.

Он кричал это свое требование таким тоном, что я сразу возмутилась.

– Доброволец вы или не доброволец, а сегодня мы вас отправить не можем. Завтра утром всех будем отправлять, и вы поедете со всеми! Ничего вы требовать не можете! Вот, все они добровольцы своего долга, – я показала рукой на ряды лежавших солдат.

– В чем дело, сестра? – спросил меня какой-то врач.

Но доброволец, не дожидаясь моего ответа, сам заговорил:

– Я доброволец и хочу, чтобы меня немедленно отправили домой!

– Хотя вы и доброволец, но подчинены той же дисциплине, как и всякий солдат, и домой ехать по собственному желанию не можете! – сказал доктор.

Тот чуть не подпрыгнул.

– Это неправда! Я пошел добровольно! Теперь ранен и хочу уехать домой!

– Лежите смирно! А то я вас отправлю в карцер, – пригрозил доктор…

Так от одного к другому и ходишь: то поправишь раненую ногу или руку, то дашь пить, то слушаешь умирающего, который просит написать письмо матери или жене…

– Сестра, когда умру, напишите матери: умер, мол, от ран…

– Адрес твой как? – записываю.

Другой просит позвать священника:

– Сестра, я хочу исповедаться…

– Сейчас! Санитар! Где священник? Позови его сюда, скорее…

– Он, сестра, исповедует раненого. Кончит, так я его приведу сюда.

– Он не найдет место, где этот вот раненый лежит.

– Я его сам приведу! Не беспокойтесь, сестра.

Приходит священник. Нагибается над раненым, говорит что-то, читает молитвы и причащает. И сразу идет к другому умирающему. А раненый, после исповеди и Причастия, как-то светлеет и затихает…

– Слава Тебе, Господи! Исповедался и причастился! Легче стало! Только бы еще надеть чистую рубаху! Тогда можно и помирать…

Я не помню, чтобы раненый простой человек, чувствуя приближение смерти, говорил, что он хочет жить; что ему тяжело и не хочется умирать…

Но мне приходилось слышать офицеров, которые умирали от ран.

– Не хочу умирать, сестра! Я не хочу умирать! Не хочу! Я жить хочу!

Это очень тяжело слушать, когда знаешь, что раненый умирает… А ночь тянется медленно, бесконечно медленно… Как будто хочет собрать как можно больше жертв до рассвета…

Слава богу! Скоро утро! Всех раненых накормим, приведем, сколько возможно, в порядок и отправим на поезд. Пять часов утра! Но так еще темно на дворе, что и часам не веришь… Я как-то ничего уже не соображаю… Что еще нужно делать?.. Полное равнодушие ко всему охватывает… Сколько рук, ног! Красные, синие, черные!.. Их все отрежут, отпилят и выбросят, как испорченное мясо, от которого идет трупный дух. А я растираю эти холодные ноги… Развязываю, потом тру вазелином пальцы и кисти рук, которые уже почернели, как у трупа, долго лежавшего на солнце… Потом завязываю… Вон их сколько! Конца нет!.. А я не могу больше стоять на ногах… Кружится голова, тошнит… Наконец-то светает!

Замороженные квадраты окон побелели… Врачей стало как будто меньше? Неужели ушли в другое здание работать?.. Но я вижу, как один вышел из боковой двери, тут в помещение… Что там такое? Какая там комната, для чего?.. Сестры ходят как пьяные, пошатываясь и плохо соображая.

– Сестра Семина, долго мы еще будем здесь работать? – спрашивают некоторые.

– Не знаю! Во всяком случае, до тех пор, пока раненых не отправим на поезд…

– А когда отправлять будем?

– К девяти часам утра поезд подадут. Скоро принесут чай. Будем поить слабых и безруких. Потом будем одевать… Ну, потом, может быть, и мы получим возможность пойти домой?.. Я три ночи не спала…

– А вон доктора в дежурке спят…

Я пошла посмотреть, как они устроились там.

Большая комната, бывшая офицерская дежурная. Вдоль стен – деревянные диваны. Посреди – большой стол и несколько стульев. На диванах спали несколько врачей. Другие сидели на стульях и курили.

– Вот вы где нашли приют!

