Война по обе стороны экрана

Больница

Утро этого дня – оно имеет свои запахи, и в городе, в котором идут бои, тем более. Свежесть, перемешанная с запахом дыма и горелой пластмассы. Проезжают несколько танков – поднимается пыль, и ударяет струя мощного выхлопа солярки. Запорожское шоссе не меняется. Такое же броуновское движение – одни возвращаются с поисков еды со стороны складов, везя тележки, на которые нагромождены какие-то невероятные по несовместимости вещи. Ящик шампанского, упаковка консервированной фасоли и рулон утеплителя. Крепкий алкоголь разбирают быстрее. Другая толпа – направляются на выход из города. Пешком, многие тоже с тележками из супермаркета. Дети, кошки, собаки, тюки, сумки… Попробуйте провезти груженую тележку по асфальту хотя бы метров сто, не говоря уже о нескольких километрах. Народу на улицах становится с каждым днем все больше. На бензоколонке, где люди ждут автобуса на выезд, стоит толпа, люди, как на перроне в час пик, ждут поезда. Понятно, что такое количество людей не влезет в один автобус и даже в два. Чуть в стороне военные ведром с веревкой из подземной емкости достают бензин тому, кто в нем нуждается – своей очереди ждут несколько машин с людьми.

«Шестерка» с расстрелянными хозяевами пса Марика стоит так же, убитая женщина так же лежит рядом. Сейчас это уже сильно запыленный объект посреди многополосной оживленной дороги. Частный транспорт с белыми лентами, военные грузовики, бронетехника – все огибают этот островок скорби. Полиэстровую ткань, которой она была накрыта, с женщины все время сдувает. Мы останавливаемся, я накрываю ее, придавливая несколькими кирпичами. Кстати, один из украинских пленных, сдавшийся на днях, рассказал, как именно была расстреляна эта машина: с того самого блокпоста, где сейчас проверяют выезжающий и въезжающий в город транспорт. Командовал там азовец с позывным Дед.

Перед улицей Шевченко сворачиваем направо, вдоль сгоревшего «Порт-Сити» и трамвайных путей. Троллейбусные и трамвайные провода висят и валяются лохмотьями, между поваленными столбами дорога вьется змейкой. Девятиэтажные дома по левую руку – сгоревшие. На перекрестке с Троицкой, перед церковью, сворачиваем налево. Огромная куча сгоревшей коммунальной техники – видно, что здесь был сильный бой, все очень сильно покорежено и на скорую руку раздвинуто так, чтобы можно было проехать. Предполагаю, что выезд был перегорожен грузовиками городских служб, чтобы никто ни мог не выехать, ни заехать, пока не приехали танки и не заехали, уже не спрашивая.

Справа начинается комплекс зданий городской больницы, у которого просто толпы людей. На крыше – российский флаг. Надпись на больнице – «Областная». Хотя областная в Донецке, но, когда он был, по логике Украины, оккупирован, областной сделали бывшую городскую. Ощущение, что мы приехали на вокзал. Люди ждут гуманитарку и быстро, по закону джунглей, начинают со всего сквера перед входом быстро стягиваться к крыльцу. По виду нашей колонны они безошибочно угадывают – сейчас будут давать еду. И они не ошибаются. Мы привозим в больницу лекарства, продуктовые наборы. Выстраивается очередь – все очень организованы и записывают номера на руку. Сразу они становятся уже трехзначными. Кто подходит с опозданием, интересуются текущими номерами и, умело оценивая объем нашего грузовика, понимают, что не хватит. «Да и х… с ним…» – краем уха слышу реплику самому себе пожилого мужчины, понявшего, что зря ускорялся в сквере.

* * *

Мы в это время пишем интервью мамы со школьником… Спрашиваю, что у них тут происходит, получаю от школьника ответ: «У нас тут происходит дурдом». Не могу с ним не согласиться. У них нет вообще ничего, кроме того, что на них надето. Пришли они записываться на отъезд – от больницы начинается погрузка каждое утро на автобус в какую-то другую жизнь. Причем, насколько я понял, этот автобус организовывают какие-то стоящие в больнице русские военные своими силами. Нашли автобус, нашли водителя и сажают в него женщин и детей. Мужчин не сажают. «Только бабы и дети, так вашу мать, непонятно, что ли…» – из двери орет бородатый военный с автоматом и осетинским флажком на рукаве. Невольно вспоминаешь вечное из «Титаника»: «Ladies and children first».

