По поводу пятидесятилетия со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковского

В «Авторской Исповеди» Гоголь приводит следующие обращенные к нему слова Лушкина: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение? Это просто грех!» Убеждая Гоголя сделать это, Пушкин приводил пример Сервантеса, который только с «Дон-Кихотом» занял свое высокое место в литературе, – и тогда же Пушкин дал Гоголю сюжет «Мертвых Душ». Гоголь принял к сердцу и сюжет и совет Пушкина, и в «Мертвых Душах» захватил русскую жизнь с самого корня, раскрыл русский характер до самой глубины его, приклеил на веки русским недостаткам ярлыки, яркие до поразительности. Хлестаков, Ноздрев, Плюшкин, Собакевич и другие герои его поэмы стали нарицательными именами, обратились в прозвища. Как великий талант, Гоголь в своих произведениях не брал резкия исключения или выдающиеся лица и события, но рисовал ярко обыденные черты характеров, что ежеминутно двигалось пред глазами, всю дрянь пошлой действительности, «всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь так «определяет себя самого как писателя». «Обо мне – говорит он – много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей»^[20]. О мотивах и направлении художественной деятельности Гоголя в петербургскую пору его жизни мы имеем свидетельство П. В. Анненкова, который хорошо знал Гоголя с самого начала тридцатых годов. «Важнее всего – говорит Анненков – была в Гоголе за мысль, которую он приносил с собою в это время (в петербургский период) повсюду. Мы говорим об энергическом понимании вреда, производимого пошлостью, ленью, потворством злу с одной стороны, и грубым самодовольством, кичливостью и ничтожеством моральных оснований с другой. В его преследовании темных сторон человеческого существования была страсть, которая и составляла истинное нравственное выражение его физиономии. Он и не думал еще тогда представлять свою деятельность, как подвиг личного совершенствования, да и никто из знавших его не согласится видеть в ней намеки на какое-либо страдание, томление, жажду примирения и пр. Он ненавидел пошлость откровенно, и наносил ей удары, к каким только была способна его рука, с единственной целью: потрясти ее, если можно, в основании… Честь бескорыстной борьбы за добро, во имя только самого добра и по одному только отвращению к извращенной и опошленной жизни, должна быть удержана за Гоголем этой эпохи, даже и против него самого, если бы нужно было»^[21]… Сюжеты петербургских повестей Гоголя были очень разнообразны: история мелкого чиновника, у которого украли шинель; фантастическое повествование о коллежском ассессоре или майоре, у которого пропал, а потом нашелся, нос; истории художников, пред которыми стоял вопрос о требованиях искусства; шутовская история о помещике, который в пьяном виде зазвал к себе в гости господ офицеров, но забыл об этом, и когда они приехали, спрятался от них в коляску; потрясающая история другого мелкого чиновника, который сошел с ума на том, что он испанский король, – но в эти темы вложено такое множество реальных подробностей, столько глубокой психологической проницательности, столько изобличения господствующей людской пошлости, что эти повести производили необычайно сильное впечатление на общество и среди высокого художественного наслаждения воспитывали теплое человечное чувство и общественное сознание. «Ревизор» и другие комедии Гоголя выростали на той же почве, что и повести: это было в области художества наблюдение бытовой мелочности и пошлости, которая была в конце концов невежеством и несправедливостью. Наконец, поэма «Мертвые Души», (том первый) окончательно утвердила в почитателях Гоголя представление об особенностях его великого таланта и о том значении, какое должно принадлежать ему в судьбах русской литературы, в которой он явился новым после Пушкина великим преобразователем. Так именно поняли значение Гоголя современные ему критики. Белинский еще в 1835 г., в разборе повестей Гоголя, назвал его «главою литературы, главою поэтов», а в «Мертвых Душах», по Белинскому, Гоголь «сделал такой великий шаг, что все, доселе им написанное, кажется слабым и бледным в сравнении с ними»^[22]. По взгляду Валериана Майкова, художественная деятельность Гоголя стала поворотным пунктом в развитии русской литературы^[23]. «Новая стезя – говорит Аполлон Григорьев в начале пятидесятых годов – пробивается гением, и только расширяется, очищается талантами. Таким гением литературной эпохи, которую переживаем мы до сих пор, по всей справедливости может быть назван Гоголь. Все, что есть действительно живого в явлениях современной изящной словесности, идет от него, поясняет его, или даже поясняется им. Цельная, полная художественная натура Гоголя, так сказать, разветвляется в различных сторонах современной словесности… От Гоголя ведет свое начало весь тот многообразный, более или менее удачный разносторонний анализ явлений повседневной, окружающей нас действительности, – стремление к которому составляет собою закон настоящего литературного прогресса: все, что есть живого в произведениях современной словесности, отсюда ведет свое начало»^[24]. Особенно увлечена была художественными произведениями Гоголя современная молодеж. Вот что заметил питомец училища правоведения конца тридцатых и начала сороковых годов. «Новое поколение подняло великого писателя на щитах с первой же минуты его появления. Тогдашний восторг от Гоголя ни с чем несравним. Его всюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, выпуклость типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду еще неизвестный никому юмор – все это действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворялся в России совершенно новый язык; он безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительною бойкостью и близостью к натуре. Все гоголевские обороты, выражения быстро вошли во всеобщее употребление»^[25]. Любопытен рассказ Достоевского о том, как во время его юности молодежь читала «Мертвые Души»: «придет-бывало один приятель к другому, поговорит о том, о сем, увидит на столе „Похождения Чичикова“ и давай читать в пятидесятый раз; гость устанет, книгу возьмет хозяин и продолжает чтение, и так до 3-4 час. утра». Великое достоинство и значение художественных произведений Гоголя давно оценила и признала история русской литературы. Она признала, что влияние Гоголя отразилось на блестящей плеяде наших писателей сороковых годов – Тургеневе, Достоевском, Гончарове, Писемском, Григоровиче, Островском и др. Они не только, так сказать, вышли прямо из Гоголя, но и вся их литературная деятельность является так или иначе продолжением и разветвлением Гоголя. Гоголь – признанный основатель и глаза нового периода русской литературы. «Гоголь умер! – писал Тургенев под впечатлением известия о смерти нашего писателя. – Какую русскую душу не потрясут эти два слова?.. Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших»!