– Да! Это убежище мы открыли только к утру и совершенно случайно. Хотите папиросу, сестра? – предложил доктор. Вошла еще сестра и сама попросила папиросу. Доктор протягивает и ей.

Врачи спали так же, как и раненые: в окровавленных халатах, прислонившись головами друг к другу. Когда я заговорила, большинство из них сразу зашевелились.

Сейчас будем поить раненых чаем и собирать в дорогу.

– Идемте, сестра, пора! Сейчас принесут чай. Надо раздавать хлеб, сахар…

Мы вышли из комнаты. Электричество еще горело, но как-то тускло при дневном свете из больших замороженных окон… Теперь эта бывшая казарма представляет ужасную картину: бесконечные ряды солдат и офицеров, лежавших на сене, казались трупами… В особенности те, которые еще спали тяжелым сном, открыв рот и тяжело дыша. Многие во сне стонали и бредили. Некоторые делали во сне попытки поднять отмороженную руку к голове и тогда еще громче и протяжнее становился их стон…

– Земляк, проснись! Слышь, земляк, проснись! – это будит солдат своего соседа, который сам все время стонал во сне и только что проснулся. У него рана в плече, и на обеих ногах отморожены пальцы.

Мало-помалу стали просыпаться все. Санитары принесли большие чайники, ведра с горячей водой и огромные корзины белого хлеба, нарезанного ломтями. Я набрала в фартук ломтей хлеба и сахара и стала раздавать раненым.

– Вот на, хлеб, сахар. Сейчас принесут чай, – говорю я.

– Мне не надо, сестра, у меня есть.

– Что ты! Разве вечером чай не пил?

– Пил маленько, сестра, но сахар остался, да и хлеб еще есть…

– Сам можешь пить?

– Нет, вчера поила меня сестра…

– На – хлеб, сахар для чая, – опять говорю уже другому раненому.

– Не хочу, сестра, ничего. Пить дайте! Воды, пожалуйста!

У него рот полуоткрытый, запекшиеся губы, лицо серое, глаза загноились… «Дать бы ему хоть немного вина!» – думаю я, а сама иду дальше и снова говорю:

– Вот хлеб, сахар, – протягивая ломоть хлеба и несколько кусков сахара, но вдруг на мои слова, солдат заплакал… По-детски, громко и жалобно!..

– Да чем я возьму, когда обе руки перебиты?!. Ни одной руки не осталось!.. Хлеб не могу ко рту поднести… Лучше бы убили!.. – рыдая, приговаривал раненый солдат.

– Что ты! Замолчи! А то и я тоже зареву!! – и не в силах больше сдерживаться, я тоже громко рыдаю. – Замолчи, замолчи же!.. – говорю я раненому, который продолжал плакать, и присела тут же около него на сено с фартуком, полным хлеба и сахара, который никому не был нужен… Санитары и сестры, которые шли за мной, разливая и подавая чай, сначала стали успокаивать меня, но скоро и сами заплакали тоже…

Прибежал доктор:

– Что случилось? Что с сестрой? – но, увидевши плачущих солдат и сестер, взял меня за руку, поднял и повел в дежурную…

– Не выдержала! Нервы не выдержали… – говорит он, входя в дежурную комнату.

– Милая вы моя, успокойтесь! Мы все можем в любую минуту заплакать и биться головой об стену от этого кошмара… Но прежде всего мы обязаны сохранять полное спокойствие перед этими страдальцами. Это наш долг! Им-то ведь гораздо труднее, чем нам!.. Нате вот, выпейте валерьянки! Вот и легче стало! А теперь, сестра, идите и исполняйте свои обязанности! Сейчас будем отправлять раненых на вокзал.

Доктор вышел из комнаты. Я поправила косынку, фартук, вытерла слезы и пошла опять исполнять обязанности, которые я взяла на себя добровольно перед этими страдальцами, исполнившими свой долг перед Россией, моей Родиной! Никто не обратил на меня никакого внимания, когда я вошла в общее помещение. Все были заняты, как и прежде, и я присоединилась к ним…

Пришел главный врач и сказал:

– Будем отправлять сейчас раненых, но тяжело раненных задержим!

Врачи забегали со списками в руках, отмечая, вычеркивая и указывая, кто остается…

Санитары пришли с носилками и стали выносить раненых на подводы. Кто мог ходить сам, шел, помогая и другим.