Записываем с ним интервью, на которое он неожиданно легко соглашается. С военными это обычно сложно; но при этом вид у него скорее ополченца ДНР, и придется поверить на слово, что российское Министерство обороны. Война довольно быстро сглаживает все предрассудки относительно форменной одежды. Представляется Эдиком, по всем вопросам больницы он главный по военной части. Категорически отказывается сажать в автобус мужей – они могут выбраться сами. Женщин – только с детьми. Только для стариков и старух нет никаких ограничений. Автобус окружен людьми – к нему не подойдешь. Через стекла видно, что заполнены уже все места, но продолжают сажать по каким-то спискам. Другие люди расходятся, чтобы завтра прийти сюда снова.

Я всегда ношу в руке микрофон с ветрозащитой, на которой яркие буквы «Россия». Это сразу позволяет твоему собеседнику сформировать отношение к тебе.

Мы встречаем позитивное отношение? Безусловно да. С готовностью вешать флаги ДНР, рассказами, как нас – Россию – ждали все это время.

Мы встречаем негативное отношение? Тоже да, от человека с разбитой квартирой или погибшими близкими вполне естественно такое ожидать. И в этой среде, у больницы, оно было всяким – и безразличным, и в разной степени негативным, у некоторых выражено очень ярко. И здесь важно понимать одну простую вещь. Первые прорвавшиеся из Мариуполя беженцы рассказывали про «Азов» очень много. Как их разворачивали на блокпостах, как минировали дороги, как в итоге стреляли им вслед. А те, кто поехал из города позже, уже не встречали на своем пути азовцев, которым стало не до того, их начали сильно бить, и ничего не могут про них сказать. Но это не отменяет того, что они творили с беженцами первой волны. Они изнасиловали, избили, унизили не весь город и не у всех отобрали машины. И, соответственно, не все об этом могут рассказать, но те, с кем это случилось, рассказывают много, и ярко, и очень жутко.

В городе начали работать правозащитники именно по фиксации преступлений «Азова». И это нужная и важная работа, от некоторых рассказов и свидетельств стынет в жилах кровь. Социология на войне вещь невозможная, нельзя голосованием выбирать варианты ведения той или иной операции.

Она уже идет, и вашего или моего мнения спрашивать не будут. Преступники – националисты, все происходящее спровоцировали в первую очередь они, уже не говоря о том, что львиная доля бессмысленных разрушений нанесена их оружием. И сейчас артиллеристы их разносят уже на «Азовстали», не стесняясь, – в месте, где они получали зарплату от Ахметова. Колесо каких-то исторических закономерностей совершает свой оборот. Очень важно иметь четко и ясно выстроенную смысловую систему координат и не отступать от нее.

«Пойдем, покажу тебе пленного азовца…» – меня трогает за рукав Эдик.

* * *

Фойе больницы напоминает какую-то темную преисподнюю, через которую мы пробираемся за Эдиком, как на вокзале. К нему постоянно кто-то обращается, и он кому-то отвечает. Толпы людей, каждый со своей задачей, но не объединенные каким-то общим порядком никак. Все стены исписаны: «Мы в больнице возле рынка каждый день в 17:00, комната, дети – Устенко». В городе, как вы понимаете, нет ни связи, ни электричества. «Папа Кулик Александр, стой завтра на видном месте». «Максим, мы в кардиологии – Левины». «Таня, мы уехали. Белосарайка». «Битюгов Герман и Калинины – Володарск – Россия».

Как же быстро мы, как общество, возвращаемся к актуальной наскальной живописи, где не изящный бегущий олень, а разлука и неизвестность, возможно, на годы! В личку сейчас все журналисты получают огромное количество просьб проверить адрес и найти там какого-то человека, связь с которым потеряна с начала марта. Очень многие видят своих близких в наших сюжетах и просят прислать поподробнее, на какой машине был этот человек, кто был с ним… Мы показали девочку, которой военные дали шоколад, ее дядя и тетя ничего не знают о ее родителях. На коленях она сидит у незнакомого мужчины. За рулем незнакомый мужчина. Но на заднем сиденье вторым рядом в глубине салона на наших фотографиях разглядели маму девочки – и успокоились.

