Полет внутрь

Евангелие от Никодима

– Бабушка, неужели ты это делала?

– Делала, сыночек… как было не делать!

Прохлада стекала с развешанных под потолком простыней. Виднелся лишь полный локоть и кусочек темно-синего платья. Слышно было, как булькает в кастрюле.

Бабушка была вдовая. Может, аэродром разбомбили, а может, свои… Политруков тогда стреляли – слишком много они наобещали. Родной брат – враг народа. И по радио все о нем рассказали: насчет троцкизма и вообще… А сама – воровка. Крала деньги из кассы – во время войны.

– Оля, катлеты нэ бэри! – говорил ей повар-грузин Никодим. – Ат катлеты жир на карманэ! Дэнги бэри – панэмножку!

Это было в какой-то дыре под Алмалыком, где уже вовсю жрали ботву и камыш. Так что «котлета» была всего лишь фигурой речи. Артельские роскошествовали в столовой, поедая макароны. Никодим разваривал их так, что выходило на десяток-полтора порций больше… Кому попало не дашь: можно и срок схлопотать – лет пятнадцать, по годочку за порцию. Так что только знакомым. А Оля сидела на кассе и забирала оттуда излишек. Такой у них был преступный сговор. У Никодима было четверо своих, и парализованный «атэц».

В дороге бабушку разбомбили дважды – так что старшая чуть не рехнулась, а младшая писалась до 17 лет. Четырнадцатилетняя «тетя Муся», которая в 33-м году пухла от голода у себя «на селi» сперва считалась как бы няней, а когда началась война, бабушка вписала ее в аттестат и заимела третью дочь.

Муся мне рассказала, как они стояли на какой-то станции у киоска, где продавали мыло, рядом лежал мужчина в ватном комбинезоне и просил пить, а внутренности у него вывалились на асфальт. Кругом горело, а самолеты зашли еще по разу, так что они оглохли и не слышали друг друга. Всё стояли, где им велела мама, пока ее не привели, – в зимнем пальто, с чемоданами в руках. Кто-то ей сказал, что в тот киоск попала бомба, тогда она открыла чемодан: «Я пойду их искать… а как я буду искать без пальто?» Пальто было надето шелковой подкладкой наружу.

А еще до того один врач в поезде посоветовал подложить меньшую к больным скарлатиной: «Она у вас неплохо выглядит, – чем ребенок младше, тем легче переносит!» У нее как раз начался жар, но тогда не заметили, а врач со своими таблетками куда-то пропал и они его больше никогда не видели.

Муся сидела на скамейке. За оградой сквера по мостовой грохотали автомобили. Платье у нее было клетчатое, а руки сложены под грудью. Мне тогда было тринадцать лет, и она считала, что я уже большой.

Врач тот как в чистую воду глядел – переболев скарлатиной, моя тетка чуть не умерла от кори. Потом, когда плыли в Красноводск, горело море. Огненные столбы вставали прямо из воды, вода была багровой, а пароход шел на огонь. Тетку держали на руках – то Муся, то старшая сестра, а она со страху снова описалась и оглохла. Потом ей объяснили: это немцы подожгли танкер.

Как-то на перемене, после урока истории кто-то припомнил текст немецкой листовки: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича» – прямо про моего дедушку. Но я упорно воспроизводил в уме картину: горящий самолет несется к горизонту и под ним раскрывается купол парашюта.

Мне нравился тот Никодим. Он был очень умен. Когда работал на пуговичной фабрике, то таскал домой кости, вываривал, а потом относил назад. Получалось столько бульона, что хватало и на соседей. Набегали со всей улицы – каждый со своей посудой. И все молчали…

– Бабушка, как же ты могла?

– Это я начала войну? Бог рассудит… Если он есть! – И посмотрела сквозь толстенные линзы огромным, как у лошади, глазом.

Пухлая ляжка елозит по моему лицу. Сзади кто-то поддает коленом. Плакать нельзя – это стыдно!

– Ку-уда ты, пупсик! – чья-то рука хватает за ворот, надвигает фуражку на самый нос. Вся лестница забита ими. Жаркие, пахучие тела – не шевельнуться! Они же курят! В уборной… Хихикают! А эта дрянь специально…

– Доогие ольники! Уваа… дители!..аздника! Я… ада приветствовать ас на… пусть… том году… тересными… а ужба епкой!.. олезный трут… а также хрупп лённого дня!

– Урра-а-а! Га-аа!

Мой отец всегда улыбается ей. А она делает ему «глазки».

Сомкнутые над переносицей брови похожи на черную птицу.

Старшеклассники дразнят ее «узбекистон».