Господи! Страшно смотреть на них… Только три-четыре дня тому назад это все были молодые, крепкие, здоровые люди! А сейчас – бледные, едва двигаются, а то и совсем неподвижные и беспомощные… Большинство все же не ждет, пока кто-нибудь из сестер придет одевать его; все пытаются сами надеть шинель…

– Я сам! Спасибо, сестра, – говорит раненый, едва стоя на ногах и надевая шинель. – Вы, сестра, помогите вон тому! Он сам не может. Ранен в руку, и обе ноги отморожены…

– Все вышли? – спросил старший врач, входя в помещение.

– Все, – оглядывая помещение, говорю я. А вид опустевшей казармы страшен: на полу валяются тряпки, обрывки газет, окровавленная марля, большие куски серой ваты, которую подкладывали под раненую ногу или бок!.. Куски суконных шаровар, рукава от рубах, несколько разрозненных сапог. На примятом сене кое-где лежали еще подушки, серые, из солдатского сукна, одеяла… Даже несколько забытых шинелей…

– Сестра Семина, идите домой! Выспитесь хорошенько и с новыми силами приходите, – говорит доктор Божевский. – Я сейчас тоже ухожу домой. Останутся несколько дежурных сестер и врачей. А все остальные пойдут спать. Если случится несчастье, опять привезут столько же раненых, конечно, немедленно вызову всех. Поэтому не теряйте времени, идите домой. Да, кстати, ваш солдат ждет вас у дверей.

– Спасибо, доктор, – я сняла окровавленный халат и косынку и пошла к выходу. Там с шубой в руках ждал Гайдамакин.

– Что нового, Гайдамакин?

– Да разное все говорят: одни говорят, что Сарыкамыш взяли турки; другие говорят, что наши турок взяли в плен. Но пока никаких «известий, однако, нет». Телефон не действует, поезда не ходят. А все болтают по-разному.

– А что делают наши санитары? Где они кормятся? Есть ли фураж для лошадей?

– Вы не беспокойтесь о них. Их кормят на питательном пункте.

– А ты обедаешь?

– Обедаю! Что мне больше делать? Без работы хожу целый день. Вы вон как работаете – три ночи не спали! Да и барин, поди, день и ночь работает! А я так не знаю, что делать! Каждый день для меня – год! Вот как тяжело мне без работы! Когда вы дома, ну, смотреть за вами нужно. А когда вас нет – просто беда! И есть не хочу! И спать не могу! Лежу и все думаю: барина потерял! Барыня ночи не спит – работает! А я солдат, их слуга и хранитель, валяюсь на койке! Прямо, барыня, смерть! Всю ночь стоял и смотрел, как санитары с ног сбились, работая. Ну, я сбегал принес им несколько ведер воды. Да что это за работа! Помогал немного выгружать раненых. А больше все стоял, да всем только мешаю. «Земляк, посторонись, земляк, посторонись!» – только и слышу от всех… Только, значит, мешаю всем, поперек дороги стою всякому…

Мы вышли на двор. Яркое солнце ослепило меня. Как хорошо и легко дышать свежим, морозным воздухом. Несмотря на сильный мороз, путь до гостиницы показался коротким. Вот и «Люкс»!

– Гайдамакин, достань для меня горячей воды, да побольше.

После казармы, сена, окровавленных бинтов и ваты моя убогая комната показалась будуаром изнеженной женщины! Но тоска и беспокойство за мужа делают сразу все неприветливым. Жив ли? Может быть, ранен? И так же лежит на полу на сене? И ни одного близкого человека нет около него. А вдруг обморозил обе руки и лежит голодный? Снова все виденное ночью встало перед глазами. Но теперь весь ужас, все страдания и горе я применяю к моему дорогому Ване! Кажется, закричу от страданий и муки! Нет больше сил переносить эту неизвестность! Он погиб, я чувствую это. Почему я не с ним? Для чего я бросила дом! Ведь я хотела быть около него в минуту опасности, помогать ему. А что я сделала! В первую же минуту, быть может, смертельной опасности, уехала от него, спасая себя! О, как я ненавижу того офицера, который пришел на площадь и заставил меня немедленно уехать из Сарыкамыша в Карс.