Поднимаемся на третий этаж больницы. В коридорах – окровавленные люди в несвежих перевязках. Но все врачи и персонал в белоснежных одноразовых костюмах на молнии. Две девушки в таком белоснежном белом сидят на кровати и режут марлю, складывая ее в повязки. Студентки-медсестры. Из разговора – могли бы уехать, но решили остаться. На вопрос «почему» одна из них задумывается и говорит: ну, во-первых, это опыт, которого больше не будет никогда. А во-вторых, поняла, что должна помогать.

«Эдик!» Через коридор к нашему сопровождающему направляется решительная женщина, в которой угадывается хирург. Навстречу ей пожилой медбрат везет столик на колесиках с разложенным всем хирургическим. Жестом показывает мне – дай курить. Эдик дает пачку. В коридорах курят все, но за отсутствие бахил Эдик извиняется – за себя и за нас. «Когда воду привезешь?» – «Сегодня, сегодня, клянусь!» – «Да я тебе не верю, ты обманщик!» – «Дай я тебя обниму», – лезет к ней обниматься, она его отталкивает, но видно, что грозному врачу приятно, все смеются. Я вытягиваю вперед микрофон, понимая, что сейчас будет хорошее интервью, и врач начинает просто без паузы рассказывать, как они тут живут. Нужна вода, не питьевая, а техническая, много. Больница без воды не может. Нужны лекарства и антибиотики. Бинты и марля, врачи – перечисляет все специальности врачей, которые нужны срочно, и их много. Те врачи, которые есть, спят урывками по полтора-два часа. Ряды Пирогова, все как в учебниках. Основная часть всех операций – ампутации, бесконечные ампутации. Нужны продукты. Нужно все. Я ловлю себя на мысли, что в коридоре светло. Спрашиваю про электричество – у больницы чудом сохранился работающий генератор, мне его потом показали. Обложен мешками с песком и тарахтит у главного входа. Вокруг множество людей, это та самая «привокзальная» площадь. Если сюда прилетит снаряд, погибших будут сотни. Но генератор благодаря мешкам с песком продолжит работать даже в этом случае.

Заходим в палату, где стоят пять кроватей. «А этого почему не унесли?..» – спрашивает Эдик у кого-то сзади нас, но сзади нас уже никого нет. На одной из кроватей пациент недвусмысленно накрыт простыней. Азовец – у окна. «Ну что, слава Украине?» – спрашиваю. Отвечает: «Так точно!» Попал в плен с пулевым ранением, сделали операцию. Представляется с достоинством.

Эдик за спиной следит и, если что, громко поправляет, создавая по звуку уверенный брак. Ты рассказывай, рассказывай давай, не юли!

Тот рассказывает, что пошел служить из-за денег, идеологию не разделял. Опять игра в почтальона – я почту носил. Рядом через койку лежит раненый резервист ДНР и смотрит в потолок. Мобилизовали с работы. Прослужил меньше месяца и был ранен. Я спрашиваю у него: «Ну и как вам в одной палате с этим товарищем, вы же стреляли друг в друга и убивали друг друга?» Задумывается. «Да срать мне на него». Опять просят курить.

Сигареты надо носить с собой рюкзаками.

Еще у нас один у двери сидит… Эдик, как смотритель в музее, показывает всю свою коллекцию. Срочник. Бросили без еды и без воды на позициях, ничего не объяснив. Сдался сразу, теперь вот непонятно, что с ним делать, сидит у входа и помогает с транспортировкой лежачих больных.

Эдику по рации что-то говорят, и я четко слышу слово «гроб», он поясняет: сейчас будут хоронить ребенка.