Она курит «Сальве». Кто-то ей привозит. От этого развивается туберкулез – как у моего отца. Все время лечится и курит. Однажды я высыпал папиросы в унитаз. В уборной шесть ламп, над дверью оконце, а в коридоре шесть счетчиков. За квадратными стеклышками железные колесики меряют электричество. Я вспомнил Нёму. Он всегда курил в уборной. По ночам влезал на унитаз, читал стоя и курил. Их лампочка была под самым потолком. Нёма тоже был влюблен в нее, но она «на него плевала» – так он сказал. Она гуляла с офицерами и курила. «Нёма повисывся!» – закричала Муся, увидев в дыму под потолком желтое лицо. А он просто читал.

Год прошел, меня перевели в третий класс. Школу я не любил. В первый день каникул гулял до темноты. Фонари лили в сквер желтый свет, черные тени убегали из-под ног.

Сжавшись в комок, она сидела на пустой скамейке, обхватив голову руками. Я спрятался за дерево. Она стонала. Меня трясло, хотелось плакать и кричать, но я не мог издать ни звука.

Нужно что-то сделать… Погладить по голове? Я гладил шершавую кору каштана и шептал: «Зумруд! Зумруд!» С грохотом промчался вниз по улице грузовик.

Потом они вернулись в Киев. До революции квартира принадлежала моему прадедушке, но им оставили две комнаты. Бабушкины сестры вышли замуж: старшая – за ювелира, а средняя – за работника органов, но он застрелился, и тогда она вышла замуж второй раз – за горного инженера. А бабушка вышла замуж за летчика.

Дуры в сквере пели: «Мама, я летчика люблю!» Я помню, как они рвали ромашки: «Любит-не любит, плюнет-поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет!» Летчик давным-давно пропал без вести. Вокруг скамеек валялась подсолнечная шелуха и белые лепестки.

Маму освободили от физкультуры и от всех экзаменов: у нее «было сердце» – так сказала Муся. Случались обмороки. И тогда школьный врач ее освободил. Всю жизнь она чего-то боялась, особенно когда бояться было нечего. Боялась за отца, который все время куда-то уезжал, потом за меня, а когда мы оба бывали дома и все было хорошо, боялась неизвестно чего, и это было ей тяжелей всего. И в детстве, и в юности бабушка ее опекала и берегла, а тетке внушала: «Ты можешь все, – как я!» И тетка ходила зимой без перчаток, с красными руками, и говорила: «А у меня руки не мерзнут, я как моя мама!»

Когда школа получила вещевой талон, серую шубку искусственного меха присудили тетке как «недостаточной отличнице». Через два года бабушка дотачала рукава мехом другого цвета – на манер отворотов, и шубка превратилась в «меховую куртку». Мама была очень красивая, и у нее было много ухажеров, но тетке нравился только мой отец. Когда приходили другие поклонники, она бежала в ванную, снимала с веревки бабушкины панталоны и демонстративно вешала их на батарею отопления – сушить.

В Израиле мама боялась воздушной тревоги – вой сирен доводил ее до исступления. Но, в общем, была всем довольна и очень хвалила страну и правительство. Она умерла от легочной эмболии, и когда в морге ее вынули из бокса, чтобы я мог опознать и подтвердить, что это и правда моя мать, на ее замерзшем лице я увидел хорошо знакомое выражение страха и удивления, с которым она прожила свою жизнь.

– Результаты?

– Вот: хищение материалов с территории пу…

– Какие там у них материалы на вашей «пу»?!

– С ума спятил? Там продукт питания тоннами в арык уходит!

– Вот тихо было… а…

– А теперь вылазки врага!

– Так голод в районе…

– Значит, не всех еще выявили!

– Работаем!

– А где этот самый… Который с костями…

– Убыл в город Алмалык, Ташкентской области! Я знаю о вылазках… На центральном базаре…

– Сюда его! А то получается – одно лишь руководство…

– Тут цех надо… Чтоб сублимировать… Кубики делать!

– Где я тебе его возьму?

У Муси был специальный зуб. Когда-то я думал, что их делают напильником. Потом оказалось, что такие зубы у всех сельских, а треугольная выемка образуется от лузганья семечек. Семечки грызли по вечерам при свете керосиновой лампы. Шелуху кидали в расстеленную на столе газету «Радянська Украiна». Каждую зиму Мусина сестра Катя читала книгу В. Каверина «Два капитана». Начинала в ноябре и к марту заканчивала. Книга ей очень нравилась. Газеты бережно хранила и растапливала ими печь. Как-то раз я поинтересовался, зачем она это делает, когда топит соломой. Ответа не получил. Сминание газеты происходило в строгом молчании. Солома вспыхивала, как порох, внутренность печи освещалась ярким светом, по стенам пробегали огненные сполохи, газета обращалась в черные лохмотья, а потом бесследно исчезала. Создавалось впечатление какого-то ведьмовского действа, с годами я укрепился в мысли, что так оно и было. Зимой топили торфом, который Катя упрямо называла «торт».