– Барыня, кофе готов, – но видя, что я плачу, Гайдамакин замолчал… – Генеральша Зубова звонила, спрашивала про вас. Я сказал, что вы только что вернулись из госпиталя. Она сейчас приедет сама к вам.

– Хорошо. Приготовь воду. Я успею еще помыться и переодеться, – я выпила кофе, забралась с ногами на диван, положила голову на подушку и…

Когда я открыла глаза, в комнате было все так же светло… Но что это? На столике перед диваном, в стакане с водой, свежая роза? А я накрыта моей шубой? Неужели я заснула? Ведь должна была приехать Екатерина Михайловна. Верно, это она привезла розу и укрыла меня шубой. Какая милая и внимательная! И не разбудила меня – пожалела; знает, что я устала… Сейчас помоюсь и позвоню ей. Сколько же времени я спала? Вода, верно, остыла. Но как хорошо лежать под теплым мехом! Не хочется и вставать.

Дверь тихонько приоткрылась, и Гайдамакин заглянул в комнату.

– Я заснула. Вода не остыла еще?

– Да, барыня! Теперь другой день уж.

– Какой другой день? Что ты говоришь?

– Теперь утро. А вы заснули вчера в два часа дня.

– Не может быть! Неужели я так долго могла спать? – но вдруг я вспомнила слова доктора, который говорил, что если привезут опять много раненых, то он позвонит.

– А из госпиталя мне не звонили?

– Из госпиталя не звонили. Но звонила генеральша Зубова. Спрашивала, проснулись ли вы. Я сказал, что вы еще спите.

Вот здорово! Никогда я еще столько не спала! И отдохнула же я! После кофе со свежей французской булкой я почувствовала себя бодрой и в лучшем настроении духа! Помылась, надела все свежее и пошла прямо в госпиталь. Солнце, мороз и чистый воздух меня еще больше подбодрили. Я шла легко, едва касаясь снега. Когда пришла в госпиталь, увидела с радостью врачей и сестер, которые тоже встретили меня очень приветливо.

– А вот и сестра Семина! Здравствуйте! Выспались? Знаете, сколько за эти три дня прошло через наш госпиталь раненых и обмороженных? – говорит доктор Михайлов.

– Сколько, доктор?

– Около пяти тысяч!

– О! Неужели так много! Доктор, если я не очень нужна сейчас, могу я уйти? Я хочу поехать к коменданту, генералу Зубову, узнать что-нибудь о Сарыкамыше.

– Конечно, сестра! Работы-то у нас много, это правда, в особенности в перевязочной. Но вы поезжайте! Это вас успокоит. Только никто и там также ничего не знает, и генерал тоже не больше других.

«Все одно и то же повторяют», – подумала я.

– Доктор, разве раненых не подвозят к нам больше?

– Ну как не подвозят! Везут беспрерывно! Но понемногу: две-три подводы сразу, не больше. С этим легко справиться! Одних примешь, тогда подвезут других. А то, помните, что было в эти дни? Сразу сотни подвод! Тысячи раненых и обмороженных. Скольким нужно было бы немедленно делать операции! В большинстве случаев сделать это не было никакой возможности. Так пришлось многих отправить в Тифлис. Доехали ли? Всякая рана требует времени, чтобы ее осмотреть и наложить нужную повязку. А где его возьмешь для тысяч и тысяч раненых? Помощь, которую мы можем оказать при громадном наплыве раненых, – да разве это помощь?! Развяжешь рану, помажешь йодом, положишь свежий кусочек марли и опять забинтуешь! Лишь бы успеть посмотреть, хоть в малой доле. Вчера пришел домой, лег на кровать, уставший свыше всякой меры. А заснуть не могу! Эти страшные раны, отмороженные ноги и руки, стоны, бред и ненужные смерти молодых сильных людей!

Доктор запускает обе руки в свои волосы и теребит и ерошит их.

– Нет! Это черт знает что! – Он постоял молча, а затем повернулся и пошел в перевязочную.

Зубовы встретили меня очень ласково. Генерал, точно извиняясь, что не может сообщить мне приятных новостей, всячески за мной ухаживал и обещал немедленно дать знать, как только сам узнает что-нибудь. После обеда я поехала на вокзал, где всякие новости приходят первыми. Там я увидела много военных всех чинов. Одни группами ходили по платформе; другие стояли и горячо о чем-то разговаривали. Один все время показывал на рельсы, куда-то по направлению Сарыкамыша. В одной из групп, в которой больше всего говорили и махали руками, я узнала офицера Кабардинского полка Завьялова. Я подошла и поздоровалась с ним.