Мы выходим из больницы и обходим ее вокруг. В стене я вижу огромную дыру от попадания, размером с этаж. Целого ни одного окна нет; понимаю, что вся деятельность и больные поэтому сосредоточены в другом крыле. За зданием хаотично разбросаны свежие могилы. Эдик поясняет: «Я решил детей хоронить у церкви, внутри ограды». Храм действительно стоит рядом. Ворота покорежены и вырваны, самому храму тоже досталось. Священник, насколько я понял, в глазах Эдика авторитета не имел никакого и пользовался правом исключительно совещательного голоса, хотя он и был против захоронений – могила была уже вырыта. Четверо мужчин несут на шторах маленький гроб, сделанный из дверец офисных шкафов. Крест с белой табличкой, но выясняется, что нет не только маркера или ручки, но и понимания, что писать, в принципе. О ребенке известны только дата смерти и возраст. Они с мамой, папой и братом вышли из подвала, чтобы идти к автобусам. Попали в какой-то вихрь то ли атаки, то ли контратаки. «А что делают нацики?» – поясняет Эдик. Когда атака на них развивается успешно, они начинают стрелять мирных, именно женщин и детей. В городе мишень можно найти всегда. Кровь, крики… Атака прекращается, потому что бойцы ДНР начинают оказывать помощь и вытаскивать раненых гражданских. Эту девочку убили снайперской пулей, в грудь. Мать ранили. Позже она скончалась в больнице. Отец, с младшим ребенком за руку, в прострации ушел в сторону бензоколонки, где собираются на отъезд. «Он ничего не понимал».

Какого-то человека с окладистой бородой попросили прочитать какую-нибудь молитву, хотя он упирался, но в случае с Эдиком – не на того напал.

«Имена же их ты сам веси» – молитву прочитали по неизвестному погибшему ребенку. Шторы бросили в могилу прямо на гроб из офисной мебели.

Все это производит настолько глубокое впечатление и в то же время настолько буднично происходит, что начинается небольшая шизофрения. Остаться прежним уже не получится, хоть это и происходило неоднократно.

Я иду вдоль дома, из которого взрывом на улицу выбило все домашнее нутро, вместе с частью стены. Оператор Игорь впереди меня цепляется за что-то ногой и пытается стряхнуть расплющенный моток проволоки с ботинка. Когда ему это удается и предмет летит в сторону, я замечаю в центре зеленый комок и понимаю, что это была клетка и ее обитатель.

Очень красноречивый факт про нацгвардию Украины. Судя по скоплению брошенной техники, они имели какое-то отношение к больнице и, видимо, там базировались. В том числе на спущенных колесах и с разбитыми окнами стоит автобус с надписью на борту «Национальная гвардия Украины». Но эта надпись заклеена малярным скотчем. И эмблема спереди с факелом – тоже. Чтобы никто не понял, что это нацгвардия. Номера у нацгвардейцев тоже отличаются. Они тоже с эмблемой в виде факела. И этот факел на номере замазан грязью, чтобы никто не заметил, что это автобус нацгвардии. Они стеснялись или боялись своих собственных сограждан.

Эдик сдержал слово, данное хирургу. Воду привезла огромная пожарная машина из Мангуша. Весь гарнизон спасателей там в полном составе перешел на службу в МЧС ДНР, пожарное депо осталось совершенно целым. На номере тоже заклеены скотчем флаг Украины и крест МЧС с тризубом. Но совершенно из других соображений.

Мы покидаем больницу – едем в аэропорт. Знаменитая «Библиотека».

* * *

Тема сложная. Бои там только отгремели, и все заминировано, как я писал в начале. О некоторых моментах я не могу пока писать из соображений «государственной тайны», чтобы моя информация не принесла вред. Но в целом – место мрачное. В 2014-м после того, как Русская весна в Мариуполе была подавлена, аэропорт был выбран местом, где держали арестованных прорусских активистов, которых сюда свозили со всего города и начинали тут мучить и ломать. Пик этих процессов пришелся на осень 2014 года. Людей бросали в темные ямы, и они ждали своей очереди на допрос. Особо несговорчивых бросали в ямы с трупами. Это рассказывают те, кто все сам пережил… Посмотрите и почитайте в интернете эти ужасы: про бензопилу, паяльник, электричество, воду и тряпки, пакеты. Затем, после того как воля была сломлена, связанного человека грузили в вертолет и перевозили в другие города Украины, где с ним начинали работать уже товарищи из СБУ. Несговорчивым так и говорили: чего, обратно захотел в «Библиотеку», к «Азову»?