Политрук по ночам писал: то план политзанятий, то стихи. У него были старшие братья, и на свидания он ходил, когда наступала его очередь носить сапоги, а в сапогах, как известно, куда легче добиться взаимности.

Самого старшего брата расстреляли в шесть утра в августе 1952 года – он тоже писал. Но младший не узнал об этом.

Дедушкины стихи остались в ящике стола, а когда бабушка вернулась из Алмалыка, стола уже не было, а были матрасы на полу, и на них – незнакомые люди.

Вор сунул руку в форточку и плавно отжал задвижку. Отворил бесшумно, присел на корточки, вглядываясь. Потянул носом…

– Сиди не рыпайся… А то вниз полетишь, – прошептало в самое ухо. – Перед ним стоял мужик в нижнем белье, сам лысый, а в зубах окурок.

– Назад давай… потихонечку… Ты чего? – А тот дышал шумно, дрожал крупной дрожью, вцепившись обеими руками в белую ткань.

– Руку пустил – и назад! Ишь, развезло… Пусти, говорю!

Политрук достал спички и прикурил. – На, потяни! – И вставил окурок в смрадно лязгающий рот. – Ну всё? Да-ай сюда! – Погасил в пепельнице. Когда обернулся, в проеме было лишь небо. Зашуршало только вниз по водосточной…

– Им из Кнессета виднее…

– Значит, отдать этим уродам?

– Мир в обмен на территории!

– Не мир ты получишь, а…

– Попрошу не выражаться при раве Зеликовиче!

– Хорошо, только пусть он нальет!

– Там каких-то козлов нагнали с дубинками… Говорят, по головам бьют!

– Стрелять их надо! А мы сидим тут, четверо вооруженных мужиков, и только…

– При уважаемом раве Зеликовиче!

– Кого ты будешь стрелять – своих?

– У меня там две дочери!

– Как же ты их туда пустил? Это же дети!

– Пустил?! Они обозвали меня предателем!

– Я же говорю – стрелять!

– А солдаты – не дети?

За окошком вагончика летели лепестки акации и казалось, что это пошел снег. На полу валялся разнообразный инструмент, пахло бензином и финиковым самогоном. Мы начали около семи утра, и сейчас, – к полудню, грохот грузовиков по мостовой, влажные простыни в кухне, глаза Зумруд и четыре пальмы за колючей проволокой слились в одно: по-прежнему бухало сердце и скакали перед глазами оранжевые протуберанцы, но казалось уже, что так и должно быть…

– Сказано, что надо пить по четыре стакана, но не сказано, чего… Вот пусть уважаемый нам расскажет!

– Сказано пить, пока не возвеселится душа! Извлекай из зла добро, – как сказал Иермияху…

– Хорошенькое веселье!

– У тебя есть выбор?

В 1948 году в школе зачитали «Положение о школьной форме». После чего тетка нацарапала в первой попавшейся под руку тетради пародию на приказ министра просвещения УССР.

Теткин приказ касался поведения советской школьницы при отправлении большой и малой физиологической надобности и содержал излишние подробности. Тетрадь пошла по рукам, училка заметила, отобрала и побежала к завучу. Волна паники ударила по теткиной подруге – закоренелой двоечнице, уличенной к тому же в некоторых не по возрасту тяжких преступлениях против нравственности. Тогда тетка побежала в учительскую и «встала на путь деятельного раскаянья».

Бабушка была вызвана в школу в тот же день.

– Я кладу эту гадость под сукно! – заявила директриса. – Якщо нихто… никто не сообщит куда следует, это так и останется, а если… – она очень волновалась, – то… вам что, мало было вашего брата?

Бабушка никогда не повышала голоса и не говорила грубых слов (она окончила Фундуклеевскую женскую гимназию), сказала лишь: «Я всегда полагала, что ты умный человек, но я ошибалась!» Этого оказалось вполне достаточно – тетка рассказывала, что была «убита на месте».

Случилось чудо: никто так и не обеспокоил «славные органы» враждебной вылазкой племянницы врага народа. Но мне хочется верить не в чудо, а в самые обычные вещи.