– Вы откуда?! – удивленно спросил кабардинец.

– Я здесь неделю живу беженкой. Бежала из Сарыкамыша, как и все храбрые люди! А вы откуда? Почему вы здесь? – спросила я в свою очередь.

– Да я ехал из Тифлиса в полк, да доехать не успел. Вот и сижу тоже неделю уже. – Он расспросил обо всем, что я знаю о Сарыкамыше.

– Насчет доктора не беспокойтесь. Раз он поехал к нам – кабардинцы его не выдадут, – с гордостью сказал он.

– О, я верю, как и вы, что если муж с полком, то не пропадет.

– Нас, военных, много здесь набралось, хотим снарядить пулеметный поезд и попробовать прорваться в Сарыкамыш. Желающих смельчаков много, но комендант пока не соглашается. Все выжидает чего-то.

– А вы тоже едете с этим поездом?

– Я хочу очень! Сидеть здесь, когда полк там дерется, прямо невыносимо! Я за эти дни так изнервничался, что хоть пешком иди туда! Но мы надеемся получить разрешение от коменданта сегодня же.

– Когда вы смогли бы выехать, если он разрешит послать поезд?

– Сейчас же стали бы налаживать несколько платформ с пулеметами. Да у нас уже все почти приготовлено: пулеметы есть, тюки сена есть, платформы готовы! Только комендантское разрешение нужно. А мы были бы готовы в несколько часов и выехали бы к Сарыкамышу.

– Слушайте! Если вам это удастся сделать, дайте мне знать. Я с вами поеду! Буду раненых обслуживать!

Мы попрощались. Я пошла в госпиталь, где пробыла до поздней ночи. Там делали серьезные операции, и мне пришлось помогать доктору Михайлову.

На другой день, боясь, чтобы пулеметный поезд не ушел в Сарыкамыш без меня, я позвонила коменданту, генералу Зубову. Я знала, что он еще не дал своего согласия на посылку этого поезда. Но мне хотелось узнать, согласится ли он на это в конце концов или откажет этим храбрецам сделать попытку прорваться к Сарыкамышу.

– Я узнала, что вы посылаете пулеметный поезд, чтобы прорваться в Сарыкамыш. Разрешите мне ехать с поездом как сестре милосердия!

– Я еще не решил, когда этот поезд пойдет.

– Да? А мне на вокзале говорили, что скоро. Нет, про сегодня не говорили, но если я их хорошо поняла, назначено на завтра.

– Нет, нет! – снова слышу я в трубку. Но я решила ковать железо, пока горячо. – Там столько набралось храбрых добровольцев, что вам придется пустить огромный состав, а меня в качестве перевязочного передового пункта при них…

– Тина Дмитриевна, разрешите мне после того, как я сам побываю на вокзале, заехать к вам. Тогда я все вам объясню. А по телефону всего не скажешь.

Что мне делать! Неудобно было спросить, когда он приедет; а мне нужно идти в госпиталь. Наконец Гайдамакин пришел и сказал, что комендант приехал. Я спустилась вниз в зал. Генерал сидел в углу за столиком. При моем появлении он быстро встал и пошел ко мне навстречу: высокий, стройный, с красивым тонким лицом, поцеловав мою руку, он подвинул для меня стул и сел сам.

– Так вы серьезно хотите скорее ехать к мужу?

– Да, очень хочу. Меня неизвестность угнетает больше всего.

– А как же ваша работа в госпитале?

– Буду там работать! Там те же русские солдаты.

– Я должен предупредить вас, что эта поездка очень опасная! Мы послали небольшое количество пехоты в обход турок к Ново-Селиму^[13], этот поезд должен помочь окружить их. Но эта операция может не удаться. Турки, несомненно, окажут сопротивление. Будут убитые и раненые, а может быть, и взятые в плен. Мы не знаем хорошенько, где и сколько турок! Кроме того, имейте в виду, что в Сарыкамыше нет никакого продовольствия; ни хлеба, ни других продуктов. Вам нужно запастись всем необходимым отсюда. На днях, может быть, завтра, я жду известий от группы, действующей в районе Владикарса. А теперь, Тина Дмитриевна, разрешите просить вас позавтракать со мной.