«Библиотека» – так это место называл самый страшный из здешних садистов, с позывным Мясник. Потому что каждый человек – это книга, говорил он. Которую надо прочитать. И много, много самых преданных русской идее людей прошло через это место – сколько, сказать трудно, но люди в Мариуполе пропадали. Возвращались покалеченными – и физически, и, конечно же, морально. И, наверное, в 2014-м нацикам удалось выбить городской актив наших людей, заставить их замолчать. И последствия этого будут ощущаться еще долго.

Конечно, эти упыри забирали лучших. И в какой-то степени обескровили в городе русскую идею. После этого надобность в конвейере пыток отпала, и в аэропорту просто дислоцировался украинский спецназ, как раз той самой нацгвардии, и какие-то морячки. По сути, мы застали обычную брошенную располагу, с рисунками на стенах, оружейками, брошенным б/к, листовками типа «проект Новороссия провалился». Дико голодные кошки и собаки. Не везде по территории ходить безопасно, и ее еще будут обследовать специалисты – как саперы, так и те, кто умеет находить ямы с телами казненных. Несколько камер есть, но это, видимо, что-то типа линейного отделения полиции на транспорте.

* * *

Уже в темноте мы едем по территориям, где еще совсем недавно была Украина. У меня не идет из головы пара у автобуса, рядом с больницей. С коляской и двумя чемоданами, они стояли чуть в стороне с отрешенным выражением на лицах. Подходим разговаривать… Анечке пять месяцев, носик покарябан, за край коляски держатся ручки с грязными пальчиками, она спит. Белый комбинезончик уже не белый. В стороне сильно и громко бахает, но она не просыпается и не вздрагивает. Руки тут грязные абсолютно у всех, это понятно. Квартиры у этой семьи больше нет. Вся жизнь – в дочке и этих двух чемоданах. Больше нет ничего. Маму с дочкой военные сажают, мужа – нет. «Вы бы поехали одна, без мужа?» – спрашивает она меня, и я молчу. Думаю, как бы сформулировать вопрос к мужчине, и решаюсь, хотя мне и страшно произносить все это вслух. «Каково быть главой семьи в такой ситуации?» Он задумывается, потом отвечает: «Надо держать все нервы в кулаке и не давать паниковать – ни себе, ни родным». – «Это возможно?» – «Возможно. Надо просто быть мужиком». При этом мой собеседник вообще не производит впечатление какого-то харизматичного брутала. Обычный парень, в шапке и куртке – таких вы ежедневно видите в метро. Только с грязными руками и возросшей до небес в одночасье ответственностью.

Было понятно, что они никуда не уедут, по крайней мере в этот день – точно. Дочка спит, они просто отошли в сторону со своими чемоданами и стоят обнявшись под невысокими мохнатыми пихтами – сквер у больницы когда-то был очень живописным.

История все расставит на свои места, и в ситуации, когда ее пишем мы, а сейчас это так, мы сможем назвать преступниками преступников и должны это сделать. Мы установим и зафиксируем все факты мучений, издевательств, убийств, бессмысленной стрельбы по собственным домам, стрельбы из-за спин женщин и детей. Это случится обязательно, и то, что уже сейчас происходит в городе, позволяет заполнять первые страницы этой большой книги – о человеческом горе, которое приносит страшный коктейль радикализма, нацизма и ненависти.

Надо просто держать все нервы в кулаке. И не давать паниковать – ни себе, ни родным.

8 апреля

В городе М

Один день одного корреспондента

Следователь на камеру бубнит: «…время такое-то, в присутствии понятых таких-то и эксперта такого-то я, следователь по особым делам…»

В этот момент раздается нарастающий свист, и вся наша группа бросается ничком на битый кирпич. Перед моими глазами – огромное колесо машины. Таким оно кажется, если смотреть на него снизу. «Азовсталь» совсем рядом, мы на окраине территории. Там оглушительно грохает прилет. По звуку ощущение, что какая-то небесная кухарка рассыпала стопку гигантских чугунных противней. Над одним из цехов поднимается облако пыли от взрыва.

Мы встаем, отряхиваться смысла нет. Следователь продолжает читать на камеру одному ему нужное заклинание. Перед ним стоит, опустив голову, человек с руками за спиной. Это следственный эксперимент, на который мы приехали в столь неуютное место. Группа минимальная: прокурорские, эксперт, мы – журналисты, спецназ и местные военные, в руках у них лопаты.

Но это было сегодня, я хотел рассказать о другом дне, начался он не так.