А Никодима в Ульминском ИТЛ подсадили к уголовникам, и те забили его ногами, а для смеха натянули на мертвые глаза кепку, так что оторванный козырек дребезжал, когда по нему с размаху хлопали кончиками пальцев. Об этом написала Оле его жена, которая туда к нему поехала, но опоздала, а ей рассказал один расконвоированный, с которым она сошлась. Человек, писала, хороший…

Голова распухла, кепку не снять – так и кинули в ров.

Пропала вещь!

Поэты

Гангаев достал револьвер – просто показать. Странно выглядел в худой лапке чудовищный «Кольт». Непомерным стволом цеплялся за продранные сидения, за рулевую колонку, за брюки. И приспособил его Гангаев между сидениями, так что ручка торчала наподобие рычага – только бы не пальнуть сквозь поржавелое дно в асфальт.

– Ты знаешь, не трогай его пока! – сказал я неуверенно.

Надо бы хоть раз в тир сходить, на занятие. Пусть объяснят, как и чего, где предохранитель…

За неделю до того мы посвятили послеобеденное время социальной адаптации.

В скверике пальмой заросшем на скамейке – сидел. Грузный, в суконном пальто, борода черноседая, исковерканной лопатой.

Человекочудище.

Рядом – авоська! Классическая, советская, объедками набитая.

То да се, за пивом сходили, разговор пошел.

– Вы видитесь мне интеллигентными людьми, не так ли? Я трижды лауреат премии Голды Меир, в антологии Американской поэзии…

А сам неделю, как из психбольницы. Звать: Иосиф Бейн.

Назавтра принесли: я свое, а Гангаев тоже, целую тетрадку – чтоб не лицом в грязь.

Маэстро одобрил!

– Раз так, на работу устрою!

– Потрясающе читает! – сказал Гангаев.

– А пишет?

– Лауреат – это правда…

– И баба у него – видал? Красавица! Глаза… Там в больнице и снял. Такие глаза – только там! Женщина с Большой Буквы. И фигура потрясающая: Рубенс – хотя и брюнетка…

– А Хайфа, отсюда, с горы – ничего себе…

– Потому как лесок, тишина, а главное – зима! Первая моя зима, Женечка…

– Знаешь, мне полегчало, и поверь, не потому что наконец работу нашел. Старикан этот, с ним все иначе. Верится во что-то такое…

Однажды старик позвонил: терроризируют, говорит, двое. Деньги отобрать хотят. Гангаев кольт нацепил – зачем, думаю? Ну, побежали. И правда стоят: один масличного цвета, мелкохулиганистой складки, второй вообще бабозадый, узкоплечий. Причем оба бейновские дружки. Ну, второму сразу объяснили кто он, он и сам знал. Намекнули на вазелин, – в смысле, что без вазелина. Первый вякнул было, но я невзначай наступил ему на ногу и толкнул на второго, а Гангаев сделал страшное лицо. Тут Бейн многословно напомнил о каком-то водолазе, но об этом потом.

И тут я отозвался о бейновских дружках – нехорошо отозвался: в смысле, что дрянь. А Бейн возьми и скажи: «Кто считает себя выше других – дрянь и есть!»

И когда потом уже я со всей компанией встречался: мутноглазыми пидорами, пожилыми проститутками, от волос липких до костей хлипких пролосьоненными, с набрякшими веками и синими жилами на дряблых ногах, и с вертлявыми жуликами-разводилами, и всех прочих мастей пакостных, унылыми бездельниками-на-пособии, алкоголиками-хрониками трясучими и прочим отбросом, старался не шибко блистать. Оно конечно, все мы люди. Альфа и бета самцы. А кое-кто и гамма – до самого Z-еда включительно… и эти, как их, – из «Пэнклуба». Шимпанзоиды, гибономаны, мандриллы и гамадриллы обоих полов. Литераторы ведь тоже делятся на три сорта, как товары в магазине «Гастроном». И при том все демократически равны «надменной улыбкой».

Да, о водолазе! Выходил он из будки осторожно, чтобы чего не сломать. И двери в бесплатную столовку открывал бережно, за стул брался тремя пальцами, будто из коробочки брошь дамскую, и руку по-мужески не жал, чтоб не попортить ненароком. Вообще не обижал никого. Собачку уличную подкармливал – с тарелок собирать не стеснялся.

К чему это я о нем? Ведь не поэт – подводный ныряльщик. А как без него, ведь был?! С Бейном за одним столом суп ел, одним воздухом дышал! А главное, при них обоих и правда легче дышалось.