– Спасибо. Я сама очень хотела бы позавтракать с вами и послушать вас! Но из госпиталя уже два раза звонили, чтобы я скорее приходила, много раненых, и есть неотложные операции.

Сказав эту правдоподобную ложь, сама удивилась, как скоро я придумала отказ. Но я совершенно не была расположена к такому светскому завтраку. Что бы я ни делала, что бы ни говорила, но мой Ваня не забывался ни на одну минуту! Мне было не до любезных разговоров!

– Жаль! Я так хотел хоть немного забыться в вашем присутствии от этого кошмара.

– А как бы я хотела тоже забыть весь ужас, который я видела за эти дни!

– Ну, хорошо! Как только все с посылкой поезда наладится, я позвоню вам. Но опять повторяю, что ехать с этим поездом очень опасно…

– Все равно! Иногда неизвестность хуже смерти. Я очень хочу ехать. Если что-нибудь случится, например, турки расстреляют поезд, а нас возьмут в плен, я могу пенять только на себя! Спасибо, что сказали насчет хлеба и других припасов.

Мы распрощались самым сердечным образом, и генерал уехал. Я поднялась наверх в мою комнату и позвонила. Пришел Гайдамакин.

– Слушай, Гайдамакин! Мы едем в Сарыкамыш! Может быть, сегодня, а может быть, завтра. Нужно закупить как можно больше всякой еды. Если сможешь достать, купи окорок ветчины. Ведь Рождество скоро! Но сейчас генерал предупредил меня, что ехать опасно! Турки могут нас убить или взять в плен.

Гайдамакин стоит опустив голову и молчит. Потом говорит:

– Барыня! А что, если я поеду один?! Свезу барину провизию. А как всех турок наши заберут в плен или побьют, поезда опять заходят. Вы и приедете тогда. А вам здесь безопаснее. Комната у вас есть; хозяин хороший, да и знает нашего барина.

– Нет, Гайдамакин, я поеду! А ты пока иди, сделай все закупки и будь готов ехать во всякую минуту. Нас ждать не будут! Мы должны поехать на вокзал и сидеть там, как только я узнаю, что поезд пойдет. Возьми деньги, расплатись с хозяином.

– У меня еще есть много ваших денег. Хватит на все.

– Ну, хорошо, а я пойду теперь в госпиталь. Но если позвонят от коменданта и скажут, что поезд идет в Сарыкамыш, бери сейчас же извозчика и приезжай за мной в госпиталь.

Как только я пришла в госпиталь, меня позвали посмотреть на пленных турок. В большой комнате с решетками на окнах сидели пленные. Их было человек двадцать. Они сидели угрюмые и подавленные. На некоторых были шинели из тонкого серого сукна, не дающего никакого (так мне казалось) тепла. Другие в черных пальто; на ногах башмаки и обмотки.

– Кто они – солдаты или офицеры? – спросила я у одного из докторов, стоящих тут же.

– Говорят, офицеры! А по одежде скорее солдаты. Но самые обыкновенные люди, и совершенно не страшные! – сказал доктор.

Один из турецкой группы разговаривал с каким-то русским офицером. Переводчиком служил им доктор-армянин. Турецкий офицер заявил, что сопровождавшие партию пленных армянские солдаты по дороге изрубили около четырехсот человек турецких солдат и офицеров. В живых остались только эти двадцать человек. Он так был взволнован, когда рассказывал это, что руки у него тряслись. Чтобы скрыть свое волнение, он держал полы своей шинели и бессознательно перебирал пальцами.

– Мы так с пленными не поступаем. Обезоруженный враг – солдат – становится нашим другом! А нас обезоружили и по дороге перебили. Мы просим виновных наказать за эту бессмысленную жестокость.

Когда он кончил говорить, руки у него еще больше дрожали, в глазах стоял пережитый ужас. Несмотря на голод (четыре дня их вели до Карса), никто из них не дотронулся до еды, которую им принесли из госпитальной кухни.

– Это ужасно! Обезоруженных пленных порубили! – сказала с возмущением сестра, стоящая рядом со мной.