Однажды мы с ним свернули к пляжу. В кустах помятый «Ситроен», в нем, раскрыв обе двери, дремлет некто. Видна была лишь оливковая щека. Неподалеку, на складном стульчике одна из трудящихся. Крупная пожилая, мелкозавитые черные космы, жилистые руки. Мощные ляжки широко расставлены, из-под мини-юбки розовым треугольником трусы.

Водолаз кивнул ей, она чуть улыбнулась в ответ – как старому приятелю.

Ошибка

– Скоро все там увидимся!

– О, сказанул! Подумать можно!

– Лично я устал от всей этой чуши, что пишут… ну, в этих…

– Нет, ты скажи, ты и вправду веришь? Возьми Владика – еще в позапрошлом… И что? Как это – увидимся?

– Я, слава богу… Ну, вы знаете: «белочка», в коме два раза! Подшился – было. Сейчас без этого лечат как-то… Так вот: у нас в башке много всего. Понятно?

– Что?

– Что мы тут сейчас стоим? А ну как давно уже где-то померли, и… это все, что вокруг, парк, и Сидор – и есть загробный мир!

– Ты с ума только не сходи – жутко как-то! Ну и сказанул! Аж морозом по коже!

– А ты вот присмотрись, гляделки открой пошире – увидишь!

– Э! Э, я говорю! Ка-нчай перекур! Заходим организовано унутр! – санитар улыбался широкой улыбкой, приплюснутый его череп походил на обросший серыми волосами панцырь черепахи. От новой, светло-голубой формы веяло миром и тишиной. Вечно запаздывающего Мирона он подбодрил легчайшим подсрачником.

– Ну, как вам нравиться? Чем не рай?

– Ай да Сидор – ангел!

Я запретила себе… И Боря, и Маргарита, и Наум Исаевич, все, кто пришли провожать нас. Я не могла это вынести. Я запретила себе думать, помнить. Я изо всех сил сжала кулаки, закрыла глаза, крепко-накрепко сомкнула веки – мне показалось, что глаза сейчас лопнут… И что-то случилось. Я онемела, потеряла чувствительность. Я видела, как они улыбаются и машут руками, как плачет Зина, но мне было уже все равно.

Когда поезд тронулся, их лица стали уплывать, я села и не могла понять, где мои руки. Я положила их на столик – они словно исчезли. Я не чувствовала рук.

Вот, – на ночь рукавчики одеваю, ортопедические. Немеют руки… Врач сказал – это от клавиатуры. Только клавиатура тут не при чем.

Сколько прошло? Сейчас, это… Двадцать восемь лет. Куда-то все подевалось. Муж умер – в позапрошлом году. Дочь в Канаде… Она очень аккуратно пишет! Вот – это внучка! А это они на Сицилии… Между прочим, именно так и надо выражаться: на Сицилии, – потому что это остров. А вы правильно говорите – в Украине… Хотя Тарас Григорьевич Шевченко писал: «Як умру то поховайте… на Вкраини мылий»… Да, я вернулась в… сюда. Там никого не осталось – одна квартира, – шучу! Сдала внаем. На здешнюю жизнь хватает… Вот, навещаю, лимоны принесла! У нас там шутили: Где вы достали лимоны?

А они чуть не на каждом дереве висят. И знаете – удивительно! Пожелтеют, потом опять зеленеют… а падают на землю, так никто не подымет, не собирают там, в магазине копейки стоит, не копейки, конечно, а шекели. Один шекель – семь гривен! Муж умер в позапрошлом… я уже говорила. Так вот я вам и говорю… Я шла по улице, и вдруг мне стало плохо. Я даже присела на скамеечку – на автобусной остановке. Смотрю – люди идут, машины едут… А я чувствую, как тяжелеют руки, просто ужас какой-то! И вижу – как они лежат на том столике в поезде, и окно, и всех…

У вас тут хорошо – медсестры такие вежливые, и врач… я, правда, сперва испугалась, как он глянул на меня! Как схватил своими глазищами, а так – ничего, голос приятный, и сам такой аккуратный, внимательный. Он меня обо всем расспросил, и тоже наблюдает как бы. Такой человек. То есть, это и правда врач. А Сидор, я хотела сказать: Пилип Оксентьевич, – это у него фамилия такая – Сидорчук, он тоже… Даже если не в приемные часы. Вообще, санитаром – это не сахар! Но я тоже стараюсь помочь – и вы знаете – просто чудо! Позавчера взялась за щетку – держу! В общем, надежда есть! А как красиво тут на территории – у меня свободный выход! Трава немятая чуть не по пояс! Позавчера зайчика видела, и представляете – не боится, сидит и смотрит…

Да, мы ехали из Бадена, муж… сидел и писал что-то в своем компьютере. А я взяла и вышла на станции…