Вдруг один из стоящих недалеко офицеров обернулся к нам.

– А вы посмотрели бы, что они сделали с армянскими жителями, которых они застали в Ардагане, и с теми беженцами, которых они догнали при наступлении! Все дома полны трупов! Женщин, детей – никого не щадили. Дороги усеяны их трупами! Ни один человек от них не спасся! Всех порубили! Я поручил армянской дружине сопровождать их потому, что у меня других людей не было! – закончил молодой офицер, тоже взволнованный не меньше, чем турецкий офицер. – Конечно, гуманности от армянских дружинников ждать не приходится. Когда у каждого из них только что, может быть, убиты отец, мать, или жена и дети.

Сестра совсем сконфузилась, почувствовала свою несправедливость по отношению к русским солдатам. Сколько она видела их, искалеченных вот такими же турками! И ее симпатии к туркам быстро меняются…

Возвращаясь в госпиталь, она уже с возмущением говорит:

– Ах, какие жестокие, перебили женщин, детей! А мы должны еще их кормить?

– Доктор, я сейчас видела пленных турок, – входя в перевязочную, говорю я.

– А, сестра, дайте лубок для ноги, – не слушая меня, сказал он.

Я помогаю доктору бинтовать ногу; поддерживаю лубок. Кость в двух местах прострелена. Нужно бы сейчас же сделать операцию. Но и в таком виде его довезут до Тифлиса, а там больше средств для такой серьезной операции. Там его положат после операции сразу в спокойное положение; а с переноской и с перевозкой отсюда до Тифлиса кости могут сдвинуться и неправильно срастись.

– Сестра, помогите мне наложить гипсовую повязку вот этому, – говорит другой доктор. – У него сломана ключица и раздроблено плечо.

Сначала мы перевязываем рану; потом накладываем гипс, и, утвердив плечо неподвижно, вешаем руку на косынку. Доктор написал по гипсу «есть рана».

– Доктор! Вот раненный в живот, – снимая марлю, говорю я. Доктор подошел и легко нажимает пальцами вокруг раны. Живот немного вздут, затвердел, и краснота вокруг раны…

– Сухую повязку и забинтуйте, – сказал он.

Мы осторожно наложили повязку, переложили со стола на носилки, и санитары понесли раненого на койку. Доктор делает мне знаки, чтобы я шла с носилками. Уложив раненого, я поручаю его другой сестре:

– Сестра, смотрите за ним. Он ранен в живот! Не давайте много воды пить, только немного смачивайте рот.

В перевязочной на столе лежит новый раненый. Сестра Аня разрезает ножницами толстый слой марли и ваты, намотанной вокруг бедра. Доктор моет руки.

– Доктор, я поручила раненого сестре Анаевой.

– Это хорошо; у него начинается перитонит. А у этого тазобедренная кость прострелена.

Я вымыла руки, но опустить в раствор сулемы не хватило мужества: кожа на моих руках представляла кровавые борозды, так потрескались – до крови. Старый фельдшер, которого мы, сестры, называли дедушкой и который заведует аптекой, часто приходит в нашу перевязочную. Он показал мне на большую бутыль, полную мутной жидкости:

– Это я приготовил средствие для вас, сестры. Чтобы ручки мазать после работы.

– Доктор, сейчас уже шесть часов. Пора кормить ужином раненых.

– Хорошо! Вот этим и закончим пока.

– Доктор! Мне, может быть, удастся завтра уехать в Сарыкамыш.

– Что?! Вы опять хотите попасть к туркам в плен? – строго спрашивает он. – Как вы можете ехать, когда поезда не ходят?! Или опять поедете на своих коняках с санитарами?

– Нет, я собираюсь более серьезно. Завтра пойдет первый поезд расчищать путь от турок.

– Ну, и вы тоже будете помогать расчищать путь? – сказал он.

– Нет, не буду; для меня всегда найдется работа, более подходящая по моим силам и знаниям.

– Слушайте, сестра Семина! Если вы любите вашего мужа, вы должны сидеть здесь и ждать, когда расчистят этот путь люди, которым надлежит это делать! Притом, вы мне нужны здесь при моих работах в операционной. И без моего разрешения вы покинуть госпиталь не имеете права.